Многие россияне, некоторые из них даже довольно умны, считают Россию во всех её исторических ипостасях отдельной цивилизацией, не принадлежащей ни к Западу, ни к Востоку. К несчастью, аргументы подобного рода часто сделаны под идеологический заказ, подкрепляют их историософской ахалай-махалайщиной, красочными анекдотами, ну или в лучшем случае поверхностными сравнениями разрозненных исторических эпох. Но и по другую сторону идеологического фронта не всё так гладко. Одни не мыслят в категориях «многополярности» в принципе и верят, что демократия и капитализм из любого австралопитека сделают человека разумного. Другие считают, что география и цвет кожи автоматически делает население и элиты России представителями Западной цивилизации. Естественно, приведённые здесь позиции утрированы и доведены до абсурда, но дискуссия на эту тему заставляет желать лучшего. Поэтому в последующей серии текстов будет предпринята попытка исправить ситуацию и провести сравнительный институциональный анализ политических общностей на территории западноевропейских и русских земель, начиная с Высокого Средневековья.

По возможности мы будем опираться на исследования скучных, но оттого более-менее объективных академиков, не заинтересованных в продвижении той или иной повестки. Правда по мере продвижения к нашему времени таких людей будет становиться всё меньше. В этих статьях будет достаточно источников, но для описания целостной картины эволюции институтов недостаточно ссылок на историков, которые специализируются на узкой теме. Нужна всеобъемлющая оптика, общая теория. Для этой задачи мы воспользуемся кастомным синтезом некоторых идей социологов, которые отдавали должное историческому развитию цивилизаций: Майкла Манна, Карла Маркса, Бертрана де Жувенеля и Вильфредо Парето. Так как разговор об общественной организации — это разговор о власти, у Манна мы возьмём классификацию способов её организации. Он выделяет четыре типа власти, которые пускаются наперегонки, стремясь подчинить друг друга: политическая (централизованное, институциализированное территориальное регулирование поведения), идеологическая (производство и регулирование моральных норм), военная (силовое принуждение) и экономическая (социальную организацию извлечения, трансформации, распределения и потребления объектов природы). Модель ПИВЭ будет особенно полезна для анализа децентрализованных институтов Средневековья и опровержения марксистской теории, которая всё объясняет через экономическую власть. Также кстати придётся простое и прозаичное наблюдение Манна: цивилизация с разделением труда и сложными институтами возникает там, где население вынуждено продолжительное время оставаться на одном месте и подчиняться определённым правилам — где оно заключено в социальную клетку [Манн, 59-68, 84-86]. Жизнь кочевников действительно была намного свободнее и во многом легче, чем жизнь оседлых народов. И это прекрасно осознавал наш следующий социолог…

Несмотря на всю справедливую критику в его адрес, и у Маркса мы тоже позаимствуем пару наблюдений, хотя и в изменённом, дерадикализованном виде. Первое и знаменитое бытие определяет сознание: материальные условия существования человека во многом формируют его ценности и представления о социальном порядке. Нашим отличием от марксистов будет утверждение о том, что место в иерархии распределения собственности и разделения труда в разные времена и в разных обществах не играют определяющей роли. Власть не всегда и не везде покоится на контроле над экономикой — особенно там, где последняя донельзя примитивна. Второе, менее «мейнстримное» наблюдение Маркса: по мере усложнения общественной организации власть одних, то есть их способность влиять на мысли и поведение других, концентрируется в руках всё меньшего круга лиц, общество становится более централизованным и… менее свободным. Маркс описал путь Европы от безгосударственного феодализма к «минимальному» буржуазному государству и предугадал формирование «максимального» государства всеобщего благосостояния [Энгельс, 393-418]. Эти темы будут подробно рассмотрены в последующих текстах.

