Create post
Poetry

Денис Ларионов. Некто здесь я

razdolie
Анна Марковна
Вера Малиновская

Тело и язык в этих стихах разбираются и складываются заново из элементов друг друга. Язык здесь всегда овеществлён — отсюда такое внимание не только к компонентам организма вообще, но к аналитике носоглотки в частности. Пространство рта с прилежащими полостями становится как бы главным транспортным узлом вербализуемого опыта на пути к читателю. Всё, что происходит во рту, автоматически принадлежит плотному, физическому опыту автономной (в своей субъективности) и всегда-страдательной (в своей социальности) жизни тела как биологической инстанции. Работа метонимии, однако, моментально переключает перцептивно-интерпретативный регистр и проецирует весь конкретный анатомический театр носоглотки на вопросы теории поэтической речи: место артикуляции конвертируется в её содержимое. Физиология артикуляции (силы и ткани) начинает работать как воплощение, материализация, феноменализация, если угодно, изначально нематериального эстезиса. Носоглотка в буквальном смысле тот локус, где химические реакции, также известные как вдохновение / озарение, трансформируют своё духовное содержание в семиотически считываемые сигналы посредством мускульных усилий, направляемых на ускорение и задержание струй воздуха, пока поверхности мягких тканей в состоянии осуществлять требуемое трение благодаря соответствующим выделениям.

Иными словами, за счёт помещения анатомических данностей в состояние сотрудничества с физическими условиями внешней и внутренней сред , с одной стороны, и с интенцией говорения, с другой, — именно во рту, носу и гортани бесплотные идеи и невербализуемые ощущения впервые соприкасаются с реальным воздухом, которым дышат (и сквозь который слышат) и другие субъекты. Вся эта модель диффузии речевого-физиологического и речевого-поэтического при этом у Ларионова перемолота в заключённое в холодные скобки хирургической интонации крошево, для которого даже определение «синестезия» слишком запаздывающим. Ср., скажем, его «костный пейзаж в сшивающих воздух железных лесах» с «густыми металлургическими лесами» поэзии XX века, которые ещё так недавно считались вершиной метафорического взаимопроникновения двух сред.

Фокус, впрочем, в том, что не только тело и речь перепрошили друг друга: сама диалектика внешнего и внутреннего здесь переразъята на части. В отличие от знакомой нам постановки вопроса у романтиков, чуть ли не досуха вычерпавших проблематику внешнего и внутреннего (понятую, например, как «я-наблюдающий» vs «(я?)-пейзаж»), поэзия Ларионова в некотором смысле снимает сам вопрос. Вместо «то, что вижу снаружи, и есть то, что испытываю внутри», сама наружа испещрена, пронизана — состоит из внутренностей меня (и обратно). (Задание воображаемым студентам: найдите все упоминания, скажем, «слюны» и опишите, кому она принадлежит и где находится.)

Хрупкая аналитика телоязыка происходит у Ларионова в условиях физиологизации (если вообще не медикализации) аффекта и постоянного террора любых социальных ситуаций по отношению к субъекту. Парадоксальным образом, именно это натяжение (вернее, его негативное измерение) и складывает воедино рассыпающиеся фрагменты речи: вместо того, чтобы пасть миметической жертвой насилия (как это происходило, например, в стихах Могутина), поэзия Ларионова консолидирует свой прерванный синтаксис с помощью максимальной эмоциональной дистанции слов от изображаемого насилия. Чудовищность внутренних ран и агрессии внешнего мира как бы заключается в непоколебимые скобки, изымается из (воз)действия этой лирики. В утопическом фантазме этого жеста можно разглядеть то, о чём говорит критическая теория, когда противопоставляет эстетику анестетике. Кажется, что только так и можно «терпеть крушение» в состоянии тотальной «начинённости языком». Но комфортность и чистота дезаффектации (даже / тем более в отношении опыта микрокатастроф) явно волнуют автора, и в итоге композиция его работ замирает в как бы несуществующем пространстве между онемением поэтической чувственности и предельной чувствительностью корпорально-лингвистического аппарата. Именно отсюда и уязвимость этих стихов, и их надежда, и их борьба: в строчке, давшей название книге, скользит не только отстранённая горечь поражения, но и прямой вызов.

Иван Соколов

Следующие тексты опубликованы в поэтической книге Дениса Ларионова «Тебя никогда не зацепит это движение», выпущенной в серии kntx осенью 2018.

***

По разбегающемуся
полотну высоты —
сквозь тяжелеющие облака
и светосниматели,
вкопанные в городские
вершины — было
солнце полудня, покрываю-
щее вяжущей пленкой
столики пафосных мест,
на одном из них плавится
грязный осколок ледника,
несимметрично ложащийся
на сырые экраны смартфонов. Из
какого палеополдня он
тает навстречу по-
дробному выцветанию
флага взаимности? Из
самого безусловного сна,
в который склоняется
пятничный вечер
устав от подробностей
резкого разговора — в том
числе, о стремительном
взрыве вчера в метро.


***

Немедленно выскользнул, выразив многое из того,
что выводит слова из берегов — разят шипящей пеной,
подтачивая десну. Ветер кидается на воздушную стену,
кем-то выведенную из кадастра, между двумя городами: наспех
выбитым локтем и костистым надломом. Вторник

в

пыли, ингалятор в левом кармане. Шелестящий пакет
без логотипа, помнишь простую способность удерживать некое
я в сыреющем воздухе? Там, где это необходимо. Твое кино
прогорает, оставляя напоминание о бликовых техниках,
тепловую оплетку и рецессивный цвет.



