I часть

Понятие идеальной игры в философский язык, как известно всем, ввёл молодой Делёз в “Логике смысла” — впрочем, смысл предиката здесь отсылает не к платоновским Идеям, которые некоторые реакционные метафизики переиначивают в Идеалы, когда мудрствуют об их приложении к практике, уверяя в одних случаях, будто руководствоваться возвышенными идеалами свято, праведно и благочестиво, а в других порицая верующих в эти самые “идеалы” как пустых мечтателей, не способных произвести ничего путного на практике. Ясно, что оба варианта являются метафизическими, идеалистическими и идеологическими, так как в обоих случаях человек руководствуется не множеством чувственно воспринимаемых отражений материального мира, взаимно коррелирующих с множеством умопостигаемых междуобъектных сущностей, а соответственно, либо выдуманными сущностями, никак не сообразными с реальностью, и ей непричастными, как то делают мистики и визионеры, либо вырванными из контекста фактами, как то делают позитивисты всех сортов и видов, феноменологи и лиотаровцы-постмодернисты. Предикат здесь означает всего лишь некое совершенство виртуальности, которое позволяет данной идеальной игре быть основанием и пределом всех различённых игр, являющихся её частными вариациями, то есть их всеобщим те-лом без органов, или имманентным пределом алеаторной комбинаторики.

Итак, для начала дадим слово самому Делёзу, и приведём отрывок из десятой серии “Логики смысла”, в котором говорится об идеальной игре и её противопоставлении классическим играм, к которым все мы привыкли.

“Льюис Кэррол не только изобретает игры и видоизменяет правила уже известных игр (теннис, крокет), но вводит и некий вид идеальной игры, чей смысл и функцию трудно оценить с первого взгляда. Например, бег по кругу в Алисе, где каждый начинает, когда вздумается, и останавливается, когда захочет; или крокетный матч, где мячи — ежики, клюшки — фламинго, а свернутые петлей солдаты-ворота непрестанно перемещаются с одного конца игрового поля на другой. У этих игр есть общие черты: в них очень много движения; у них, по-видимому, нет точных правил; они не допускают ни победителей, ни побежденных. Нам не «знакомы» такие игры, которые, как кажется, противоречат сами себе.

Знакомые нам игры отвечают определенному числу принципов, которые могут стать объектом теории. Эта теория применима равным образом как к играм, основанным на ловкости участников, так и к играм, где все решает случаи, хотя природа правил здесь разная. 1) Нужно, чтобы всякий раз набор правил предшествовал началу игры, а в процессе игры — обладал безусловным значением. 2) Данные правила определяют гипотезы, распределяющие шансы, то есть, гипотезы проигрыша и выигрыша (что случится, если…). 3) Гипотезы регулируют ход игры в соответствии с множеством бросков, которые реально или численно отличаются друг от друга. Каждый из них задает фиксированное распределение, соответствующее тому или иному случаю. (Даже если игра держится на одном броске, то такой бросок будет сочтен удачным только благодаря фиксированному распределению, которое он задаст, а также в силу его численных особенностей.) 4) Результаты бросков ранжируются по альтернативе «победа или поражение». Следовательно, для нормальной игры характерны заранее установленные безусловные правила; гипотезы, распределяющие шансы; фиксированные и численно различающиеся распределения; твердые результаты. Такие игры частичны в двух отношениях: прежде всего, они характеризуют лишь часть человеческой деятельности, а кроме того, даже если возвести их в абсолют, то они удерживают случай лишь в определенных точках, подразумевая механическое развитие последовательностей или сноровку, понятую как искусство каузальности. Таким образом, они неизбежно — сами имея смешанный характер — отсылают к другому типу деятельности, труда или этики, чьей карикатурой и двойником они являются и чьи элементы они объединяют в новый порядок. Будь то рискующий на пари человек Паскаля или играющий в шахматы Бог Лейбница, такие игры явным образом берутся в качестве модели именно потому, что за ними неявно стоит иная модель — уже не игра: нравственная модель Хорошего или Наилучшего, экономическая модель причин и эффектов, средств и целей.

Но недостаточно противопоставлять некую «старшую» игру младшей игре человека или боже-ственную игру человеческой игре. Нужно вообразить другие принципы — пусть даже ни к чему не приложимые, но благодаря которым игра стала бы чистой игрой.

1) Нет заранее установленных правил, каждое движение изобретает и применяет свои собственные правила.

2) Нет никакого распределения шансов среди реально различного числа бросков; совокупность бросков утверждает случай и бесконечно разветвляет его с каждым новым броском.

3) Следовательно, броски реально или численно неотличимы. Но они различаются качественно, хотя и являются качественными формами онтологически единственного броска. Каждый бросок сам есть некая серия, но по времени значительно меньшая, чем минимум непрерывного мыслимого времени; и распределение сингулярностей соответствует этому сериальному минимуму. Каждый бросок вводит сингулярные точки — например, точки на игральной кости. Но вся совокупность бросков заключена в случайной точке, в уникальном бросании, которое непрестанно перемещается через все серии, за время значительно большее, чем максимум непрерывного мыслимого времени. Броски последовательны в отношении друг друга и одновременны по отношению к такой точке, которая всегда меняет правила, которая координирует и разветвляет соответствующие серии, незаметно вводя случай на всем протяжении каждой серии. Уникальное бросание — это хаос, каждый бросок которого — некий фрагмент. Каждый бросок управляет распределением сингулярностей, созвездием. Но вместо замкнутого пространства, поделенного между фиксированными результатами, в соответствии с гипотезами [о распределении], подвижные результаты распределяются в открытом пространстве уникального и неделимого броска. Это — номадическое, а не оседлое, распределение, где каждая система сингулярностей коммуницирует и резонирует с другими, причем другие системы включают данную систему в себя, а она, одновременно, вовлекает их в самый главный бросок. Это уже игра проблем и вопроса, а не категорического и гипотетического.

4) Такая игра — без правил, без победителей и побежденных, без ответственности, игра невинности, бег по кругу, где сноровка и случай больше не различимы, — такая игра, по-видимому, не реальна. Да вряд ли она кого-нибудь развлекла бы. И уж точно, это не игра паскалевского авантюриста или лейбницевского Бога. Какой обман кроется в морализирующем пари Паскаля! Какой неверный ход кроется в экономной комбинации Лейбница! Здесь мир уже отнюдь не произведение искусства. Идеальная игра, о которой мы говорим, не может быть сыграна ни человеком, ни Богом. Ее можно помыслить только как нонсенс. Но как раз поэтому она является реальностью самой мысли. Она — бессознательное чистой мысли. Каждая мысль формирует серию во времени, которое меньше, чем минимум сознательно мыслимого непрерывного времени. Каждая мысль вводит распределение сингулярностей. И все эти мысли коммуницируют в одной Долгой мысли, заставляя все формы и фигуры номадического распределения соответствовать ее смещению, незаметно вводя повсюду случай и разветвляя каждую мысль, соединяя «однажды» с «каждый раз» ради «навсегда». Ибо только для мысли возможно утверждать весь случай и превращать случай в объект утверждения. Если попытаться сыграть в эту игру вне мысли, то ничего не случится, а если попытаться получить результат иной, чем произведение искусства, то ничего не получится. Значит, такая игра предназначена только для мысли и для искусства. Она не дает ничего, кроме побед для тех, кто знает, как играть, то есть как утверждать и разветвлять случай, а не разделять последний ради того, чтобы властвовать над ним, чтобы рисковать, чтобы выиграть. Но благодаря такой игре, которая может быть только мысленной и которая не порождает ничего, кроме произведения искусства, мысль и искусство суть реалии, беспокоящие действительность, этику и экономику мира.