У Жувенеля мы научимся простой истине: любая власть стремится стать абсолютной, отобрав полномочия у своих конкурентов, подчинив их себе. Также мы увидим механизм, с помощью которого среди конкурирующих властей появляется гегемон. В модели Жувенеля общество делится на три уровня: Центр (Власть с большой буквы), социальные власти и периферия (низы). Центр — это амбициозные элиты, которые стремятся расширить свои полномочия, претендуя на верховную власть; им сопротивляются социальные власти — группы людей, которые обладают влиянием и относительной автономией; периферия всегда безвластна и зависима, но хочет улучшить своё положение. В общем, есть две революционных группы и одна консервативная. Чтобы стать сильнее, Центр (например, папа римский либо абсолютный монарх) частично или полностью выводит периферию (например, крепостных либо буржуазию) из юрисдикции социальных властей (например, феодалов либо католического духовенства). По сути, Центр перераспределяет статус, частично или полностью уравнивая социальные власти и периферию в правах, возвышаясь над ними верховным арбитром. Периферия считает повышение своего статуса справедливым и наконец чувствует себя освобождённой вообще, хотя на самом деле переходит под прямой контроль Центра. Тот, в свою очередь, маскирует свою возросшую власть идеологиями равноправия и восстановления справедливости. В дураках остаются лишь социальные власти, чьё влияние дополнительно затемняют новые социальные власти, которые в большей степени зависимы от Центра (например, церковная либо светская бюрократия). Есть и другая вариация на тему: социальные власти могут объединиться с периферией чтобы стать Центром. Однако, когда ситуация устаканивается, расстановка сил возвращается к первоначальной модели Жувенеля: с Центром, социальными властями и периферией. С одним исключением: централизации, то есть концентрации власти в руках немногих, становится больше, независимых социальных властей, способных этому сопротивляться, меньше.

У Парето мы найдём классификацию психологических типов, в том числе и у элит. Первый тип имеет склонность сохранять агрегаты, то есть статус-кво. Даже если он приходит к власти революционным путём, идеологией спокойного времени становится освящение порядка, семьи, народа, религии etc. Второй тип имеет склонность к комбинациям, то есть менталитет реформатора. Он имеет пытливый ум и желает применять свои знания даже в тех областях, где раньше слепо подчинялись традициям и авторитетам. Идеологией второго типа становится культ прогресса и «разумного» переустройства мира [Парето, 146-158]. Ясно, что Парето предложил лишь идеальные типы, и что в каждом обществе есть люди с обоими психологическими особенностями. Суть в том, что при прочих равных превалирование в элите консерваторов либо реформаторов напрямую влияет на режим, который они строят: будет ли их правление более авторитарным либо консенсуальным; будет ли власть чуть что применять силу, или сложится более толерантная атмосфера к инакомыслию; примет ли цивилизация, в конце концов, более военный или торговый вид.

Довольно теории! Мы начнём наше путешествие с конца Раннего Средневековья, то есть примерно с X века. Эта стартовая точка выбрана, потому что, во-первых, откуда-то начинать придётся в любом случае. Во-вторых, хотя это несправедливо по отношению к Западной Европе, о восточнославянских поселениях до прихода Рюриковичей о политических надплеменнных общностях говорить особо не приходится. Тем более, сравнивать одних христиан с другими проще, чем с язычниками. В-третьих, как мы увидим далее, именно в то время формируется западноевропейские институциональные особенности, которые мы сравним с древнерусскими, а после российскими. Факторы, на которые мы обратим внимание, это степень концентрации власти в руках светских элит, их тип взаимоотношения с церковью, аристократией, горожанами и крестьянами, степень формализации права. Также мы вскользь упомянем географию и климат, влияние которых мы подробно разберём в последующих текстах.

Феодализм и «феодализм»

Начнём с общих черт. Так как в начале прошлого тысячелетия средства сообщения и государственного управления были развиты слабо, преобладали сельское хозяйство и христианская вера, мы не можем ожидать серьёзных отличий между устройством политий Западной и Восточной Европы. Само расположение Киева и других древнерусских городов делало экономический, политический и культурный обмен с соседями неизбежным. Верно, что Византия оказывала культурное и символическое влияние на всю христианскую Европу, но до неё ещё добраться надо было. Поэтому в случае Киевской Руси именно география играла ключевую роль. Около ¾ династических браков заключались с западными правителями, а по своему примитивному устройству древнерусские княжества больше напоминали скандинавов, чем греков [Raffensperger, 47, 137]. Как и феодальная Европа, её восточные соседи не знали централизованного государства, развитой бюрократии, налаженного налогообложения, постоянной армии и судебной монополии. Поэтому, даже если мы согласимся с расхожим мнением, что в Средние века царило беззаконие, нам следует держать в голове, что власть светских властей объективно была ограничена расстояниями, недостатком средств принуждения и сопротивлением клановых и региональных интересов. В общем, не будет преувеличением сказать, что Киевская Русь была европейским (прото)государством. Но дьявол, как всегда, в деталях.

