Перформативом этой статьи мог бы выcтупить заголовок открытого письма Эмиля Золя по делу Дрейфуса «J’accuse…!» [1], в котором писатель сетовал на то, что закон относится крайне неразборчиво к истине осужденного, а его поправки не обеспечивают вариативности чтения. Психоанализ вовсе не заинтересован кого-либо осуждать, использовать вину как оружие критики. Напротив, основная задача психоаналитика сделать вину безвинной.

Одним из принципов психоанализа, отличающим его от других пси-практик, является практика чтения симптомов. Подобно тому как Шампольон создает логику дешифровки египетских иероглифов, психоанализ конструирует свою логику по расшифровке симптома. Равно как и дешифровка Розеттского камня Шампольоном не дала нам никакого нового фактологического материала о Птолемеевских декретах по сравнению с тем, что уже было известно из трудов древнегреческих историков, так и психоанализ открывает подобное «ничего», что создает революционную ситуацию, событие истины, которое, по словам Соссюра, не так уж просто раскрыть, — гораздо сложнее указать ему соответствующее место [2]. В теории толкования Фрейда мало выделить симптом — этим занимаются все кому не лень, от экспертов до обывателей, — следует указать на симптом, погруженный в психическую реальность субъекта и обрастающий там смысловыми связями.

Паранойяльный психоз

Рассмотрим случай мадам Лефевр, убившей в возрасте 63 лет беременную сноху своего сына, который описала Мари Бонапарт [3]. Эксперты со стороны обвинения настаивали на том, что убийство было совершено из принципа «архаического матриархального устройства семьи» по древнеримским обычаям, где глава дома обладал правом решать вопрос о жизни и смерти всех своих близких [4]. Эксперты, выступающие в защиту женщины, были представлены в основном психиатрами и настаивали на паранойяльном психозе, требуя заменить смертный приговор принудительным лечением.

И та, и другая сторона были по-своему правы. Несмотря на то что зажиточная пожилая мещанка мадам Лефевр ничего не знала об античной культуре, ее поступок действительно был обеспечен архаичным устройством семьи, но отнюдь не в историческом смысле, не в значении подражания лекалам античной культуры. Архаичность, представленная в психоанализе, — это паранойя, ведущая к безумию, что и в самом деле оборачивается регрессией динамического проявления влечения к объекту любви, то есть тем, что и было названо «убийством на почве материнской ревности». Несмотря на то что стороны защиты и обвинения говорят об одном и том же, они не сходятся при этом в приговоре, поскольку все еще ориентируются на миф, при котором оправданию и осуждению подлежат только здравомыслящие. Под давлением социальных условий и общественных настроений экспертиза выносит заключение о «вменяемости» обвиняемой, но смягчает приговор тюремным заключением.

Вмешательство же психоаналитика в это дело показывает, что вменяемость больше не может быть ключевым фактором для привлечения к ответственности, а невменяемость не является даже диагнозом, достаточным для того, чтобы быть условием снятия вины с преступника с последующим за этим принудительным лечением. Ни одна из сторон, представленных «экспертами», не отстаивает идеи справедливого суда и не обращается к истине. Такое правосудие попросту замалчивает существование истины не менее верной, чем та, которой наделена следственная сторона. Истина за преступником (а в данном случае, это истина, порождающая его психическое расстройство) далеко не обязана быть оправдательной в плане того, что докопавшись до нее, преступника, совершившего тяжкие преступления, следует освободить, снять с него обвинения. Реабилитация истины преступника — это отнюдь не повод для освобождения его от ответственности, это реабилитация языка самого правосудия в тех логических условиях, которые ставит наука логики перед авторитарным порядком судебной власти. Но её язык, определяя кого-то как «невменяемого», не способен ответить на вопрос о динамике заболевания, а сам аппарат психиатрической экспертизы отнюдь не обогащает криминологию: он настолько беден, что из–за отсутствия состава преступления зачастую отсутствует и психическое расстройство.

Прецедент Макнотена

В области прецедентного права, основывающегося на зафиксированных исключениях в судебной практике, есть случай, известный преимущественно в социологии как «правило Макнотена».