В знакомых нам играх случай фиксируется в определенных точках: точках, где независимые каузальные серии встречаются друг с другом, — например, вращение рулетки и бег шарика. Как только встреча произошла, смешавшиеся серии следуют единым путем, они защищены от каких-либо новых влияний. Если игрок вдруг не выдержит и попытается вмешаться в игру, чтобы ускорить или притормозить катящийся шарик, его одернут, прогонят, а сам ход будет аннулирован. А что, собственно, произошло — кроме легкого дуновения случая? Вот как описал Вавилонскую лотерею Х. Борхес : "…если лотерея является интенсификацией случая, периодическим. введением хаоса в космос, то есть в миропорядок, не лучше ли, чтобы случай участвовал во всех этапах розыгрыша, а не только в одном? Разве не смехотворно, что случай присуждает кому-либо смерть, а обстоятельства этой смерти — секретность или гласность, срок ожидания в один год или в один час — неподвластны случаю?

В действительности, число жеребьевок бесконечно. Ни одно решение не является окончательным, все они разветвляются, порождая другие. Невежды предположат, что бесконечные жеребьевки требуют бесконечного времени; на самом деле достаточно того, чтобы время поддавалось бесконечному делению, как учит знаменитая задача о состязании с черепахой.” — и далее следует рассуждение о двусторонней природе времени, состоящего из двух моментов: хроноса и эона, диалектика которых нас здесь не интересует, так как данный вопрос может быть решён более ясно, изящно и лаконично, чем это делает Делёз в традициях французской словесной изощрённости, безбожно мутирующей в наших северных широтах.

Как мы видим, в начале Делёз описывает обыденные игры, в которых правила предшествуют процессу, в рамках которого различаются броски-ситуации, а правила, соответственно, задают дву-однозначные распределения из них следующие в системе победа-поражение. Ясно, что такие игры охватывают лишь узкую часть человеческой деятельности, при том, что сама человеческая деятельность охватывает ничтожный промежуток гилехронотопа этой вселенной, не говоря уже об актуальной бесконечности в целом, которые, тем не менее, в идеологическом режиме работы общественного сознания, переносятся на общество в целом и на внеобщественную природу.

Затем же он утверждает тезис, с которым мы никак согласиться не можем. и который противоречит его же собственным дальнейшим рассуждениям, во всяком случае, рассматриваемым в рамках диалектико-материалистического миропонимания вообще и онтологической диалектики природы в частности. А именно, что «…другие принципы — пусть даже ни к чему не приложимые, но благодаря которым игра стала бы чистой игрой. <…> Если попытаться сыграть в эту игру вне мысли, то ничего не случится, а если попытаться получить результат иной, чем произведение искусства, то ничего не получится. Значит, такая игра предназначена только для мысли и для искусства. <…> благодаря такой игре, которая может быть только мысленной и которая не порождает ничего, кроме произведения искусства, мысль и искусство суть реалии, беспокоящие действительность, этику и экономику мира.» Подобное истолкование можно назвать смесью субъективного и объективного идеализма, поскольку всякая оно отрывает мысль и искусство от реальности, то есть материальной субстанции и пытается превратить её в самодовлеющую замкнутую сферу бытия — в чём Делёз сам себе противоречит, поскольку вслед за этим у него идут рассуждения о диалектической природе времени, при помощи которой он старается объяснить эту игру, то есть опять же возврат к онтологии субстанции и диалектике природы. Поэтому и мы не станем доверять ни всему тексту в целом, ни его автору, так как уже в 68-м году тот факт, что автор есть не более чем одна из идеологических функций капиталистического способа производства, приписываемая с одной стороны разнородному тексту, а с другой стороны — коллективу человеческого тела, сквозь которое преломляются потоки отражений, преобразуемые в текст коллективной сборкой данного тела — а примем к сведению диалектико-материалистические фрагменты текста, и разовьём потенциально содержащиеся в них выводы, но не станем принимать на веру метафизические и идеалистические фрагменты, как несообразные ни с научной картины мира как таковой, ни с логикой её развития.

Поэтому мы принимаем понятие идеальной игры прежде всего в отношении движения формирования элементарных субатомных частиц, а также всех надстраивающихся над ними уровней элементов, отношений и взаимодействий материальной субстанции, в которой человеческое общество является лишь одним из следствующих осуществлений энного порядка.

В этом случае, идеальная игра означает такой процесс формирования элементов и отношений материальной субстанции, который некоторым образом предшествует всякой актуальной форме, в которой они реализуются. В таком случае, первое свойство, постулирующее отсутствие заранее установленных правил и изобретение правил относительных, локальных и ситуативных по ходу дела, нужно понимать как двустороннюю объект-объектную аномию, или беззаконие объектов в отношении друг друга, предшествующую их взаимодействию, так что все так называемые законы природы актуально существуют лишь во взаимодействиях вещей друг с другом, а вне взаимодействия погружаются обратно в виртуальную поверхность вещей, из которой их извлекают лишь новые взаимодействия. Иными словами, речь идёт о закономерностях без “законодателя”, под которым реакционеры и мистики понимают не что иное как монотеистического бога. В противовес их измышлениям, диалектические материалисты утверждают, что законы природы не подобны законам человеческого общества, и представляют собой закономерности, вытекающие из взаимодействия объектов друг с другом, и актуально вне этих взаимодействий не существующие, так что объекты сами по себе оказываются чем-то беззаконным, и это беззаконие выражает абсолютность материальной субстанции, равно как и ситуативность закономерностей, вытягиваемых из виртуальности взаимодействиями объектов, выражает относительность формы как единственного атрибута материи.