Описание средневековых институтов будет для нас нелёгким делом, потому что этот тип общественной организации сильно отличается от современного. Западную Европу того времени характеризовало отсутствие централизованного государства, а значит, монополии на законодательство, суд и применение силы. Это лоскутное одеяло полунезависимых юрисдикций появилось на свет, когда Западная Римская империя пала, а местные военные элиты, воспользовавшись ситуацией, взяли на себя административные и судебные функции на небольших клаптиках земли. Потенциальное восстановление централизованного государства означало для тысяч знатных семей потерю независимости и власти, поэтому многие из них всячески этому сопротивлялись. Напротив, восточные славяне не знали централизованного надплеменного государства вплоть до прихода Рюриковичей [Пайпс, 1993, 70-72]. В Европе сходные процессы происходили только там, куда вторгались норманны и устанавливали централизованную администрацию [Берман, 383-430]. Однако, «варяги» и норманны всё равно правили по-разному. Ввиду особенностей расположения древнерусских земель и качества почвы пришлые князья занимались торговлей, а не приобретением пахотных земель и эксплуатации рабочей силы. Это отличало их от европейских военных элит, у которых к тому времени уже сложилось представление о собственности на землю. На развитие концепции земельной собственности и вытекающими из неё способами мирного разрешения конфликтов также повлиял тот факт, что западные европейцы в большей степени были ограничены в территориях. Некоторые из них тысячелетиями были вынуждены вести оседлый образ жизни и договариваться с соседями о правилах общежития, в то время как восточные славяне могли себе позволить перемещаться на другое место с первыми признаками истощения почвы. Пришлые военно-торговые элиты также были сравнительно мобильными [Пайпс, 2000, 212-216]. Так как при прочих равных более оседлые народы заключены в социальную клетку Манна, и поэтому строят общества с более развитыми институтами, несложно догадаться, кто в этом деле имел больший потенциал.

Теперь о «феодализме». Для некачественной, особенно советской историографии и её сторонников Средневековье представляется неким повсеместным этапом общественной отсталости, который все народы переживали и наконец преодолели примерно одинаково. Мы не будем давать феодализму «правильное» определение, и вместо этого просто посмотрим, как отличалась общественная организация средневековой Европы и Киевской Руси. В начале предыдущего тысячилетия военно-политическая ситуация Западной Европы складывалась таким образом, что переговорные позиции зависимых землевладельцев (вассалов) усиливалась по отношению к вышестоящим (сеньорам). Нижестоящие выбивали у своих господ гарантии прав и привилегий, их взаимоотношения приобретали всё более договорной, то есть двусторонний характер. Например, они получили право отчуждать, а также передавать по наследству феод, вносить денежные платежи вместо отбывания военной службы сеньору, расторгать с ним договор в случае его нарушения, выбороли право на суд равных себе, на апелляцию в суд господина своего сеньора, отстояли неприкосновенность собственности на движимое имущество. Западноевропейская феодальная цепочка взаимных обязательств отличалась от схожих систем в других частях мира своей многоступенчатостью и многонаправленностью. Почти каждый «свободный» человек одновременно был чьим-то сеньором и чьим-то вассалом, также мог присягать на верность сразу нескольким господам. Таким образом у представителей военной элиты формировалось единое «классовое сознание», то есть осознание общих интересов и стимулы к защите данного правового порядка. По феодальному праву, пишет известный правовед Гарольд Берман, рыцарское сословие могло претендовать на фундаментальное правовое равенство со всеми теми, кто политически, экономически и социально стоял выше его на феодальной лестнице. В общем, можно выделить две особенности западноевропейского феодализма: относительный эгалитаризм внутри военной элиты и высокая степень её правового сознания [Берман, 288-299].

«Феодальной» Киевскую Русь можно назвать лишь в том смысле, что даже на высоте своего могущества её центральная власть была довольно слаба. Что же касается центробежных сил, то они исходили не от могущественных вассалов, а от умножения князей правящей династии, каждому из которых полагалась часть общединастической территории. Из характера землевладения на Руси следовало ряд важных различий с Западной Европой. Распределение земель было преимущественно семейным делом, в меньшей степени требующим формальных процедур. Однако та же неформальность преобладала также в отношениях князей с боярами и дружинниками, которых те нанимали на службу. Древнерусская аристократия не несла обязательной службы князю, под чьей юрисдикцией она находилась, но и не была полноценным сословием с юридически оформленными правами и обязанностями. Своеволие вышестоящих сдерживали обычай и неформальное, зато очень действенное право перейти на службу к кому-то другому. В этом смысле древнерусское общество было гораздо свободнее своих западных соседей, ведь никто никому ничего не был должен. Свободный человек, если его что-то не устраивало, мог в любой момент отправиться на все четыре стороны. Однако у такой свободы была и обратная сторона, ведь права «голосовать ногами» недостаточно для формирования институтов и гражданского общества с высоким уровнем доверия. Как писал специалист по русской истории Ричард Пайпс, свобода, которая не зиждется на праве, неспособна к эволюции и имеет склонность обращаться против самой себя; это акт голого отрицания, по сути своей отвергающий какие-либо взаимные обязательства и просто крепкие отношения между людьми [Пайпс, 1993, 62-75]. Воистину, юридическая культура Киевской Руси, где рецепция византийского права была поверхностна, а взаимоотношения в основном регулировались обычным правом и формально не фиксировались, на целые столетия отставала от западноевропейской. Ведь если там даже варварские народы могли быть знакомы с примитивизированным, но всё же римским правом [Берман, 75, 195-201], что же говорить о христианах, о душах которых пеклась величайшая бюрократия своего времени — Католическая церковь!

