Посвящается детям трёхтысячного или последующего за ним года

Давным-давно, около 1900-го года, здесь лежала куча камней и грязи, которую в то время местные жители называли Парижем.

Это была столица страны с хорошим климатом, где в изобилии росли злаки, виноградники и самые прекрасные фрукты.

Подходя к этим грудам камней и пробираясь сквозь исходящее от них зловоние, можно было увидеть, что они поделены самыми разными дорогами: одни были широкие и заставленные красивенькими домами, а другие узкие и забитые на каждой стороне обочины плотными рядами домов, напоминающих мышеловки.

В тот день был конец года, а потому там царил дух празднества, даже несмотря на то, что погода, казалось, была ненастная и снег падал большими комьями. Поэтому на улицах всё равно ярко разливались волны света от множества прилавков, где масса причудливо расставленных вкусностей манила к себе.

Людей там было много. Одни просто прохаживались, другие что-то покупали. Некоторые, закутавшись в тёплые меха, блаженно смеялись, насмехаясь над холодом. Другие, наоборот, ходили неуверенно. Они были покрыты лохмотьями, сквозь которые виднелись их кости или плоть.

Время от времени люди, укутанные в лохмотья, вставали перед прохожими в умоляющие позы. Что это за позы вы, милые дети, не знаете, но суть их заключается в том, что люди в лохмотьях протягивали руку и произносили жалостным тоном несвязные слова. Они просили милостыню, то есть просили у более успешных и счастливых часть того, в чём состоятельные не нуждались, чтобы самим суметь приобрести всё необходимое для себя и своих детей.

Большинство хорошо одетых мужчин и женщин проходили равнодушно мимо них. Некоторые бережливо обшаривали свои карманы в поисках наименьшего подношения, которое они могли им дать.

Когда попрошайки вели себя слишком навязчиво, несколько одинаково одетых мужчин рьяно ругали их и прогоняли с главных улиц. Иногда они даже забирали их куда-то после того, как сковывали им руки.

Хорошо одетые прохожие проявляли столь мало человечности и уважения к человеческому достоинству, что отнюдь не удивительно то, как они себя вели. Они проходили мимо бедняков и осыпали их насмешками, а бедняки в ответ лишь опускали свои головы и расправляли плечи, пытаясь спрятать свою убогость и словно считая поведение мужчин в форме справедливым.

Этих мужчин называли агентами правоохранительных органов. Их миссия заключалась в том, чтобы защищать хорошо одетых и сытых от голодных и обездоленных. Видимо, для того, чтобы они могли исполнять эту миссию, среди них держали в основном пухлых и увесистых. Более того, вы удивитесь, но они принадлежали к тому же неимущему классу, что и те, от кого они защищали богатых людей.

Ну, ладно. Довольно лишней болтовни. Вернёмся к главному.

Среди толпы прохожих затерялась женщина. Страдания оставили заметный след на её лице, а тело было покрыто нищетой — затасканными лохмотьями. Но присмотревшись, можно увидеть, что она молода и красива.

Она много раз пыталась поднять свою руку для мольбы, но ей все время не хватало сил на то, чтобы сделать это. В ней всё ещё жили остатки гордости. Это было видно по её глазам. Всё её нутро словно противостояло тому унижению, которое сопутствовало всякому прошению милостыни. Мимо неё часто проходили прилично одетые люди и грубо обращались с ней. Пока она стояла перед прилавком и разглядывала расставленные там сочные и соблазнительные блюда, она почувствовала на своей шее горячее дыхание мужчины, который прошептал ей: «Если хочешь подняться, то иди наверх в гостиничный номер. Там будет лежать монета».

Вы, дорогие дети, вряд ли до конца поймёте смысл этих слов — настолько чудными они вам покажутся. В эти варварские времена достоинство женщины и её свободный выбор уважались не больше, чем достоинство и свобода мужчины. Красота, грация и молодость бедных женщин — всё это было лишь товаром, который покупали хорошо одетые богачи. Ни одно из предпочтений женщин не принималось во внимание. Самые старые и уродливые люди, те, что одеты в разного рода меха, овладевали самыми молодыми и красивыми женщинами всего лишь за кусок хлеба.