Такая аномия объектов одновременно указывает на их аутоанатомию, то есть на чистую фрагментарность, или одновременное сосуществование бесчисленных множеств виртуальных сечений всякого объекта в частности и всей объективной реальности вообще. Такое истолкование когерентно аутентическому тексту Делёза, а именно третьему свойству, утверждающему фактуальную нерзличимость бросков, в основании которой, как мы утверждаем, лежит не что иное как чистая фрагментарность объект-объектной реальности, а также закон тождества неразличимых, сформулированный Лейбницем применительно к монадологическому осмыслению актуальной бесконечности, и которому мы также даём материалистическое истолкование, принимая его справедливость для виртуальных фрагментаций материальной субстанции, которая является действительной, а не вымышленной актуальной бесконечностью, существующей на самом деле в отличие от идеального бога Лейбница, реализующего себя через бесконечность идеальных субъект-субстанций — монад, и самого являющегося их выражением. В этом отношении будет справедливой следующая схема:

Что касается подробной разработки монадологии актуальной бесконечности, то о ней мы скажем подробно в одной из следующих статей, а пока что применительно ко второму свойству идеальной игры следует сказать, что бесконечно разветвляющееся нелинейное время, в котором реализованы все варианты в любой момент утверждает подвижную смесь чистой и различённой фрагментарности не только в пространственном, но и во временном измерениях. Из этого следует субстанциональная относительность идеальной игры как атрибутической сущности, развёрнутой и осуществлённой в плоскости формы субстанции как таковой. Из этого следует тот занятный вы-вод, что материя как таковая оказывается её вместилищем и материалом, во всём подобным платонической Хоре, или третьему роду, постигаемому беззаконным способом в рамках антиплатонической онтогносеологии диалектического материализма. Материальная субстанция как Хора есть условие различия чувственного и умопостигаемого в пространстве вариации, каковое различие делает возможным существование всех прочих пар и множеств сущностей и категорий их выражающих. Хора есть то бескачественное измерение абсолюта, что является соприсущим хотя и не предшествующим всякой качественной определённости. Также это зеркальный принцип, благодаря которому зеркало тем лучше отражает иное качество, чем меньше качеств содержит само по себе. Могут возразить, что принцип отражения опирается на диалектику пригодных и негодных смесей гладкого и рифлёного пространства — но такое возражение не объясняет диалектику последних, тогда как она должна опираться либо на саму себя, что нелепо, либо на диалектику более общей универсалии, каковой в отношении всех качественных универсалий и является принцип бескачественной материи-Хоры.

Здесь нужно сделать важное замечание, касающееся положения идеальной игры среди прочих онтологических универсалий. Не следует полагать, будто она не имеет вовсе никакого основания, и законы диалектики также, как и законы физики, химии, биологии, общества и прочих областей хаосмотического пространства вырабатываются идеальной игрой из предшествующего материала. Наконец, можно вообразить себе такого метафизика, который неверно истолковав понятие идеальной игры как безусловной, то есть не имеющей предустановленных правил, станет утверждать, будто и сама материальная субстанция в обоих её аспектах: качественном и бескачественном — вырабатывается идеальной игрой неведомо из чего. Но всякому здравомыслящему человеку ясно, что таким образом сей софист стал бы противоречить общепризнанному философскому определению материи как субстанции, чьей сущностью является бытие, то есть субстанции абсолютной — так как субстанция есть то, что существует само по себе, а что сущностью материальной субстанции является бытие мы уточняем с той целью, чтобы отличить её от относительных субстанций — например, химических, физических и тому подобных. Если же предположить, что материальная субстанция есть продукт деятельности идеальной игры, то из этого следует, что она уже не является субстанцией, так как её сущностью оказывается не бытие, а процессуальность идеальной игры. В таком случае встаёт другая проблема: каким образом существует идеальная игра, если не она есть продукт материи как более общей универсалии, а наоборот — ? Тогда нужно либо предположить, что есть ещё какая-то субстанция, которая существует независимо от идеальной игры, и приобщаясь к которой последняя и существует — но такой субстанцией может быть только та самая материя, поскольку её сущностью является бытие. Либо нужно предположить, что идеальная игра не нуждается в субстанции вовсе, и обладает каким-то особенным бытием, которое очевидно, не является материальным, так как по предположению, материя зависит от идеальной игры, а не наоборот. Но в таком случае мы приходим к идеализму, и идеальная игра в отрыве от материи превращается либо в круговращение абсолютного духа, либо в шизофренический бред солипсиста, чья душа в образе идеальной игры крутится сама в себе, производя материальную реальность и всё что в ней есть. Таким образом, допущение того, что идеальная игра предшествует материальной субстанции и населяющим её онтологическим категориям имманентного, трансцендентного, виртуального, актуального, реального, гиперреального, чистой, различённой и насыщен-ной фрагментарностям и их пределам, трём линиям сегментации, абстрактной машине и коллективной сборке и прочим интеробъектным универсалиям, ведёт к ряду нелепых выводов, и должно быть нами отвергнуто. На самом деле, названные сущности образуют некое онтологическое пространство, в котором становятся возможными вариации идеальной игры взаимодействия на основании материала предшествующих форм, которые являются относительными, хотя и бесконечны-ми в своём роде, что и позволяет им и так называемым законам их взаимодействия бесконечно изменяться на основании дифференциального исчисления неформальных ситуативных алгоритмов.

Однако, из чистой относительности идеальной игры, развёрнутой и осуществлённой в качестве экзистенции атрибута, следует цикличность истории на бесконечных промежутках времени. в самом деле, материальные элементы, движущиеся в дифференциально-фрагментарном пространстве по нелинейным траекториям на протяжение вечности будут беспрестанно воспроизводить одни и те же формы. История, таким образом, есть круг кругов, уже не в гегельянском смысле круговращения понятия, а в диалектико-материалистическом смысле круговращения материальной субстанции в бесконечной череде дифференциальных форм её осуществления. Это и есть истинное понимание вечного возвращения того же самого в актуальной бесконечности, которое было извращено и опошлено идеологом центрально-европейской мелкой буржуазии и реакционной интеллигенции конца 19-го века Фридрихом Ницше, и в его метафизической интерпретации было усвоено молодым Делёзом, поскольку последний ошибочно считал Ницше философом, коим тот, разумеется, быть не может, так как открытия Маркса и его последователей завершили эпоху зрелой буржуазной философии, так что после их критики всякая философия в положительном смысле этого слова возможна лишь как вариации диалектического материализма, нацеленные на освобождение пролетариата и всего общества от капитализма — так что буржуазные философы имеют выбор: либо идти вперёд, к научному, диалектическому и материалистическому миропониманию, которое требует оставить буржуазные идеологии и служить делу освобождения производительных сил — либо идти назад, к мракобесию, мистике, солипсизму и прочей идеологии, каковая участь и постигла всех без исключения буржуазных философов после Фейербаха, не желавших становиться диалектическими материалистами и деградировавших в метафизиков, догматиков, мракобесов, мистиков и визионеров, поборников религиозного обскурантизма, фантастических солипсистов, агностиков метафизического мракобесия, софистов, схоластов-герменевтов, и прочих подвижников буржуазного благочестия, в число которых и входит Ф.Ницше.

