Онтологический вопрос

Кажется, нет ничего парадоксального в том, чтобы говорить о сущности увечья как о чем-то, проявляющем себя исключительно в модальности биологического организма. Действительно, чего можно ожидать впоследствии кроения тканей, вирулентного разъедания внутренностей, разве не того, что это «внутреннее» организма, сокрытое под внешней статичностью кожи, начнет, бурно прорываясь наружу, являть увечье? Увечье, являемое посредством организма, достигаемое в совершаемой последовательности действий, «вытаскивающих» увечье из организма.

Между строк нам удается увидеть возникающий сомнительный онтологический вопрос: является ли увечье, привносящее с собой мертвенное, частью совокупности существующего живого? Иными словами, увечье есть несомненная часть организменного бытия или же? Или же посредством возникновения такой сущности как увечье нам удается поставить перед собой ряд онтологических вопросов, предполагающих определить и сущность самого увечья, и место организма в бытии. Обращаясь к оппозиции бытие—небытие, мы прежде всего запечатлеваем, как кажется, единственно-возможный переход между этими состояниями как переход, ожидающий каждого из нас, возможный-для-нас, но вопреки кажимости нам стоило бы попробовать допустить для рассмотрения возможность обратного перехода, то есть перехода небытия в бытие. Мы не оживляем потустороннюю от бытийной сущность и не собираемся охарактеризовывать, как нам кажется, ее возможный универсум, а лишь предполагаем, что взаимопроникновение одного в другое способствует явлению для-нас качеств обеих систем. Мы не ищем объектности, позитивности по ту сторону бытия — нам бы хотелось конституировать за медиумальным актом события увечья явление взаимопроникновения — способность бытия, актуализирующегося и определяющегося только в попытках антропологического помышления, во всей косвенности, но явить себя, явственность своих границ, свое вмещающее присутствие; это взаимопроникновение бытийственного и другого качественного, так же определяющего нашу жизнь. Например, первой важной для нас опорой станет следующее: «проникновение» небытийного начала в бытийное приводит не к уничтожению системы для-всего-сущего бытийно, а побуждает бытийное осуществить ряд интерпретаций, протекционных для нас, перекодирующих потустороннее начало, обращая существо антонимичного своему в распад или уничтожая части собственного.

Новая «стандартная теория»

Почему мы допускаем уместность оппозиции, почему (практически собственными усилиями) выуживаем онтологический вопрос, считая его достойным внимания? В чем состоит недостаток той теории, которую мы будем называть стандартной? Стандартная теория существует как система синтезированных наук, среди которых точные науки такие как математика и физика, несмотря на свой для данной теории прикладной характер, определяют и собирают ее основное знание: диагностирование и определение болезней, методы исследования болезней и их излечения. Выражаясь полнее, стоит называть описываемое «стандартной теорией исследования увечья в отношении организмов». Нам трудно правомерно называть это медициной или искусством врачевания. Дело в том, что, считая сутью любой медицины излечение увечья и поддержание здоровья, трудно говорить просто о классической «вневременной» медицине, то есть существующей на правах художественных образов о человеке и здоровье, более обращенной к репрезентациям в области культуры.

Наша «медицина», наша стандартная теория существует, постоянно развиваясь, она изобретает новую оптику, особенный подход к всевозможным данным, техногенный инструментарий и нетривиальные методы изучения и лечения болезней. Качества, позитивности, описания: весь универсум медицины переизобретается в постоянном становлении «современным». В итоге эта теория, все больше встраивая свои позитивности в абсолютную абстрактность системы их соотношений, структур данных, в которых «существует» исследуемое и оптик, «коллекционирующих» исследуемое, обретает в сущности собственного метода страбизм, исключающий возможность видимости какого-либо исследуемого увечья. Исследуется изобретенная константа, увечье как поп-арт, увечье как Уорхоловский суп Кэмпбелл для трапезы ученого физика, ученого-аналитика данных или ученого биоинформатика. Философия увечья не является тем, что их волновало бы: она не может их волновать, ведь увечье не собрано, не исследовано, не замечено как актор или хотя бы как концепт, покуда оно есть единица, сегментация всего лишь дисфункции человека. И все же это увечье в аберрационном отрыве от его позитива концептуализируется, и концептуализируется оно как многообразие научной структуры, описывающей, моделирующей, а главное соотносящей, связывающей и различающей знаки биологического некорректного, проблемного проявления живого. Увечье стандартной теории является моделью нездорового, причиняющего боль зловредного, убивающего формирования на или в больном, позитивно-отражаемого через статистический, аналитический и кибернетический медиумы. Плохо то, что вся материальность увечья заключена в продукте дифференцирования его первоначала (о нем позже), то есть в постоянном, статическом сегменте-ране (увечье в модальности биологического организма), а идеализированность просто отвержена, может быть не забыта, но не упоминаема. Остается только медиумальное, само и являющееся увечьем — константа в номенклатуре диагнозов, валюта в обществе медицины, «богатство» больного и лечащего.