Папская революция

В Раннем Средневековье (примерно до X века) западное христианство мало чем отличалось от восточного. Церковь была не отдельным институтом с централизованным управлением, внутренней организацией, формализованными правами и обязанностями, а совокупностью всех верующих. Поэтому не было известно и разделения сфер жизни на духовную и светскую — чётко очерченных юрисдикций церкви и государства. Верховный правитель (император, король, великий князь) был также главой церкви, духовенство было во многом зависимо от знати, священники заключали браки с могущественными землевладельцами и вели мирскую деятельность параллельно церковной. В разбросанных по Европе храмах и монастырях проповедовали милосердие и смирение, старались улучшить положение слабых и беззащитных, но духовенству недоставало решительности, независимости и организации. Так что ни о какой политической субъектности и реформации общественного порядка не могло быть и речи. Разрыв с традицией кроткого христианства на Западе произошёл лишь в конце XI века, когда папа Григорий VII объявил себя главой церкви. Он провозгласил её независимость от светских властей, которым, в свою очередь, приказал слушаться духовенство в делах правления, суда и законодательства. Эту попытку узурпации власти позже назовут Папской революцией, а войну престолов папы и императора — борьбой за инвеституру. Де юре это была война за право назначать епископов и аббатов, де факто — за контроль над Западной Европой. Из борьбы за инвеституру Католическая церковь вышла с централизованной структурой управления; юрисдикцией над всеми сферами жизни духовенства; над браком, процедурой передачи наследства и другими сферами жизни всех мирян; а также над церковной собственностью, то есть ¼-⅓ всей земли Западной Европы [Берман, 74-76, 101-112]. Такой власти христианское духовенство не имело никогда ранее.

Как Католической церкви удалось пойти против воли самых могущественных людей в Европе и выйти из этой схватки победительницей? На это было несколько причин. Во-первых, церковь была рассредоточена территориально, но едина доктринально — чего не скажешь о разобщённых феодалах. Духовенство стало первым наднациональным классом с общими интересами и единым языком изъяснения. Во-вторых, агенты Ватикана обладали монополией на интерпретацию «божественного закона», короче, идеологической властью, благодаря которой они мобилизовывали массы эффективнее своих светских противников. Делали они это по уже знакомой нам модели Жувенеля: по мере усиления новый Центр старался уравнять социальные власти и периферию. Папство объявляло всех христиан равными перед Богом; регулировало браки и передачу наследства знати наравне с чернью; вторгалось в юрисдикцию первой, предоставляя протекцию последней. В-третьих, священники и монахи были самыми образованными представителями своего времени, а значит, ценными специалистами. Без грамотных людей не могли обойтись зарождающиеся королевские бюрократии и суды. На каноническое право, разработанное католическим духовенством, равнялись королевское, феодальное, манориальное, торговое и городское право, то есть буквально все западные институты [Берман, 112-116]. Дисциплинированные монахи сохраняли знания, доставшиеся им от Античности, и, несмотря на принадлежность миру духа, вовсю применяли их на практике, предлагая инновации в сельском хозяйстве, ремёслах, металлургии, механизированной промышленности (!) и прочих сферах, требующих технических знаний. Для такой бурной и всеохватывающей практической деятельности нужно было понимание абстракций, нестандартное мышление, умение раскладывать объекты на составляющие и помещать полученное в непривычный контекст, в общем, склонность к комбинациям Парето. Тут и католическая космология пришлась очень кстати, ведь в ней познаваемый и измеряемый мир подчиняется непреложным законам, которые происходят извне — от мудрейшего божества, которое, ввиду своей последовательности и порядочности, не собирается менять эти законы из прихоти [Вудс, 37-46, 85-93]. Это была первая революция, которая направила Запад на путь реформ, ослабив часть средневекового общества, но сделав целое гораздо сильней.