В январе 1843 года в Лондоне Дэниэл Макнотен готовит покушение на премьер-министра страны Роберта Пиля, полагая, что тот ответственен за ведущийся против его персоны заговор, направленный на то, чтобы лишить мужчину сперва материального достатка, а затем и жизни. По ошибке вместо министра Макнотен ранит из пистолета его личного секретаря, который умирает в больнице через пять дней после покушения. Очевидно, что Макнотен страдал от развязанной паранойи, однако, чтобы обозначить ее, не хватает методологической базы: ни метапсихологических работ Фрейда, ни вообще прикладной психологии в то время не существует. Одним из первопроходцев, попытавшихся разобраться в ситуации, был американский философ Уильям Джеймс, сформулировавший впоследствии проблему восприятия реальности и автономных миров.

Суть его концепции заключается в том, что мир безумия и мир здравого смысла обладают общими свойствами, присущими внутренней логике мироздания. Поэтому любое безумие имеет свойство быть непротиворечивым по отношению к самой логике. Рассматривая «невменяемость» Макнотена с этой позиции, мы наделяем его дело статусом прецедента постфактум: подобных ему следует судить вовсе не за убийство, а за превышение самообороны по всем нормам уголовного права, функционирующим в его реальности. Данная «невменяемость» могла бы стать условием для определения наряду с «правилом Макнотена» негласного «класса макнотенианцев», полностью исключающим случай паранойяльного психоза. Однако об этом нет и речи. Данное «правило», которое якобы признается значимым для социологии повседневности, не имеет никакой юридической силы не только в континентальной Европе (например, на него не ссылались ни в случае мадам Лефевр, ни в случае сестер Папен — гувернанток, убивших хозяйку дома, в котором они проживали, и ее дочь), но даже в странах англосаксонской правовой семьи по сегодняшний день. Дело не в том, что Макнотен прибег к самообороне, а в том, что даже психиатрии известно, что тип структуры психики не является классом, как и элементы подмножества в логике не являются классами — следовательно, существует случай Макнотена, но нет никаких «макнотенианцев».

Отброс «ноля»

В психоанализе утверждается, что психопатологическая структура базируется вовсе не на криминальности ситуации, которую она выражает, а на нереальном способе этого выражения. Нозология здесь прямо зависит от того, кто занимается диагностикой. Психоаналитикам нет нужды искать прецеденты, чтобы их теория однажды не претерпела полного краха. В одном из примеров «Толкования сновидений» Фрейд описывает свою пациентку, которой приснился сон, опровергающий его главный тезис о том, что «все сновидения исполняют желания». Вместо того чтобы рассматривать этот случай как прецедент, Фрейд поступил так, как подобает настоящему логику — он обратил внимание на ложь, характерную для логики второго порядка. Здесь важно, что это именно он, Фрейд, утверждает, что сновидения всегда исполняют желания, так что сон пациентки, который не исполняет желание, является реакцией на его речь. Именно таким образом этот сон попадает в класс сновидений, которые все же желание исполняют: в качестве желания этой пациентке приснился не отпуск с нелюбимой свекровью, а опровержение теории Фрейда. Она хотела, чтобы ее аналитик оказался не прав, потому что это поставит под вопрос прежние нелицеприятные открытия в ее анализе, полученные посредством сновидений.

Задолго до того, как структуралисты ввели понятие означающего, Фрейд отверг не только символизм, вроде того, что сводит обозначение колесницы только лишь к реальной колеснице, но и тождество между воображаемым объектом и его семантическими связями. Можно даже сказать, что первый закон психоанализа — закон не существования тождества — возник на заре психоанализа вместе с «Толкованием сновидений». Логика означающего говорит о том, что А никогда не равно А, что из А → А ⇔ А ≠ А. Иначе говоря, не существует идентичности, но есть идентификация, а основной проблемой любой идентификации является ассимиляция (A similaire A), при которой всегда существует остаток, поглощенный значением «А»; это такая идентификация, при которой положение А + 0 = А легко принимается за А = А, поскольку с отбросами вроде ноля, как правило, не считаются.

О таких отбросах [5] Фрейд говорит в известной работе «Психопатология обыденной жизни», а также во второй лекции «Введения в психоанализ». Как отмечает Фрейд, характерной чертой ошибочных действий является то, что заболеваниями они не являются. Напротив, чаще всего они совершаются в здравом рассудке и при неустанном контроле над своим поведением. Вопреки целостным представлениям философских картин мира, часть из которых полностью принимали парменидовское основание [6], психоанализ обращает наше внимание на существование таких ничтожных явлений, как, например, оговорки, забывчивость, мелкие ошибки, которые, ускользая из цепи мировых событий, имеют равные шансы и случиться, и не произойти вовсе [7].