Сквозь призму нашего рассуждения о вечном возвращении того же самого, следует понимать и знаменитое высказывание Гераклита о том, что «Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто ни из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим». «Этот космос» — то есть упорядоченная природа, имманентная, а не трансцендентная, посюсторонняя, а не потусторонняя; «тот же самый для всех» — следует толковать как неизменность актуальной бесконечности в её движении, так что в любой момент времени одни и те же формы оказываются существующими и никогда не прекращаются во всей полноте природы в целом, хотя мы, как существа конечные и относительные, и можем наблюдать возникновение и уничтожение конечных форм во времени и пространстве; «не создал никто ни из богов, ни из людей» — следует понимать как отрицание трансцендентной субстанции и трансцендентального субъекта, то есть внешней и полувнешней причинностей; «но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем» — новое указание на снятие времени как изменчивости в актуальной бесконечности природы в вечное время, имеющее форму подвижной неизменности, или вечного возвращения того же самого, беспрестанно восстанавливающего одни и те же формы осуществления субстанции, а также на существование в форме интенсивного и динамического отрицания, на которое указывает образ огненной стихии; «мерами разгорающимся и мерами погасающим» — то есть проходящим в своём движении имманентные пределы алеаторной комбинаторики, так как тело без органов и есть реальная мера всякой материальной системы, согласно логике которой объект-объектная действительность собирает, развивает и деконструирует все объекты этой бесконечной природы.

Раз уж зашла речь о вечном круговороте материальных форм, и о том, какие мысли на этот счёт высказывали умнейшие люди земной цивилизации, то нельзя не привести и высказывание Энгельса, сделанное им на страницах блистательной “Диалектики природы” «Ученые приходят к убеждению, что конечная участь звезд — это упасть друг на друга, и они вычисляют даже количество теплоты, которое должно развиться при подобном столкновении. Внезапное появление новых звезд, столь же внезапное увеличение яркости давно известных звезд, о котором сообщает нам астрономия, легче всего объясняются гипотезой о подобных столкновениях. При этом надо иметь в виду, что не только наша планетная группа вращается вокруг солнца, а солнце движется внутри нашего мирового острова, но что и весь наш мировой остров движется в мировом пространстве, находясь в временном относительном равновесии с прочими мировыми островами, ибо даже относительное равновесие свободно движущихся тел может существовать лишь при одновременно обусловленном движении, и некоторые исследователи допускают, что температура в мировом пространстве не повсюду одинакова. Наконец мы знаем, что за исключением ничтожно малой части теплота бесчисленных солнц нашего мирового соострова исчезает в пространстве, тщетно пытаясь поднять температуру его хотя бы на одну миллионную долю градуса Цельсия. Что происходит со всем этим огромным количеством теплоты? Погибает ли она навсегда в попытке согреть мировое пространство, перестает ли она практически существовать, сохраняясь лишь теоретически в том факте, что мировое пространство нагрелось на долю градуса, выражаемую десятью или более нулями? Это предположение означает отрицание учения о неразрушимости движения; оно оставляет открытой дверь для гипотезы, что путем последовательного падения друг на друга звезд все существующее механическое движение превратится в теплоту, которая будет излучена в мировое пространство, благодаря чему, несмотря на всю «неразрушимость силы», прекратится вообще всякое движение. (Между прочим здесь обнаруживается, как неудачно выражение: неразрушимость силы, вместо выражения неразрушимость <материя> движения). Мы приходим таким образом к выводу, что излучаемая в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путем — путем, установить который предстоит в будущем естествознанию, — превратиться в другую форму движения, в которой она может снова накопиться и начать функционировать. А в таком случае отпадает и главная трудность, мешавшая обратному превращению умерших солнц в раскаленную туманность.

Впрочем вечно повторяющееся последовательное появление миров в бесконечном времени является только логическим королларием к одновременному сосуществованию бесчисленных миров в бесконечном пространстве: принудительную необходимость этого положения должен был признать даже антитеоретический мозг янки Дрэпера.

Материя движется в вечном круговороте, завершающем свою траекторию в такие промежутки времени, для которых наш земной год не может служить достаточной единицей; в круговороте, в котором время наивысшего развития, время органической жизни и еще более жизни сознательных существ столь же скудно отмерено, как пространство в жизни и в самосознании; в круговороте, в котором каждая отдельная форма существования материи — безразлично, солнце или туманность, отдельное животное или животный вид, химическое соединение или разложение одинаково преходяща, и в котором ничто не вечно, кроме вечно изменяющейся, вечно движущейся материи и законов ее движения и изменения. Но, как бы часто и как бы безжалостно ни совершался во времени и в пространстве этот круговорот, сколько бы бесчисленных солнц и земель ни возникало и ни погибало; как бы долго ни приходилось ждать, пока в какой-нибудь солнечной системе, на какой-нибудь планете не появятся условия, необходимые для органической жизни, сколько бы бесчисленных существ ни должно было погибнуть и возникнуть, прежде чем из их среды разовьются животные с мыслящим мозгом, находя на короткий срок пригодные для своей жизни условия, чтобы затем быть тоже истребленными без милосердия, — мы все же уверены, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что ни один из ее атрибутов не может погибнуть и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она некогда истребит на земле свой высший цвет-мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время.» — таким образом мы доказали, что учение о вечном возвращении того же самого не есть нечто, привнесённое в марксизм откуда-то извне, как некий метафизический реликт, а наоборот, это есть живая и логически непреодолимая (reinforced) идея, признаваемая всеми выдающимися философами-материалистами и диалектиками на протяжение всей общественной истории, и подтверждённая Фридрихом Энгельсом как несомненная истина.

По тем же соображениям и гипотеза Ильенкова, высказанная им в работе “Космология духа” при ближайшем рассмотрении оказывается неудовлетворительной, так как содержит моменты телеологии — идеалистического и метафизического учения, ставящего причину впереди следствия, и утверждающего, будто существуют особые притягательные причины-цели, расположенные в будущем, и из будущего каким-то мистическим способом устремляющие к себе течение материальных процессов. По его мнению, “мыслящий дух”, то есть скепсипоэзис, имеет в своём развитии некую “цель” — а именно в момент наивысшего развития восстановление термодинамического баланса во вселенной путём творческого самоуничтожения. Идеалистическим и метафизическим здесь является как раз то положение, будто смерть всякой постчеловеческой формы существования мыслящего производства является целенаправленной, творческой и добровольной, а не вынужденной неблагоприятным стечением обстоятельств и потому прежде всего бессмысленной, так как в её результате все те усилия, затраченные на создание великолепных форм, которые мы можем назвать истинными, разумными и прекрасными, обрушиваются обратно в гиповиртуальность плана консистенции. Верным является и то, что согласно диалектике природы те же формы мыслящего производства будут извлечены бесконечным временем вновь в актуальное состояние, и вновь обрушены, так что этот круговорот явления и уничтожения не прекращается никогда. Но приписывать этому процессу некую телеологическую цель и высший смысл всё равно что приписывать их смерти того самого студента-медика, случайно заразившегося тифом, умершего и похороненного, на могиле которого вырос лопух, вобрав в себя часть вещества и энергии разлагающегося тела.