Ключевая роль Католической церкви в генезисе того, что мы понимаем сегодня под Западным миром, выстветливает неадекватность марксистского подхода к интерпретации исторических событий. Конечно, «способ производства феодалов» поддерживал жизнеобеспечение и неравное распределение статуса и ресурсов, но их власть прежде всего была военной и только потом экономической. Кроме того, она была децентрализована, что существенно препятствовало мобилизации ресурсов и коллективному действию. Если же мы последуем примеру Гарольда Бермана и Майкла Манна, мы увидим, что «базисом», то есть средоточием власти, которое определяло направление развития средневековой Европы, был институт церкви. Во-первых, как пишет Манн, этот монополист идеологической власти осуществлял нормативную регуляцию над областью более широкой, чем мог защитить меч землевладельца, чем мог обязать его закон, чем рынок и производственные отношения могли спонтанно покрыть. У церкви было то, чего не было у многих более ранних цивилизаций — религии спасения. Благодаря христианству (очень относительно) мирная кооперация достигалась не только принуждением и угрозами применения силы либо остракизма, но и посмертными санкциями, которых, в отличие от земных, избежать было нельзя. Во-вторых, из идеологической власти духовенства происходили власть политическая и военная. Духовенство координировало военные кампании для войны мусульманами и другими врагами; устанавливало «Божий мир» — запрет на применение насилия в определённые дни; выступало основным арбитром в сфере межгосударственной политики, поддерживая баланс власти в Европе. В-третьих, будучи одним из крупнейших землевладельцев и научно-технических инноваторов, Церковь также обладала недюжей экономической властью. И весь этот порядок покоился на сложнейшей для своего времени правовой системе, которая, парадоксальным образом, делала статус-кво более стабильным и предсказуемым, но в то же время медленно, но уверенно толкала Запад в сторону гуманистических реформ [Манн, 539-555]. Это при том, что духовенству, чей статус повышался благодаря знаниям и авторитету в вопросах морали и права, запрещено было иметь детей, а значит, передавать блага по наследству. Эти факты не только указывают на удивительный эгалитаризм европейских институтов, где право выше воли государя, но и наталкивает на мысль о возможном альтруизме его архитекторов. Теория о невозможности построения правового общества, опираясь исключительно на эгоистические интересы, будет рассмотрена в следующих текстах.

А что же было в Киевской Руси? Православная церковь также обладала идеологической властью, также имела свою, хотя и намного более примитивную, внутреннюю организацию и систему канонического права. Юрисдикция церковных судов также покрывала всю жизнь духовенства и семейную жизнь мирян. Высшее духовенство также участвовало в законотворчестве, его голос также имел значительный вес в вопросах внешней политики и междукняжеского арбитража [Толочко, 184-190]. Тем не менее, Православная церковь как по самой своей традиции, так и ввиду обстоятельств была намного более консервативной, а значит, зависимой от светской власти. В то время как на Западе церковь как институт предшествовала и переживала королей и королевства, на Руси Православную церковь учредила правящая династия. Князья были главными меценатами и защитниками церкви; по сути, до Монгольского нашествия только на их помощь она и могла рассчитывать. В том же направлении древнерусскую церковь толкало богослужение на старославянском, которое отчуждало киевское духовенство одновременно от Рима и Византии [Raffensperger, 175-185], а значит, и от Античного наследия. Но рецепции Аристотеля и римского права в любом случае бы помешала православная теология, враждебная к интеллектуальным диспутам в вопросах веры и всякого рода инновациям. В отличие от католической мысли, где уже до Папской революции ценились античные тексты и аналитическое мышление, православие стремилось отгородиться от внешнего влияния и сохранить первозданную доктринальную чистоту. Так как всё важное знание уже содержалось в священных текстах, поиск новых истин был не просто не нужен, но даже вреден [Ostrowski, 2018, 75-83]. Вполне вероятно, что в системе, где князья имели больше власти над церковью, чья идеология оправдывала нерушимый статус-кво, отбиралось духовенство со склонностью к сохранению агрегатов Парето. Этим отчасти можно объяснить относительный антиинтеллектуализм древнерусской православной культуры.