Однако Фрейда мало занимает вопрос, при каких условиях случаются, например, оговорки — гораздо важнее, почему оговорились именно так, а не иначе. Ему интересно то, что сегодня можно было бы назвать эффектом означающего или его следом. Закон означающего — самый нелепый, но самый действенный. Допустим, существует такая система координат, где зеленая карточка будет означать голос «за», а красная — «против». Мы не можем выявить никакой очевидной следственной связи, объясняющей, почему именно такие отношения установлены между цветом карточки и решением, которое она символизирует. Этому не всегда есть объяснение, как, например, в случае с высказыванием Генри Форда: «Цвет автомобиля может быть любым, при условии, что он черный». Даже эта история с цветом не лишена мифов и расхождений, отсылающих то к дешевизне данной краски, то к тому, что только такую краску удавалось произвести в достаточном количестве, чтобы организовать производство, то к тому, что черная краска сохнет быстрее.

Можем ли мы сказать, что в основе этого высказывания лежит, например, первая и вторая из названных выше причин, и как это меняет ситуацию, если, скажем, вторая причина не является равнозначной первой? Но и этой проблематизирующей постановки вопроса явно недостаточно, можно пойти еще дальше в объяснении именно специфической формы ошибочных действий, что и делает Фрейд своим не примечательным для критической мысли выводом из статьи «Психоанализ и телепатия». Оставаясь равнодушным к моральному аспекту несбывшихся предсказаний и уж тем более к умыслам медиумов, он задается вопросом лишь об индукции мысли адресованного предсказания. Не существует чудес, но существует сила интерпретации. Интерпретация, как пишет психоаналитик Х.Д. Назио — это слово, которое примиряет пациента с самим собой и приносит ему облегчение. Как будто человек, узнав из чужих уст, что его гложет, узнав то, что переживал глубоко, даже не осознавая этого, может почувствовать себя освобожденным [8]. Читая симптом своего анализанта, психоаналитик знает, что никогда не работает с основаниями, а только с индуктивной или, даже можно сказать, сверхдетерминированной психической реальностью анализируемого. Любая теория, будь то научная или бытовая, будет сводиться к перечислению аксиом и правил вывода, при этом ничто из этого не является основанием, подобным первоначалу в метафизике, и уж тем более таким началом любой формальности не может быть смысловое значение.

Кнут — значит пряник

Представим утверждение «бьет значит любит» как верное при условии, что оба значения А = А не идентичны друг другу за пределами реальности субъекта. Помимо неочевидного замечания, что закон тождества не подтверждает тождество этих двух реакций, но указывает на две зарегистрированные как тождество записи, есть и другое, вполне очевидное: так, если мы обратимся к толковому словарю, то значение слова «бить» в нем не будет синонимичным слову «любить», и для такого положения относительно ситуации было бы верно сказать, что «бьет значит бьет, а не любит».

Попытка учредить почти в философском значении «практику исправления имен» — вполне очевидная реакция на подобную патологию, когда любовь заменяется избиением, однако исправление это никоим образом не может быть проведено при помощи словаря. Если слово «бить» еще отсылает к применению насилия и нанесению увечий, то вот «любить» — далеко не всегда значит «чувствовать глубокую привязанность», «испытывать симпатию», «иметь пристрастие» и прочее, что предлагается в словаре в качестве семантического значения. Французский писатель Франсуа Ларошфуко сказал по этому поводу, что мы бы не знали, что такое любовь, если бы нам на нее должным образом не указали. То же самое можно сказать и о насилии.

Если вам знакомо содержание договоров, заключенных между Захер-Мазохом и его женой, более известной как Ванда фон Дунаева, возможно, для вас будет не столь очевидна всеобщность представленного критерия в определении насилия. Помимо того, что существование «договора с рабом» оказалось бы самым настоящим парадоксом для диалектики Господина и раба, в которой, прежде всего, Господин не отвечает признанием на признание раба, мазохист переворачивает реальность установленного высказывания. В его случае господские полномочия не являются прерогативой того, кто применяет физическое насилие. Вместо того чтобы лишить мазохиста его извращенного наслаждения, ответив отказом на его требование, насильник позволяет обращаться с собой, как с дерьмом, следуя предписаниям того, кто эту игру затеял. Не может быть никакого взаимного наслаждения в паре садиста и мазохиста: там, где мазохист требует его избить, садист, чтобы остаться таковым, может ответить ему лишь отказом, иначе никакого удовольствия от нанесения увечий он не получит — только подлинные страдания партнера могут удовлетворить его страсть.