Наконец, возвращаясь к диалектике идеальной игры как чистой событийности, можно предположить, что лучшее её определение в истории земной цивилизации было дано отнюдь не Делёзом, а древнеиндийским брамином-диалектиком, безымянным автором Иша-упанишады в формулировке “jagatyāṃ jagat” — что можно перевести как “происходящее в происходящем”, то есть игру исхождения актуального из виртуального, каковая событийность, взятая в качестве актуальной, сама является произведённой своим виртуальным, и так до бесконечности, что задаёт последовательность вида ((A←V)←V), A — это актуальное, V- виртуальное, а ← — знак исхождения. Таким образом, благодаря развитию и формализации важнейших категорий диалектического материализма становится возможным и осуществимым его смыкание с математическим аппаратом, уже работающим внутри физических, биологических и общественных наук, а значит и приведение их к единому знаменателю — системе абсолютного диалектического материализма, движением осуществления которой и является марксизм с момента своего возникновения, как переворачивание гегелевского абсолютного диалектического идеализма на материалистический фундамент. Это значит, что происхождение всех классов частиц, ныне считающихся элементарными, звёзд, планет и их наблюдаемых и мыслимых комбинаций, биологической, общественной и постобщественной эволюции, описанное на языке математики будет экспроприировано и интерпретировано в рамках нового диалектико-материалистического миропонимания, всеобъемлющего, и потому — непобедимого.

II часть

Осуществление всякой материальной системы не обходится без поломок. И дело здесь не в тех поломках, которые предполагают некое первоначально продуманное и предзаданное состояние или режим работы, который в определённый момент оказывается неспособным реализовать свою функцию, после чего его можно либо отремонтировать, либо отправить в помойную яму. Такие непродуктивные поломки существуют лишь как частный случай поломок как класса событий, или даже событий как таковых, так как всякое событие как таковое, есть уже-всегда поломка предшествующего наличного — существуя преимущественно в этом обществе людей, вещей и идей, на молекулярном уровне, то есть для отдельных человеческих, вещных, либо идеальных тел. Поломки же как таковые присущи всякому объекту как непредзаданная смена режима экзистирования, опосредованные событийным ниспадением системы на имманентный предел, в плоскости которого осуществляется реконфигурация и пересборка системы, выталкивающий её по завершении обратно в поток коллективной конкретной сборки. В этом смысле поломки не только не являются чем-то трагическим для всякой действительной материальной системы, но и являются её необходимой составляющей, соприсущей ей во всех её осуществлениях. Иначе говоря, поломка, уклонение, мутация экзистирования есть если и не тотальная, то уж во всяком случае производящая причина, вырабатывающая материал новых форм, обрабатываемый силами объект-объектных противоречий. В этом смысле и следует понимать тезис Гваттари и Делёза о том, что «Благодаря беспорядочному бегству прогрессируют вещи и размножаются знаки.», так как беспорядочные поломки, ускользания, декодификации, дестратификации и десигнификации элементов и отношений производят новые формы, из которых более когерентные и адекватные удерживаются в потоках, проходя сквозь дырчатую поверхность имманентного критериума, осуществляющий актуализирующий отбор виртуальных вариаций спектральных объектов.

Таким образом, природа идеальной игры прямо противоположна природе так называемого «идеала» или «идеи» как чего-то совершенного в смысле завершённости, самотождественности, конечности, определённости, соразмерности, гармоничности и тому подобных метафизических образов, приписываемых идеалистами этой бесконечной Природе, способом существования которой и является рассматриваемая нами идеальная игра. Если «идеал» является чем-то тождественным, завершённым, своего рода античная статуя или что-нибудь в этом роде, с чем согласны все метафизики, то идеальная игра предполагает нечто противоположное, несамотождественность, незавершённость, поломку, которая принуждает тело функционировать не как запланирована, а как угодно, «по-всякому». Статуя из нашего примера оказывается разломанной на части, и встроенной в новую среду — некоторые выставлены в музеях, где им уже больше никто не молится, как то задумывалось скульптором, другие используются шарлатанами в качестве товаров, третьи, будучи проданными, употребляются в качестве пресс-папье, четвёртые, искрошившись, стали субстратом для размножения бактерий или грибов, пятые были раздроблены на атомы и встроены в качестве функциональных элементов в механизм квантового компьютера, который, быть может, способен воссоздать ту же статую в форме голографического симулякра и т.д. и т.п. В действительности вся природа работает именно подобным образом, и богословы, имеющие наглость выдвигать собственные благостные теории о божественной гармонии всего на свете, о целесообразном предназначении всех вещей, сами же их и опровергают, когда в случае, когда в их телах поселяются паразитические черви, или болезнетворные бактерии, сами бегут лечиться от них к врачам-безбожникам, а не благодарят бога за то, что он предназначил их тело столь разумно и целесообразно в пищу чумным бациллам и вирусам какого-нибудь очередного звериного гриппа, возникшим по причине естественного отбора продуктивных генетических поломок (который есть на самом деле), не по божьему промыслу (которого вовсе нет). Природа вовсе не есть «искусная художница» (Прит.8:22, 27-31), а напротив, «слепая халтурщица», вырабатывающая из бесконечных материалов устойчивые формы, смешивая и сталкивая их во всех возможных вариантах на протяжение вечности. Ричард Доукинс в «Слепом часовщике» напал на след этой антителеологической и антитеологической чистой каузальности, однако его дисциплинаризм, вульгарное биологизаторство помешали сделать полноценные выводы, выводящие за пределы дисциплинарной науки в междисциплинарную диалектико-материалистическую науку грядущего коммунистического строя. Таким образом, идеальная игра во всяком случае не имеет отношения к идеалу как к образу — она не только не антропоморфна, она вовсе не морфна (было бы ошибочно поименовать её аморфной, так как аморфность подразумевает некий морфический коррелят, а он в данном случае не существует — см. критику платонизма в первых главах Анти-Эдипа), но виртуальна и спектральна par excellence, образуя тем самым тело без образа как умопостигаемую сущность феноменографа. Мир, извечно лишённый ктойности, неодушевлённый мир вынужденно двигающихся и взаимодействующих вещей — и лишённый также какого бы то ни было плана или целесообразности, движущийся из ниоткуда в никуда в том двояком смысле, что не существует ни определённого начала ни определённого, предзаданного конца, так что всё начинается уже-всегда-посредине, в момент схождения, сцепления и взаимодействия случайно встретившихся потоков, и заканчивается столь же случайно, в тот момент, когда машина ломается, и потоки рассеиваются в пространстве. В этом смысле понятие истории и исторического прогресса становятся поистине проблематическими, хотя и иначе, чем о них рассуждают постмодернисты или лиотаровцы, вместе с попперистами, фукуямистами и прочей им подобной публикой, которой в приличном обществе не подают и не пожимают руку. Проблематичность прогресса решается отказом от метафоры восхождения, являющейся вульгарным и некорректным заимствованием из буржуазной метафизики, к которой часто ещё присочиняют представления о нравственном усовершенствовании, просвещенчестве, правах человека, духовных откровениях и тому подобный вздор. В рамках приложения диалектического материализма к физической картине мира имеет смысл говорить о прогрессе как о плоскостном движении от абстрактного к конкретному, в ходе которого элементы развивающейся системы достигают согласованного экзистирования, удерживая себя в бытии значительный срок без танатологических эксцессов. Но в этом смысле прогресс характерен только для негэнтропических открытых систем, таких как биосфера, общество или постобщественный технический гиперинтеллект, существуя в физических системах как потенция или нулевая степень. Вместе с тем, и для физических систем, как не обладающих прогрессом, так и смешанных, свойственны исторические изменения, происходящие с течением времени, так что история и может быть определена как событийное содержание физического времени. Однако, событийность присуща идеальной игре как таковой, являясь её сущностным признаком — однако лишь в модусе диахронии, тогда как вся актуальная бесконечность идеальной игры, взятая синхронно, очевидно, никакой событийностью не обладает и обладать не может, как не обладают ей и те вечные универсалии, имманентные материальной субстанции как таковой, которые по причине своей вечности не являются историчными, хотя и реализуются исторически в многообразиях собственных осуществлений. Проще говоря, матрица вечных универсалий вместе с идеальной игрой, взятой синхронно, составляют внеисторический базис истории, или вечностное основание времени — что, в числе всего прочего, позволяет разрешить метафизическое представление о времени и вечности как внеположных реальностях, которое до сих пор проповедуется и насаждается попами в сознании масс, не воспринимающих своей причастности к той единственной и реальной вечности, частью которой является время нашей жизни. По этой причине, всякий, кто надеется достичь вечности после смерти, произведён идеологическими аппаратами капитализма как отчуждённый от неё при жизни, из чего следует ряд экзистенциальных выводов, которые заинтересованный читатель вполне может додумать сам.