Физики и Медики

Хочется внести ясность, углубиться в процесс становления науки медицины, каковой определяем ее мы.

“… занятия на медицинском факультете Московского университета начались 13 августа 1758 года актовой речью профессора И.Х. Керштенса о пользе химии для врачебной науки. Однако оставшиеся на факультете студенты в 1758–1759 учебном году изучали не химию. <…>. Иоганн Христиан Керштенс, <…>, для предуготовления тех, кои обучаться желают, от 8 до 10 часов особливой для Математических, Физических и Медических лекций учрежденной Аудитории, преподавать имеют Физику Теоретическую и Экспериментальную”, “он официально высказал недовольство уровнем преподавания физики, указав, что ни один из студентов не имеет необходимых знаний по механике, которые в то время составляли значительную часть физиологии” [1].

Мы можем нейтрально относиться к идее применения знания из механики к каким-либо задачам о функциях тела. Скорее всего, мы бы так же детерминировали его, обнаруживая за культурно-эстетизируемым внешне живым, внутреннее механизированное мертвое, подчиненное логике соотносимых друг с другом движений. Шарнирные крепления-опоры-суставы, прямые-ребра-кости, которые соединяют собой точки, вносящий объем костный каркас — перед нами и плоскостный человек-граф и универсальная физическая модель-человек. Но все же есть то, что отличило бы нас, то, из–за чего мы бы не стали просто так моделировать универсальное тело — это скорее осознание того, что любая позитивная данность может быть абстрактно, а затем и натурально переизобретена, структурно воплотима снова и снова. На вопрос Мишеля Фуко “Можно ли мыслить иначе, чем мыслишь, и воспринимать иначе, чем видишь?” мы ответим отрицательно: не можно, но возможно. Кажущиеся незыблемыми неменяющиеся отношения между позитивными данностями будто сами, за ученого, скрепляют кость с шарниром — мы все идем на поводу этих загадочных соотношений. И все же мы не жители XVIII века, мы существуем абстрактно, критикуя, меж тем как ученый вынужден, да и мы на его месте, следовать на поводу у самовосстающей модели, осуществляющей отношения. У нас нет времени ставить под вопрос их сущность, нет времени объявлять их личным (или общим) фантазмом, иначе мы рискуем допустить смерть живого, единого и множественного. Это онтологическая смерть, чужие увечья, которыми и мы влекомы. Они определяют порядок наших действий, подгоняя, а вопрос о действительности их сил все равно отвергается.

“Современная медицина вполне логично акцентирует проблему целостного рассмотрения человека: его телесности и духовности. Человек воспринимается ею как узел мириад связей и отношений, как центр фокусировки внутренней и внешней энергий и влияний всех уровней организаций жизни. Она сегодня вообще невозможна без развитого понимания живой системы как “живого целого””. Помимо сказанного, авторы статьи выделяют сходство “мыслительной цепочки исследователя (физика и врача), которая выражается схемой: анамнез — предварительный диагноз — уточнение диагноза с помощью клинических средств и методов — окончательный диагноз — выводы” [2].

Не стоило бы центрироваться на обнаружении сходства мышлений доктора и физика, такие сходства производятся методом раскрашивания ограниченных контурами белых форм разными цветами — индивидуальная комбинаторика может и шифрует метод, но не скрывает данности перебора. Разве что медик в первую очередь мыслит в категориях биологически живого в модальности помощи. Жизнь его мысли может проникать в колею, представленную выше, но свой исток она берет не в анализе позитивных данных, анализе проблемы, анамнезе. Пожалуй, это физик не может обойтись без внимательного изучения данности, решая задачи. Но между ним и данными существует совсем иное участвующее в решении общей проблемы (от начала до необходимого результата) собирающее отношение. Оно связывает физика и позитивности — в активности этой связи производится решение. Но увечье — не просто позитивность, за увечьем есть больной. Медик лечит больного, а подспудно устраняет проблему увечья. Но все меняется. Пусть и действия его с каких-либо точек зрения грубы, так как необходимо внеморальны, больной человек для него все же есть композиция телесности и духовности. Физика необходимо привнесет описания, методы, она произведет взаимоналожение парадигм, и мы станем считывать действия медика машинно-процессуальными, а за препарируемыми телами мы, уже не различая духовное, станем видеть детерминированные структуры. Местность Рая тоже картографируема: процесс, всего лишь локализирующий местности на иной системе, производит к ним руководство, изобретает вживляемую оптику, означающую местность. За подобным нет взаимовыгодного синтеза — за подобным мы рискуем утратить первичный взгляд, пусть и не связывающий нас с беспредрассудочными образами позитивов, но позволяющий ощущать “несмешанное” качество, анамнезировать ландшафты так, чтобы давать волю действовать должным собирающим отношениям.

