Дмитрий Курляндский об эмансипации автора

В случае, если художник имеет дело с конвенцией, готовыми, исторически обусловленными моделями письма, возникает вопрос авторства: художник пишет модель, или модель пишет художника? Не имея другой возможности, модель использует художника для самовоспроизводства, художник становится инструментом модели, ее аватаром. Это не отменяет такого параметра, как мастерство художника — мастерство обращения с моделью. Но даже искусное преодоление модели, сколь угодно вольная интерпретация, проращивание индивидуального через коллективное — не отменяют первичной обусловленности моделью.

Каждому человеку индивидуальность, непохожесть дана от рождения — нет второго меня. В поисках нового, другого не стоит далеко ходить — его можно обнаружить в себе. Но другость эта делает человека одиноким. Поэтому мы настроены на поиск единства, объединяющей идеи, общих идеалов. Когда мы видим два идентичных объекта — мы не прилагаем усилия, чтобы обнаружить их различия. Когда мы видим два разных объекта — мы ищем схожесть, пытаемся их классифицировать.

В музыке коллективное предполагает наличие устоев — жанров, стилей, техник — принятых у больших сообществ на протяжении долгого времени. Индивидуальное же сравнимо с персонификацией стилей и жанров, когда отдельный человек, автор, сам становится стилем и жанром. Сегодня каждый автор (потенциально) — стиль, жанр, эпоха. Эпохой может стать и отдельное сочинение: «4’33”» Джона Кейджа — историческая эпоха, которая длится 4 минуты 33 секунды.

Похоже, актуальная ситуация, с которой мы сегодня имеем дело, характеризуется эмансипацией автора из внеавторского, индивидуального из коллективного. Популярная долгое время и последовательно проводимая композитором Владимиром Мартыновым концепция конца времени композиторов, на мой взгляд, является констатацией смерти автора коллективного, но игнорирует рождение автора индивидуального.

Раньше существовала система жанров, все писали (и сейчас многие пишут) менуэты или сонаты — это явления неперсонифицированные. Есть Моцарт, нет Моцарта — менуэт и соната существовали и будут существовать. Но когда мы слышим, например, музыку Дьердя Лигети, мы слышим именно Лигети — абсолютно персонифицированный, замкнутый в одном авторе стиль. Эпоха классицизма (барокко, романтизма) — это эпоха коллективного автора, который существовал на протяжении десятков лет во множестве тел, реализовывал себя в чреде авторов, родившихся, умиравших и снова рождавшихся. Их тела становились своего рода аватарами этого коллективного автора. Как я уже писал в статье «Зачем искусство», Моцарт гениален не там, где подчиняется жанру, а там, где преодолевает его.

Коллективное рождает формулу «общее, значит — ничье». Кажется, что с моделями коллективных эпох можно играть, апроприируя их и небезосновательно заявляя, что ты имеешь на это право. Именно такой надличностной игрой являлась постмодернистская культура. С рождением новой личности, целостности, с персонификацией эпохи постмодернистская парадигма рассосалась. Равно как и любая другая коллективная. Лигети — стиль индивидуальный, персонифицированный. Апроприация Лигети — игра на территории плагиата и авторских прав.

Когда я сажусь за чистый лист — я не вижу его чистым, наоборот, он чёрный от записей — на нём во много слоёв записана вся существующая и несуществующая музыка. Та, что уже написана, та, что еще будет написана — и та, что не будет написана никогда. Сочинение — не нанесение знаков на бумагу, а расчистка от лишних — так археолог расчищает слои песка и пыли. Иными словами, творчество есть отказ — и чем от большего мы отказываемся, тем уникальнее наш выбор. В конечном итоге, делая выбор, мы выбираем, обнаруживаем себя.

Моему сыну на один из дней рождения надарили очень много подарков. Кода гости разошлись, он бросился к горе игрушек, начал их распаковывать и осваивать. Через некоторое время я обнаружил его во дворе — из подручных материалов (веток, камней, досок) он сооружал в песочнице какую-то сложную конструкцию. Творчество — это когда при всём разнообразии выбора мы останавливаемся на том, чего нет.

В ситуации тотальной персонификации, эмансипации стиля, жанра, одного единственного звука или тишины, возникает иллюзия вседозволенности — «можно все». Пожалуй, так и есть. Но это «можно все» — не сигнал, не внешний выбор постмодернистского автора-оператора, ощущающего себя вне системы. Это сама система, сумма сосуществующих в единый момент исторического времени разностей, сумма «всего возможного». Каждая из этих разностей — уникальная персонифицированная единица, которую следует различить. Наигравшись в стороннего, пускай заинтересованного наблюдателя, автор проник в систему, стал ей и занят выбором себя.

На следующем этапе это «можно все» сталкивается с исполнителем, зрителем, слушателем, которые, в свою очередь, совершая собственный выбор, в конечном итоге, так же обнаруживают себя. Этот выбор — равновеликий творческий акт. Так слушатель оказывается творцом, а восприятие — новым институтом творчества.