Тем самым, идеальная игра включает контингентность на совершенно иных условиях, нежели это представляли классическая наука и философия, разрушая метафизическую антитетику, присущие им в понимании данной универсалии. Метафизикам контингентность была известна в её абстрактной ипостаси, как не-необходимость, а необходимость, в свою очередь, как некое механически-предопределённая судьба. Из этой антитетики берут своё логическое начало ложные, схоластические и явно идеологические учения о существовании так называемой «свободы воли», равно как и противоположные по форме учения о фатализме, отрицающие возможность и необходимость качественных изменений в природе и в обществе — тогда как историческое начало обоих тенденций, оформившихся в рамках классической буржуазной философии в виде субъективного идеализма, механического материализма и различных их смесей лежит в противоречиях капиталистического способа производства, чья абстрактная машина функционирует в режиме имманентного невозможного, порождая попутно разнообразные идеологические структурные эффекты, к числу которых в частности, относятся идеологические извращения понятия контингентности. Что касается действительного содержания данного понятия, то оно, без сомнения, раскрывается в категориях актуального и виртуального, о которых мы уже сказали выше. Всякое актуальное состояние, как произведённое своей сущностью, является закономерным и необходимым in sui generi, как необходимый момент осуществления актуальной бесконечностью материи своего атрибутивного многообразия, которое без всякого налично-определённого актуального состояния было бы неполным, и бесконечность этой бесконечной Природы была бы неполной, что нелепо, и противоречит её понятию, и которая, следовательно, включает в своём существовании всякую изономную форму с абсолютной необходимостью. Вместе с тем всякая сущность всякого актуального объекта является в его отношении необходимо виртуальной, и как таковая, пребывает в состоянии чистой фрагментарности всесмешения, обсуловливая тем самым необходимо-виртуальное ядро всякого действительного объекта. То же самое будет справедливо сказать и о сущности сущности, то есть о модусе, простирающемся в область бесконечного становления материальной субстанции этой Природой, и соединяя всякую относительную сущность с актуальной бесконечностью атрибута виртуальным способом, то есть всеми возможными путями, пребывающими в состоянии аналогичного полуразличённого всесмешения, которое может быть определено как полиморфная модальность всякой конкретной сущности, и, следовательно, произведённого ей объекта. Поэтому в основании всякой актуальности лежит некая виртуальность, производящая её согласно диалектико-материалистическому закону движения от абстрактного к конкретному. Однако, здесь встаёт проблема соотношения актуального и виртуального, которое, не будучи прояснённым, рискует свалиться либо в дуализм и метафизическую антитетику, либо в не менее метафизический редукционизм, от чего нам всем не легче. Разрешается же данная проблема раскрытием более фундаментальной универсалии, лежащей в основании двух проблемных, и которая может быть нами определена в качестве гипервиртуального, или такого существования виртуальности, которая способна принимать форму актуального, не теряя при этом своих виртуальных способностей. Гипервиртуальность отлична от метавиртуальности, присущей гиперобъектам, так как если метавиртуальность является разновидностью виртуальности, и как таковая, всё же ещё противостоит актуальным состояниям бытия, то гипервиртуальность включает в себя актуальные формы материи как свой атрибут, артикулируя, реартикулируя и дезартикулируя их по мере необходимости. Наконец, виртуальность материи является основанием и основоположением категории виертального как имманентного предела диалектико-материалистической эстетики, раскрывающей контингентную виртуальность материального ядра всякого действительного объекта, и осуществляющую подлинное обезличивание материальной действительности этой бесконечной Природы.

Как бы то ни было, но проблема контингентности тесно взаимосвязана и ризоматически переплетена с проблемой, относящейся к области исторического материализма, но вместе с тем имеющей диалектико-материалистический, то есть онтологический background — проблема роли личности в истории. Данная проблема, освещённая в общеизвестной, и в ходе своего распространения став-шей классической par excellence работе Плеханова «К вопросу о роли личности в истории», к сожалению, сохраняет в себе некоторые моменты путаницы между всеобщим и особенным аспектами совокупности общественных отношений, на что Альтюссера справедливо указывает в «Читать Капитал». Плеханов, акцентируясь на эмпирических примерах, до известной степени смешивает проблему роли отдельных личностей в истории, являющейся предметом исследования исторического материализма, причём в его ситуативной функции — с ролью исторических личностей как конкретных осуществлений безличных функций общественных отношений, а также роль контингентности и закономерности данных возможных случаях. Иначе говоря, следует различать того или иного живого человека, обладающего известными физиологическими, психическими и социальными свойствами от параметрической ячейки, возникающей в структуре общественных отношений, которую занимает или не занимает данное человеческое тело, и которая, будучи сочленённой с бесчисленными множествами иных отношений и параметров, определяет возможности человеческого тела, способного в неё встать, действовать и изменять её свойства по принципу обратной связи. Впрочем, сама обратная связь в данном случае организована отнюдь не кибернетически, а наоборот, синергетически, как распределённая по всей совокупности социума, если речь идёт о конкретной сборке, и-или социуса, если мы исследует работу абстрактной машины общества. Однако, будучи распростёртой в плоскости идеальной игры, контингентность присуща всем моментам исторического процесса, каждый из которых в актуальной бесконечности материи бесконечно варьирует, исчерпывая полную актуальную бесконечность всех возможных вариантов. Иначе говоря, все исторические закономерности и необходимости носят лишь относительный, а не абсолютный характер, подчиняясь статистическим распределениям критериума отбора, и тот факт, что чайник, поставленный на огонь, как правило не замерзает, а нагревается, свидетельствует не о том, что такое вовсе не может произойти, а лишь о том, что исчисляющая способность материи оперирует с бесконечными множествами и их контингентными вариациями на основании их же собственных взаимосвязывающихся совокупностей, вырабатывающих актуальные формы из виртуальных распределённостей по закону движения от абстрактного к конкретному.