Выбор между кнутом и пряником может быть рассмотрен в контексте одного из положений бентамовской философии утилитаризма, согласно которому человек, находясь во власти боли и удовольствия, стремится исключительно к минимизации первого и максимизации второго. Положение мазохиста принципиально иное. Можно сказать, что он находится во власти боли как удовольствия и эта боль не всегда связана с физическим насилием. Так, побои могут выступать лишь наиболее эффективным способом демонстрации ранжирования ролей, проведенного в соответствии с мазохистским фантазмом. Махозист извлекает наслаждение из процесса уничижения (как собственного, так и агента насилия), признавая в качестве валюты лишь подобное обращение, — вопреки устоявшимся стереотипам, он не просто никогда не платит той же монетой, а всегда унижает несоразмерно больше, особенно, если оказывается в безвыходном положении, подобно герою кафкианского «Процесса».

В отличие от эрогенного мазохизма Захер-Мазоха, моральный мазохизм Йозефа К. примечателен тем, что создает в отношении себя иллюзию наиболее цивилизованного и далекого от представлений об «извращениях», поскольку его сексуальное влечение видится другим настолько подавленным, что кажется десексуализированным (напоминая поведение т.н. инцелов). В каком-то смысле это наиболее возвышенное выражение первичного эрогенного мазохизма. Однако моральный мазохист никогда не назовет себя таковым. Вместо этого он попытается рассказать о своем повседневном героизме. Однако в повседневности он, проходя через разные мытарства, не способен испытывать сожалений — идеальный мученик веры и «бессознательный атеист». Его судьба — это и есть «кафкианский процесс».

Ставя вопрос об истине, следует отличать истину «Процесса» Йозефа К. от истины Сократа в его «Апологии». И тот, и другой занимают место лакановского объекта а, однако мазохист никогда не выражает себя в качестве представителя — он и есть объект, а для того, кто является «господином» в его фантазме. Иначе говоря, будучи перевертвом, мазохист представляется тем, кого желают. Традиция философии и психоанализа возникла не без желания того, кто своим примером способствовал этому «подобию бытия» быть [9]. Ведь, в самом деле, то, что существует исключительно в рамках философии и психоанализа, отличая их от вымышленных миров, организованных по своим правилам, соответствует движущей причине желания, которое опосредовано чем-то иным, нежели знанием.

Психоаналитик, как и Сократ, ничего не желает знать, не следуя ни sapere aude, «императиву знать», ни воле к самопознанию. Сократ часто говорит о богах, но его речи к богам не сводятся. Сократ смертен, и он выбирает смерть, поскольку признает Todestrieb, влечение смерти, как движущую силу. Однако он выбирает смерть не вместо чего-то другого, в отличие от той ситуации, которую рассматривает Кант в «Критике практического разума», предлагая дилемму между бесчестием и моральным выбором смерти [10]. В своей работе Кант наделяет смерть особой ценностью, формулируя этическую максиму, которую можно было бы выразить следующим образом: можно ли ради чего-то пойти на смерть? Для Сократа же смерть не имеет никакой ценности и вовсе не является мерилом этического поступка. В этой связи Сократ формулирует другую этическую максиму: я всю жизнь, влекомый истиной, следовал этому пути, тогда что такое смерть, чтобы я перед ней отступил? Если человек выбирает смерть только сейчас, в подготовленных для него Кантом условиях, с этическим выбором он давно опоздал. Поэтому Сократ умирает вовсе не как прокурист Йозеф К., не «как собака», уничижительно взывающая к высокому суду, — в смерти Сократа утверждается истина всей его философии незнания. Его незнание — это признание эфемерности Wissentrieb, желания знать, которое противоречит стремлению к познанию себя через отчуждение.

В богах Сократа нет ничего таинственного, нет никакой загадки, которую следует отгадать. Несмотря на то что его боги не говорят, он не становится богохульником, что стремится заткнуть их рты собственными похвальными словами. В своих речах Сократ не обращается к морали, а постулирует определенные принципы. Эти принципы отчасти напоминают понятие «желание аналитика» — желание, которое фигурирует как остаток в тех условиях, когда становится очевидной фантазматичность фигуры Другого, его требований и желаний, чем аналитик пользуется не на уровне знания (savoir), а на уровне умения с этим знанием работать (savoir faire). Аналитик, как и Сократ, не верит в богов, но и не является атеистом.