***

«Что делал?» —
«Слушал Клауса Шульце»
Слушал излишне,
типа всё в прошлом.
Всё тонет в горле.
Горло болит.
У внутренней речи
В эпизодической роли:

Ура! С переломанной шеей на службе!
Впрочем, не без удовольствия
Было разбито стекло.
«Как? Слоёнов?» —
Переспрашивает АТД.

Нет.


***

Пятница,

8-92*-***-**-**,

обтекаемый вопиющей последовательностью элементарных событий,
кап-кап.

В какой-нибудь понедельник или четверг.

Зацепившись воротником за предвоенный выступ на бесконечной улице
Мира, «рот закрой» с камнем за теплой щекой, фабрикующим городской кислород,
кровь из носа —
но также испарину и прохладу реакции в море вискозы, в котором плещутся наши тела.

— Чьи это наши, 4276 **** **** **93 или 4276 **** **** **69,
думает Пятница,
на Дне Уязвимости подвизавшись волонтёром фулл-тайм.


***

Отбываю с вокзала, мне на одежду
плывущего, словно опытное ничто: мне не нужна ваша помощь,
нет-нет, скорее наоборот.

Сейчас унесут этот мир.

Состав по мосту переедет
знаменитое место исчезновения.

Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я
на тонких резервах тянется восприятие
и мечтает исчезнуть.

Сгореть, наконец.

Пассажир номер девять в открытую воду на полном ходу.
Минус двадцать по вертикали: сжимает? саднит?
медлить? неметь?

Насквозь продувает безальтернативную
ночь — кофе кипящего
на сетчатку. Каким кругом кроветворения
ты станешь завтра?


***

Некто спешно вдыхает
концентрированный препарат
марта, протянутого сквозь спешный вид
быстрого бунта без
обязательств.

Некто здесь я: опрокинута
память и льётся в последнюю встречу
с тем, кто сжимает
губами четвертую литеру
алфавита.


АВГУСТ

Темнеющий воздух, опрокинутый в горло, взбившее множество
быстротвердеющих слов. Оказались
разделены — биение речевой мышцы, подсвеченной изнутри. В скользкой комнате
долговременной памяти, задержавшей не только идею вестибулярной
любви, но и быструю смерть в июне 2004 года. Наконец, мы — детали
мышечной речи, играющие кислородом во сне.

Вторая волна заключает в объятия — словно в машине, вспыхнувшей
от коннотаций. Сведенная в сумму неразложимых перцептов встреча
и отступление, затянувшееся из–за отека полудня.
На границе третьей декады возвратный ветер перелицовывает
опознавательные знаки и они ложатся внахлест, покрывая
вплетенные в волосы, в войлок, во флис
тела.



***

Помнишь, Пятница О (I) Rh+, курортный дом в хвойной выломке?
Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?

Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?
Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?

Ганс Касторп не успел досмотреть сводный чарт из–за помех.

А будущий мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит,
сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.


MEDEA FOR EXAMPLE

Что происходит с твоим телом сейчас     спросила она надавив на рукоятку
несущее тупое лезвие Gipfel Professional Line купленное на распродаже
во флагманском шопе   не задев залегающих в тканях сосудов там где
до этого уже был рубец затвердевший как не совершённая сетка
событий или разворачивающийся короткометражным днём

А сейчас     оставив рельефный след бликующий на составленном
из непрочных отрезков холодной Колхиды евроокне, но незамеченный
во время плановой диспансеризации среди стертых лодыжек
пятничных варваров по которым безошибочно определялось желание

Ну, а сейчас     в раскаленном вчера опрокинувшем нас в нитяной
период развития общественных отношений     прошивающих предусмотренные
в лицензионной версии нервные препинания избыток движений вал
слов другие изъяны, а также облако логарифмических грёз   надвигающееся
с сырого фронта плывущее с неожиданной стороны


WHY NOT MERMERUS

затвердевший
рубец?
рельефный
след?

так
напрягается
твердая
мышца
тонущего сердца

параллельно
режиму
не беспокоить
смартфона
LG

застывает
глотком
в скользком
горле

или
пылью
на платной
парковке

под
эстакадой
на
остановке

недалеко от
метро
в шаговой
до-
 -ступности
от
всего

в том числе от сомнений

в его тесном
кармане
золофт
релиум
фенибут
  100 € в уме


ALMOST JASON

костный пейзаж в сшивающих воздух железных лесах
выстужен и охвачен ломотой или подрезан световым фильтром июня
когда ждали холодных ночей опрокинувших понедельник
во вторник ветвящихся выражений в четверг героических нарративов
в поток анемичных строк от которых по-прежнему не очистилась память:

они выставляют простые движения вперед    они очень хотят
сотрудничать с миром в котором хорошие парни погибли долг структурирован
понижение гемоглобина    думает он в сжатом корпусе внедорожника
Nissan Qashqai преломляющего воздушные сети так что острые семена
или поздний февральский снег разлетаются по неочевидному радиусу
вовсе не прорастая в стылую почву

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
razdolie
Анна Марковна
Вера Малиновская

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About