Увечье в модальности биологического организма, сегментация дисфункции, константа: мы не можем говорить об этом как о должно измышленном, философски сотворенном концепте. Проявляя нечто через организм, мы все так же проявляем организм или точнее следствия воздействия. Сегментируя дисфункцию, познаваемую в соотношении с каким-то состоянием здоровья, должны определить саму функцию и легитимность действия-сегментации, тем не менее сегментирующего проявление организма. Изобретая из общности больших данных, — серий, — основную идею, мы создаем стандарт, к которому приближается каждая сегментация: мы изобретаем диагноз, способный объединить множество различных некорректностей за единой идеальной, возможной быть излечимой. Мы упираемся в необходимость определения организма, человека и состояния здоровья (функции).

Организм. Человек. Состояние здоровья

Кратко, организм стандартной теории является элементом биологического научного знания об объекте живой природы, который осуществляет природные циклы, составляющие его жизнедеятельность. Попытавшись осмыслить этот концепт современно, не отрываясь от явственности вещей и событий, мы пришли к тому, что организм — не иначе, как явление интерпретации, повторения “свода правил”, субъектом науки извлекаемых из природных процессов организменного, органического становления объектов, эти правила в последующем изложении, в отрыве от эмпирического начала ученого и обуславливающего его мысль пространства природы, становятся набором, алгоритмом, лишенным участия стратегии природы, но приобретшим в этой пересборке участие стратегии фантазматического представления о ней этого субъекта. Мы не стремимся выдумать собственное понимание организма (точнее организменного), а скорее хотим уточнить, проявить нынешнюю сущность этого концепта, одновременно становящегося подходящим для нас. Наука, представляя и актуализируя концепт, изложенный в учебниках, в статьях, имеет дело с иной сущностью. Это явление интерпретации конституирует техногенное машинно-структурное организменное за образом человека. Концепт организма, рассматриваемый нами, характеризует любой живой объект, имеющий конкретную органическую организацию, позволяющую ему осуществлять жизнедеятельность: в природных организмах проявляется стратегия природы. И самый первый вывод, к которому можно прийти, будет следующим: изучив эмпирически и сведя изученное к определенной системе, можно качественно и количественно отследить стратегию природы, способную оказаться перенесенной, интерпретированной деятельностью ученого. Поняв, что все вокруг является организмом (и даже то, что по сути не является материальной, органической валидностью), ученый способен рассматривать все с точки зрения его организменного строения. Ученый вновь сталкивается с объектами (гносеологическими и природными), находящимися в искусственной взаимосвязи. Природа являет несубстанциональную длительность искусства развития, которую каждый, объясняя, сегментарно архивирует, изобретает таксономии, номенклатуры, стратификации. Именно так рождается копируемый “свод правил”, описания стратегии природы — именно как отдельный виток все того же искусства развития природы.

В новом концепте организма существует диссонанс: в отторжении организменным своей натуралистичности в пользу перехода к неорганичности. Описанная качественная единица природы извлекается в интерпретации для антропологического естества, в котором она обретает собственную денотацию на уровне синтаксическом и только, поскольку должна служить инструкцией к созидаемым, новым объектам. Трудно называть органическим синтезом, а не технологической мутацией организм человека, осуществляющийся благодаря неорганическому наполнению, выраженному в искуственно-изобретенных органах, смоделированных и приближенных к природным, — но это и есть новое организменное.

Метафизика и онтология природы становятся мифологическими образами, выступающими в роли нового культурного описания к ныне существующим механизмам существования и жизнедеятельности организмов. У объектов технологических мутаций нет собственной метафизики, их созидают настолько же не конституированные в собственном естестве организмы, насколько они сами являются их размытой, анэхогенной частью. За подобными «валидностями» дискурсивно оказываются лишь описания их технологии производства, научные работы, манифестирующие их как научный прорыв и часть нового технологического уклада. В живой сущности, не принадлежащей оболочке, возвращающей его индивидуальную сущность, нельзя выделить антропологический организм просто так — он принадлежит этой сущности, но лишь в совпадении отражения его внешнего образа с образом телесности, существующем в науке и культуре. Поэтому железный протез, замещающий ногу, или искусственный внутренний орган не смогут восполнить это антропологическое в организме, а лишь станут конституировать мутационность предстающей организменности — это осуществление фантазмов научной фантастики, сюрреалистичности нынешних возможностей ученых, но это не имеет отношения к природе и к прежней антропологичности. Организм природный подавляем дискурсивностью современного человека. Был бы рад Керштенс, видя, как медик наконец-то освоился в механике?