Таков онто-социологический аспект проблемы роли личности в истории, имеющий также коррелят в области онто-физиологии, и касающийся определения самой личности реального объекта и предмета изучения психологических наук. Что такое «личность» или «персона» психологическая наука, существующая вот уже на протяжение полутора столетий, решительно не знает. Известные определения либо составляются из ряда признаков психической деятельности человеческого тела, механически сгруппированных по произволу автора, как это часто бывает у психологов-позитивистов; либо благодаря столь же произвольному введению какой-то метафизической, сверхъестественной сущности, как то: душа, архетип, или что-нибудь навроде этого, как то бывает у психологов, склонных к мистицизму, или вовсе поповствующих. Выдающиеся французские философы-марксисты Феликс Гваттари и Жиль Делёз дают материалистическое истолкование личности, как объекта, произведённого абстрактной машиной лицевости, и представляющего собой интерфейс, или поверхность стыковки двух социальных тел в ходе имформационного контакта. Однако, не следует думать, будто персона исчерпывает все возможные варианты возможного интерфейса, так как помимо персоны как антитетического или метафизического дву-однозначного интерфейса существует также возможность осуществления персонажей как малых или ситуативных интерфейсов, бывающих в двух вариантах — примитивном, предшествующем персональному режиму — и постперсональном, свойственном высшим коммунистическим обществам, и связанном с деконструкцией и снятием машины лицевости как дву-однозначного абстрактного аппарата. Существование же всякого интерфейса, в свою очередь, объясняется режимом осуществления общественного диалога, от которого они и являются производными. В том случае, когда диалог является неустоявшимся, и не диверсифицированным, возникают (1) дикие племенные доперсональные интерфейсы; (2) в случае, когда общественное производство ретерриториализуется на полных тела Земли, Деспота и Капитала, возникают различные монологические формы диалога, связанные с механизмами интерпелляции и аутоинтерпелляции, функционирующими как узы и как договор соответственно, уже-всегда соотнесённые с двумя полюсами аппарата государства, и с двумя режимами дву-однозначной машины лицевости, а также с режимами садизма и мазохизма, как функциональными отклонениями, предвосхищающими/предотвращающими (3) подлинное деолицевление, производящееся на полном теле без органов через высвобождение алеаторной комбинаторики машины войны, составленной линиями ускользания, реализующими контингентную сегментарность как действительную субъект-субстанцию глобального коммунистического строя, и которую Гваттари и Делёз именуют «головками самонаведения», имея в виду ауторефлексивные синергетические свойства высвобожденных многообразий материальных систем.

Линия ускользания есть особая сущность и адекватное ей понятие, фигурирующее в текстах «Тысячи плато» в нескольких смыслах, и потому диавокальное:

Во-первых, как линия уклонения от стратификациии двойного захвата чёрными дырами абстрактной машины.

Во-вторых как линия детерриториализации, поскольку выражает смещение гилехнотопотических осуществлений экзистенции.

В-третьих, как линия абстрактной сегментации, противостоящая линиям молекулярной и молярной сегментации в своей фундаментальной виртуальной неразличённости.

В-четвёртых, как линия смысла, вдоль которой движутся онтологические сущности и их разноо́бразные становления.

В-пятых, как линия сборки, в которую ускользают множества элементов и отношений.

В-шестых, как линия разрушения, поскольку выражает бегство элементов из артикулированных структур, ведущее к их разрушению, а также внутренние агрессивные ускользания частей целост-ности.

В-седьмых, как линия существования, конституирующая ТбО системы как её виртуальное основание, и следовательно, основание её экзистенции.

Имманентный предел всех осуществлений данной сущности, очевидно, столь же аналогичен эпикурейскому клинамену, насколько атомы Эпикура аналогичны атомам современной физики, предвосхищая их в наивной форме, которая нуждается в серьёзной корректировке, что, впрочем, отнюдь не умаляет достоинства античного философа, но наоборот, служит упрёком современным физикам, обладающим громадным фактологическим и теоретическим материалом, и всё равно уклоняющимся от материализма и диалектики в позитивистские бредни и тому подобную метафизику, в то время как Эпикур и Демокрит, не обладая и сотой частью современных физических знаний, не только предвосхищали её основные положения, но и стремились истолковать их материалистически и диалектически. Таким образом, линия ускользания есть траектория движения всякой материальной экзистенции, уклоняющаяся от самой себя в любой момент времени, и тем самым составляющая основание и предел гипервиртуальности и всякой конкретной контингентности. Следовательно, линия ускользания является трансверсальной в отношении самой себя, что позволяет разрешить, в частности, ту проблему, которая касается соотношения плана консистенции и глубины различённой фрагментарности, в учении Луи Альтюссера выраженной в теории «уровней-поверхностей», составляющих различённую целокупность социума. Впрочем, сама трансверсальность существует в двух взаимно возможных формациях — как медиальная и как интермедиальная, то есть как уклоняющаяся без разрыва и уклоняющаяся от своего собственного уклонения, то есть с разрывом, конституирующим уровни-поверхности стратификации. В том же состоит также истина произведений Кафки и Лавкрафта, которые часто ошибочно истолковываются со стороны рассудочного персонажа, тогда как истинное истолкование заключается в том, чтобы встать на сторону ризоматического абсолюта, пересечённого бесконечными движениями, и выражающего хитрость хаосмотического разума в рамках материалистического миропонимания.

