Здесь непременно должен быть ручей. Ручей, ручей, маленький ручей, притворяющийся речкой, протекающий сквозь маленькие сопки, притворяющиеся горами. Лейла притворяется маленькой дочерью, и ступает голыми пятками по сухой и колючей траве. Уже август, Лейла, август 2021-го, под 30-градусной жарой сохнут травы, дохнут комарики, протухают ноги в обуви из искусственной кожи. Эта земля изнывает, прокладывая путь матово-бирюзовым чертополохом и фиолетовой сон-травой. Лейла ищет ручей. Перейдет ручей по большим камням и обнаружит над ручьем возвышенность, на возвышенности — кладбище. А на кладбище отыщет могилу со свежевскопанной красно-коричневой землей и еще пока деревянной доской, на которой написана фамилия, родная и чужая одновременно.

«Это родовое кладбище, — наставлял отец когда-то, — здесь похоронены ваша бабушка и ваш дедушка: дэу эни, дэу эти, произносите по-татарски, иначе они обидятся. Здесь однажды похороните и меня, и себя, и ваших детей».

«Это на вряд ли, — Лейла отвечает самой себе, — мы теперь все по отдельности».

Лейла идёт, все больше приближаясь к ручью. Еще с десяток шагов, и сможет ополоснуть лицо и охладить ноги, и попрощаться-таки с тем, с кем не успела попрощаться и с кем не разговаривала уже десять лет.

Никто не ожидал, что ее отца не станет: смерть для него казалась невозможной, слишком слабой в сравнении с ним. «Раньше говорили: Бог к себе забирает лучших». «В этот раз Бог ошибся, — говорит Лейла, — и забрал с собой худшего, человека жестокого и озлобленного, беспощадного и циничного, хладнокровного и тщеславного. Зачем он вообще кому-то нужен, особенно тебе?»

Перед самым ручьем Лейла останавливается и произносит «Ай былбылым». «Ты это сейчас серьезно? Подсовываешь мне песню, чтобы я его простила? Ай былбылым, конечно, но Бог не поет по-татарски, замолчи!»

Она залезает в холодную воду, поднимая подол зеленого платья, и смотрит вперед, на узкую, протоптанную другими (пока ещё живыми) людьми, тропинку.

Лейле не нравятся кладбища. Здесь всё неестественно: люди молчат и притворяются умиротворенными, а в их домах десятилетиями не прекращаются крики и не затихают внутрисемейные войны. Речи скромны, движения скованы, взгляды опущены. Похоронная процессия как примерочная смерти для каждого из гостей и искусственно созданный рекламный ролик, который не покажут по телевизору.

Лейла надевает обувь, проходит по тропе, отыскивает калитку в железном заборе и, блуждая по коридорам сравнявшихся с землей могил, величественных мраморных памятников, искусственных цветов и прорастающих к небу деревьев, видит знакомую фигуру.

— Привет, — говорит сестре и крепко обнимает ее.

— Привет.

— Здесь?

— Здесь.

Лейла смотрит на свежую насыпь земли, под которой лежит тело их отца, который подростком выгнал ее из дома, а до того пел ей колыбельные песни. Который пропил родительский дом, а до того на последние деньги покупал ей мороженое с шоколадной крошкой. Который в бреду алкогольной горячки набросился на маму с кухонным ножом, а до того носил ее на руках и кормил с ложечки, когда она заболела.

Лейла вспоминает их последний разговор, когда он сыплет проклятиями и оскорблениями, и просит больше никогда ему не звонить и не учить жизни — он и так «все сам знает». Потом звонит сам, хочет просить денег и просить приюта, но Лейла трубку больше не берет. Он снова проклинает ее в сообщениях, и так год за годом, пока его слушаются руки. Потом руки слушаться перестают, он перестает писать, попадает в больницу, плюется в медсестер и угрожает врачам беспощадной расправой, на которую теперь уже не способен. Он кажется безумным, но еще кажется, что безумие — его личный выбор.

— Наш отец был плохим человеком? — спрашивает Лейла и смотрит куда-то в пустоту.

— Он был не плохим человеком. Он был несчастным, и только. — Сестра достает пачку, вытаскивает одну сигарету и, глядя на автомобили, припаркованные у входа в кладбище, спрашивает: — А ты чего с нами не поехала?

— Хотела пройтись, как раньше. Помнишь, как мы пешком ходили до бабушкиной могилки?— Сестра кивает.— А помнишь, как однажды мы потерялись, но он не подавал вида и все бормотал себе под нос: здесь непременно должен быть ручей. Ручей, ручей, маленький ручей, притворяющийся речкой, протекающий сквозь маленькие сопки, притворяющиеся горами. А потом подмигивал нам, и, чтобы нам не было одиноко, начинал петь: Аааай былбылыыыыым, ваааай былбылыыыыым. Ты знаешь, — Лейла смотрит на могилу, садится на землю и вглядывается в фамилию на деревянной дощечке: — без него почему-то стало так пусто. — Она показывает на грудь. — Тебе пусто? — Сестра кивает. — Спой мне, пожалуйста?

И сестра начинает петь, и все остальные подхватывают, и тоже поют: и колючая трава поет, и чертополох поет, и сон-трава поет, и ручей поет, и отец поет, и дэу эни поет, и дэу эти поет, и Лейла поет — все поют голосами тех, кто пел им когда-то в детстве и кто укладывал их спать:

Ай былбылым, вай былбылым,

Агыйделнең камышы.

Таң алдыннан чут-чут килә

Сандугачлар тавышы*.

*Ай, мой соловей, ай, мой соловей,

Камыши реки Белой,

На заре еле-еле слышны

Голоса соловьев.