Что такое человек? Человек является частным случаем науки антропологии, означая идеализированный образ из научных книг. Он имплицирует к этому образу, надеясь восстановить в собственном идеализированную телесность, телесность состояния здоровья. Человек — это дискурсивное явление, «изобретение совсем недавних времен», то, чем конституирует собственное существование современная живая сущность. Человек важен больницам, наукам и иным структурным инстанциям как основная репрезентация антропологического организма из табулированного списка его репрезентаций.

Поскольку, в соответствие с определением, человек есть больше концептуальная, виртуальная, дискурсивная сущность, мы можем говорить о концепции состояния здоровья как о чем-то внешнем, описывающем человека с одной из сторон. То есть, состояние здоровья — это так же один из элементов множества репрезентаций социального существа. Оно есть платформа, имеющая определенное состояние. Конкретнее, цель этой внешне размещенной платформы заключается в том, чтобы существовать, балансируя между следствиями самоурона и самолечения — его суть в импликации к срединности собственного проявления. В социальном пространстве, группообразовании каждый должен быть явлен относительно чего-либо, чтобы вообще быть явленным. В эпоху пандемии по сути существует экспликат общего состояния здоровья. Платформа, к который мы как социальная репрезентация группообразования должны коллективно стремиться. Суть наших отношений с платформой в постоянной интерпелляции, она взывает наше позитивное: мы количественно и качественно пересобраны.

Описав сущность этого концепта, мы по сути описали сущность функции, представляемой человеком. По-прежнему говоря о стандартной теории в ее истинностном лице, можно заключить: увечье (дисфункция) важно исследователю не в хаотическом характере его собственной явленности и даже не в контексте живого, среди которого оно множит формирование болезни, — оно является набором данных, характеризующих текущее состояние структуры человек в принципе. Платформа, состояние здоровья, регистрирует данные вражеского проникновения, с ее помощью составляется дискурс увечья, получается свод данных, по которым считывается событие: данные пополняются, изобретаются собирающие отношения, которые, опираясь на каузальность описанных явлений, объектности среди явлений и в них, темпоральность явлений, воссоздадут событие, они станут нашей функцией предикции, что, пересобирая локации, тип проявления акторности, сможет предотвращать, оптимизировать (сжимать), совершать событие, моделируемое подобным образом. В этом суть дисфункции для дискурса современной больницы.

За Исследованиями

Инстанция выше, чем медик, ученый, больной, буквально перехватывая получаемое увечье переопределяет его, она создает макро-уровень, событие и контекст увечья, в который погружены участники ниже. Почему в стандартной теории нет концептуального онтологического увечья? Почему ученый познает медиум, а не позитив? Почему медик столь сильно обусловлен действиями прикладных наук, оставляя своему взгляду не исследование, а процесс операции? Все здесь внутри контекста изъятости увечья, увечье не нужно определять, поскольку с поступлением увеченного увечья уже нет.

Трудная проблема исчезновения увечья требует рассмотрения его внутри структур, внутри обусловленности, до больницы и после больницы, в субъекте — больном — пациенте — наполнении. Сейчас мы рассмотрели кто и как представляет медицину. Мы узнали что есть объект исследования медицины и кто есть субъект исследования медицины. В следующий раз нас будет интересовать вопрос о необходимости и сущности онтологии и метафизики увечья и вопрос о следствии их отсутствия.

Ссылки

[1] Физика в высшем медицинском образовании: краткий Исторический обзор (Шевченко Елена Викторовна, Коржуев Андрей Вячеславович)

(cyberleninka.ru/article/n/meditsinskaya-fizika-i-meditsina-integratsionnyy-i-mezhdistsiplinarnyy-kontekst)

[2] Медицинская физика и медицина — интеграционный и междисциплинарный контекст (Шевченко Елена Викторовна, Коржуев Андрей Вячеславович)

(cyberleninka.ru/article/n/meditsinskaya-fizika-i-meditsina-integratsionnyy-i-mezhdistsiplinarnyy-kontekst)