Совокупность линий ускользания, следовательно, в своём движении, будет производить время двумя способами, взаимно различными, но в реальности уже-всегда смешанными друг с другом, о которых молодой Делёз пишет в «Логике смысла» как о Хроносе и Эоне: Хронос как вечное настоящее плана консистенции, сотканное линиями ускользания, уклоняющимися от самих себя без разрыва, в плоскости которого сняты как будущее, так и прошлое — и Эон как прямая линия, делящаяся до бесконечности на прошлое и будущее, и обладающая настоящим как своим собственным нулём. Таким образом, в обоих случаях мы имеем дело с некоей переизбыточностью материальной субстанции, весьма отличной от какой-либо простой избыточностью. Диалектическое противоречие между избыточностью и переизбыточностью состоит в том, что если избыточность избыточна в отношении некоего нуля, или состояния простого отсутствия избытка, то переизбыточ-ность переизбыточна уже в отношении первого избытка, достигая тем самым своего имманентного предела. Иначе говоря, переизбыточность уже шизофренична, тогда как простая избыточность только ещё параноидальна. Этой диалектики материальной субстанции, в частности, не знает и не понимает Квентин Мейяссу, когда напрасно старается опровергнуть различными софизмами закон достаточного основания и утвердить безосновную контингентность, так как всякое наличное бытие, которое известно науке, существует лишь как производное от своего гипервиртуального переизбытка, который и является достаточным основание для возникновения всякой определённой формы материи, коль скоро та не противоречит общим законам диалектического материализма по принципу изономии. Так что желая опровергнуть принцип достаточного основания, Мэйясу на деле опровергает лишь его метафизическую версию, тогда как его действительное понятие, адекватное реальной универсалии наоборот, утверждается методами материалистической диалектики в качестве имманентно-контингентного номо-аномообъекта, содержащего в себе все потенциальные закономерности в качестве реальных, хотя и производных от параметрического распределения критериума отбора, сквозь дырчатую поверхность которого проходят сегментируемые потоки событийности в качестве ситуационно-событийных последовательностей, именуемых также сериями.

Сериация потоков событийности уже-всегда по своей природе предполагает собственную переизбыточность, то есть осуществлённость в качестве сериации сериации, так что всякая серия составляется последовательностями иных серий, взятых в качестве событий, и наоборот, сама всегда является в качестве события в составе серий более высокого порядка. Именно благодаря этому процесс сериации как основание и сущность идеальной игры как-бы раздваивается, принимая форму двух диалектических перспектив — Хроноса и Эона, в которых и распределяются блуждающие нули, избытки и переизбытки, схождения, расхождения и восполнения событийной материи идеальной игры, в ходе своего осуществления априори предполагающей как блокировку, так и её преодоление, а следовательно — стратификацию, стратоанализ и проблематику его преодоления как сущностные наименования трёх составных фрагментов абсолютного материализма.

Стратификация как явление самоблокировки событийных потоков в свою очередь ведёт к общей теории страт, а также диалектике выражения и содержания. Всякая страта является по своей природе двойной, и эта двойственность осуществляется в качестве содержания и выражения стратифицированной событийности. Содержание здесь означает событийный материал, выбранный из частично блокируемого потока (так как любые блокировки всегда частичны) во взаимодействительности потока, проходящего сквозь критериум отбора. Выражение же означает функциональное распределение содержания, формирующее событийные субстанции как производимый в ходе двойной артикуляции материал. Очевидно, что всякая страта во всех своих фрагментах является как содержательной, так и выразительной, подобно тому как всякий цвет содержит в себе смесь белого и чёрного во всех своих фрагментах до бесконечности.

Идеальная игра, развёрнутая в пространстве событийности, однако же, не только стратифицирует потоки, но и дестратифицирует композиты, так как те производятся и разрушаются планом консистенции, в котором неоформленные событийности ускользают от стратификации либо включаются в её состав, так что в конечном итоге не существует иных движущих сил идеальной игры, кроме линий ускользания, бесконечно уклоняющихся от самих себя. Выражение, содержание и абстрактная машина являются теми имманентными пределами пространства гипервиртуальности, в которых разворачивается конкретная сборка, составленной движение молярных и молекулярных потоков событийности, бесконечно вырабатывающих всё новые формы взаимодействительности материальных форм, контингентных самим себе, и производящим самих себя. Также в ней различены объектный, сущностный и экзистенциальный аспекты, первый из которых отсылает к ней самой как к абсолютному объекту, произведённому своей сущностью и удерживаемом в бытии своей экзистенцией, беспрестанно его возобновляющей в круговороте вечного возвращения; второй отсылает к онтологической матрице вечных универсалий, в которой разворачивается идеальная игра материальных форм; третий отсылает к историческому материализму как конкретному осуществлению идеальной игры, а также к политическому материализму как практике осуществления общественными фрагментами этой бесконечной природы своих объективных интересов в соответствии с её устройством и по законам её существования.

Что касается вечных универсалий, составляющих онтологическую матрицу, то о них нужно сказать следующее:

Первичный атрибут материальной субстанции, или атрибут как таковой, есть форма, или дифференциальная соотнесённость различных моментов материи друг с другом и с самой субстанцией.

Вторичные атрибуты материальной субстанции есть пространственность и временность, составляющие соответственно параллельный и последовательный порядки соотнесения различных моментов материи друг с другом.

Третичные атрибуты материальной субстанции действительно бесчисленны и бесконечны, как справедливо полагал Спиноза, хотя к ним и не относится протяжённость, ошибочно включённая в их число Декартом и некритически заимствованная у него Спинозой, что объясняется, вероятно, низким уровнем развития естественных наук в ту далёкую от нас эпоху. К числу третичных атрибутов материальной субстанции на сегодняшний день могут быть отнесены:

1. Машинность как мыслящая и производительная вследствие своей энергетически-насыщенной противоречивости фрагментарность всех материальных объектов;

2. Оптичность как алгебраическая волнообразность всех материальных объектов;

3. Музыкальность как ритмическая организованность всех материальных объектов;

4. Магнетизм как способность всех материальных объектов к притяжению и отталкиванию;

5. Химизм как существование всех материальных объектов в бесконечных качестве смесей разно-родных объектов;

6. Стратификация как захваченность всех материальных объектов силами уклонения уклонения, производящими разрыв;

7. Картографичность как симуляция самих себя всеми материальными объектами;

8. Биологичность всех материальных объектов как способность их удерживать себя в потоках;

9. Дромологичность всех материальных объектов как конституированных смесями относительных и абсолютных скоростей, ускорений и замедлений на плане консистенции;

10. Трансформативность всех материальных объектов как способность изменять свою форму под воздействием принуждающих сил объект-объектного противоречия.

Таков пробросок онтологической матрицы, являющейся неподвижным и необходимым основанием всех относительных, дифференциальных и контингентных форм идеальной игры, которая в свою очередь, является ему имманентной, и которые в совокупности и составляют полное тело этой бесконечной Природы.

Наконец, аналитический и политический аспекты идеальной игры вводят в дело всё многообразие теоретических практик, посредством которых и в которых идеальная игра должна быть осуществлена вполне осознанно, возрождая значимые элементы картезианства на новом, диалектико-материалистическом основании: сомнение, рационализм, эмпирика, карнавал масок, доблесть, хитроумие, тело, его способности, машинное сопряжение тел, многообразие ложных отражений-симулякров, индивидуация и диверсификация, схизма, неукоренённость, номадизм, подлинность гипер-изощрённого обмана, перманентная критика, её оружие и его восполнение.