Детская болезнь «левизны»

Капитализм оставляет нам анахроничную систему бюрократии, которую приходится менять в условиях, когда власть капитала по-прежнему сильна и заставляет с собой считаться. И вопрос заключается в том, что коммунисты могут противопоставить этим порядкам, когда соперничать приходится вовсе не с капиталистами, а с функционерами. Ленин известным образом критиковал всякие выдуманные формы рабочей организации, скрывающих под «левизной» лозунгов отказ от работы с единственно возможной политической реальностью, пускай и насквозь реакционной. В таком случае «футуризмы» гораздо хуже анахронизмов, поскольку привлекают внимание трудящихся к воззрениям, не находящимся ни в фокусе современности, ни в историческом контексте в целом.

Анахронизмы поддаются прочтению и исправлению. Из каких только глупостей, предрассудков, мифов современного общества, замалчиваний, фольклора и опиатов культуры они бы не были сфабрикованы, в любом случае они являются частью производственных отношений — возможно, изживающих себя, но существующих в наиболее или наименее выраженных формах между мещанством и романтизмом. Психоанализ — это практика чтения частных симптомов людей, обратившихся за помощью к аналитику. Есть некоторое сходство психоанализа и политики в умении действовать, исходя из сложившихся обстоятельств. Речь конкретного анализанта не найти ни в одной из книг. Ленинская политическая мысль, на множестве примеров описывающая то, как умелый политик должен отличать компромиссы от пособничества, критику реакционизма от фанаберии, сродни тому, чем в своей практике руководствуется психоаналитик — она обращается не к правилам, а принципам, которые базируются на условиях повторяемого опыта при невозможности повторения результатов в идентичной форме. Способность «читать» становится крайней необходимой не только потому, что содержание высказывания имеет контекст, но, прежде всего, потому, что контекст изобретается всякий раз в модифицированном виде, что вполне можно назвать «логикой психоанализа», то есть формализацией истины неповторимого опыта, касающейся не только субъекта истории, но и индивидуального мифа.

Развитие логики мышления является неотъемлемым условием практики, в которой даже «мысленный эксперимент» не всегда оказывается возможным. Вероятно, из–за преувеличенной значимости «агитационной работы», логикой сегодня должен заниматься кто-то другой, вроде Гегеля, чтобы потом «левые» читали его на кружках. Их агитация гиперболизирована до того, что она даже не способна учесть, подобно господину Журдену, логику первого порядка. Логика предлагает, откровенно говоря, «ничего», всего лишь определенные способы дешифровки частных ситуаций. Некоторая часть левых подходит к этим ситуациям как ораторы, забалтывая логическую проблему или парадокс, предлагая быстрые и яркие решения, чем вызывают у большинства активистов чувство вины за недостаточно «эффективные» последующие действия. Но приводит ли это чувство вины к установлению истины, не отступающей ни перед чем, даже перед установлением истины паранойяльных преступлений, истины весьма затруднительной, неприемлемой для лицемерия? Ведет ли подобное оправдание собственной вины к подлинной ответственности и достойной политике?

Марк Сохамов

[1] Статья Эмиля Золя, опубликованная в газете «L’aurore», написанная в виде открытого письма президенту Франции Феликсу Фору, в котором Золя обвинил французское правительство в антисемитизме и сфабрикованном следствии по делу Альфреда Дрейфуса.

[2] Соссюр Ф. Курс общей лингвистики, 3-е издание, с. 101.

[3] Бонапарт М. Случай госпожи Лефевр, ERGO, 2011.

[4] Бонапарт М. Указ. соч. С. 19-20

[5] Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах, Том 1: Лекции по введению в психоанализ, с. 30.

[6] Две пропозиции Парменида, по которым мыслить и быть является одним и тем же, а небытие — исключено, так как нельзя мыслить то, чего нет.

[7] Фрейд З. Указ. соч.

[8] Назио Х-Д. Я Франсуаза Дольто. Я психоаналитик и говорю детям правду о жизни.

[9] Речь идет о понятии «semblant» (видимости) у Лакана, получившем свое развитие в XI семинаре параллельно с понятием «objet a», на котором он выстраивает оппозицию аналитического дискурса по отношению к философии.

[10] Кант. И. Сочинения в 6-ти томах, Том 4, ч.1: Критика практического разума, с. 346-347