Та эпоха не отличилась какой-либо большой нравственностью и скромностью. Свободные союзы были редким явлением среди людей: любовь всегда была делом посредников и продажи на специальных рынках. Наша бедная и неизвестная красавица покраснела и повернулась лицом к мужчине. Он был стар и некрасив. Его глаза упирались в жир щёк, у него было два или три подбородка и толстое брюхо… Ох… отдать её молодость этому старику… этому отвратному гедонисту… Какое-то время она колебалась, но затем её красивое личико напряглось. Она расправила плечи и… согласилась.

Она последовала за мужчиной в какую-то гостиницу, которая располагалась в каком-то переулке рядом с главной улицей. И в невзрачной комнате, где продажные сношения не по любви были обыденностью, она продала своё тело для животных плотских утех прохожего.

Получив своё, мужчина отправился за другими удовольствиями. Она постояла перед гостиницей, глядя на «монету» с потерянным видом, а затем собралась и пошла. Поступок, который она только что совершила, был совершён ради куска этого металла. Им она хотела купить хлеб и уголь, чтобы накормить изголодавшегося и замерзшего ребёнка… своего ребёнка, который лежал где-то там, сверху на чердаке.

Прорываясь сквозь вихрь, она вошла в магазин, где был разложен золотистый хлеб различной формы. Несколько прислуг, собравшихся вокруг нарядных покупателей, подозрительно смотрели на неё: «Фунт хлеба, пожалуйста», — сказала она. Хлеб, милые дети, — это совершенно необходимая пища, а потому она продавалась, как и всё остальное. Кто-то обслужил её и, обрадовавшись купленному хлебу, бедная женщина бросила монету на прилавок. Упавши, монета издала глухой звук… Неприятный голос сказал тут же: «Фальшивка. Извини, дорогуша, но мы не можем её взять». Жестокие руки вырвали у нее хлеб и вытолкнули бедняжку на улицу.

Она поняла: её ограбили, обманули. Последняя жертва матери ради ребенка оказалась бесполезной. С её уст срывались резкие слова против ненасытных и похотливых обжор, которые вкусили её плоти и вдохнули её молодость, но не оставили ей ничего взамен.

Её голова быстро склонилась, крупные слезы растеклись по щекам. Обескураженная и уставшая, она шла по узким улочкам и унылым домам, оставляя далеко позади себя квартал роскоши и изобилия.

И на самой узкой дороге, перед самым мрачным домом, она остановилась, прошла по длинному переулку, поднялась по лестнице и на самом верху, отдышавшись, тихонько отворила дверь в свою комнату.

Она жила на ужасном чердаке среди гнетущих трущоб. На полу этого чердака лежал матрац, на котором лежали два-три мешка. Рядом с ним стоял стол из плохо соединённых досок. Так же там были печь, чьи три зияющие дыры словно отдавали мёртвым холодом, серый сундук в одном углу и всё — больше ничего там не было. Тусклый свет пробивался через слуховое окно, сквозь разбитое стекло которого гулял ветер. Мы сказали, что это всё? Ну, не совсем. Ещё в другом углу была детская кроватка, обладавшая на фоне всего остального чем-то радостным. В этой кроватке было собрано всё, что показывало материнскую любовь. Там было тысячи маленьких вещей, украшавших гнёздышко маминой радости. Этой радостью был спавший там ребёнок пяти или шести лет.

Первый взгляд женщины был посвящён ему. Но, увы! Она ушла и вернулась с пустыми руками: без хлеба и дров. Такое положение вещей означало смерть — неотвратимую смерть её маленького ангелочка — её будущего. Её глаза наполнились слезами. Она подошла к кроватке медленными шагами. Как иронично: ребёнок спал и улыбался во сне, видимо, созерцая какое-то далёкое и прекрасное место, некий рай — ваш рай, милые дети.

Смотря на него, она затаила дыхание. В то же мгновение ею овладело сильное желание поцеловать эту невинную плоть — эту плоть её плоти. Не удержавшись, она приложила свои губы ко лбу ребенка и поцеловала его.

Ребёнок медленно открыл свои большие и ещё полные экстатической радости глаза, бросив их сначала на заплаканную мать, затем на голый стол, а потом и на холодную печку. После этого он грустно вскрикнул: «О, мама! Это был лишь сон… Но зато какой прекрасный сон! Там мы больше не голодали… и нам больше не было холодно… никогда».

Перевод: Денис Хромый