Города и сословное представительство

Тот факт, что Православная церковь была подчинена светским властям в большей степени, чем Католическая не должно отвлекать нас от того факта, что на данном этапе технико-организационного развития у центральной власти просто не было ресурсов контролировать всех и вся. Это демонстрируют автономные и полуавтономные средневековые города, ставшие центрами экономической и культурной жизни как на Западе, так и на Руси. В Западной Европе вольные города начали развиваться, когда благодаря повышению продуктивности сельского хозяйства выросло население деревень, часть которого бежало от феодальных пут. Горожане пользовались ситуацией политической разобщённости, играя на противостоянии церкви, императора и феодалов. Часто это происходило так: город предоставлял королю финансовую или военную помощь, а тот в обмен гарантировал закреплённые за политией права и привилегии: свободу от феодальных обязательств, право на самоуправление и законодательную деятельность. По словам Гарольда Бермана, идеи общественного договора, конституционализма, равноправия и обязанности гражданина участвовать в политической жизни впервые расцвели именно в средневековых вольных городах [Берман, 336-342, 367-373]. В массовом сознании венец европейского типа правления — либеральная демократия — характеризуется согласием со стороны управляемых и их правом на восстание против тирании. Однако не все знают, что первые парламенты, то есть представительные собрания, на которых территориально и сословно раздельные группы интересов обсуждали с королём вопросы законодательства, налогообложения и войны, стали появляться именно в Средневековье. В этих собраниях принимали участие представители знати, духовенства, позже к ним присоединились набирающие силу горожане (бюргеры), а в некоторых регионах — даже крестьяне. Каждое из сословий обладало пожалованными, но в то же время неотъемлемыми правами, запечатлёнными в законе и «классовом сознании» конкретной группы людей, готовой коллективно отстаивать свои интересы [Downing, 18-31]. В этом смысле в средневековой Европе не было государственного аппарата принуждения, то есть публичной надвласти, способной силой подчинить себе все остальные — общественное целое получалось путём сложения частных сил и интересов. Договариваясь об условиях кооперации выигрывали обе стороны. Король как первый среди равных получал финансовые и людские ресурсы для укрепления геополитических позиций; сословия же получали разного рода уступки [Жувенель, 244-247, 323-324]. Такая вот средневековая система сдержек и противовесов.

На Руси правовая культура была развита намного слабее, поэтому за несколькими исключениями, записанных булл и хартий не знала. Зато там были свои обстоятельства, благоприятные для развития городов. Будучи удачно расположенными филиалами военно-торговой компании, города управлялись и развивались напрямую князьями либо их представителями. Единственная «феодальная» зависимость древнерусского города восходила даже не к Киевскому князю, а ко всему роду Рюриковичей, которые постоянно воевали между собой за право сидеть на том или ином столе. Относительно шаткое положение князя, которое, тем не менее, варьировалось от региона к региону, вынуждало его считаться с интересами горожан, ведь он зависел от их добровольной кооперации и военной помощи [Perrie, 82-84]. В первую очередь легитимность князя зависела от признания бояр и торгово-ремесленнической верхушки, без согласия которых нельзя было принять ни одного важного решения в деле внутренней или внешней политики. Но и с простыми горожанами приходилось считаться, ведь хотя их участие в городских собраниях в основном сводилось к одобрению принимаемых элитами решений, в случае их непопулярности, народ пользовался своим «правом вето» — устраивал мятеж, который нередко заканчивался изгнанием князя и приглашением на его место родича-конкурента [Толочко, 37-45, 158-183]. Также всегда был вариант перебраться на другое место, ведь древнерусский князь, за исключением лично зависимых от него людей, удерживать никого права не имел: ни бояре, ни купцы, ни даже крестьяне к земле прикреплены тогда ещё не были [Пайпс, 1993, 67-70]. В общем, власть князя была ограничена — если не формализованным правом, то обычаем и обстоятельствами, поэтому пока ещё носила не силовой, а относительно консенсуальный характер.

Парадоксы централизации

Подведём промежуточные итоги в описании эволюции власти на Западе и Востоке Европы Высокого Средневековья (вернее X-XIII века, ведь ордынское вторжение сильно изменит Древнюю Русь). Вспомним несколько тезисов Бертрана де Жувенеля. Первый: всякая власть стремится стать абсолютной, то есть контролировать как можно больше. Второй: всегда и всюду человеческий труд эксплуатируется, человеческие силы оказываются покорёнными; значит, требующая их власть должна отнять их у предыдущих захватчиков. Третий: перераспределение и концентрация власти происходит по схеме «Верхи и Низы против Середины» либо «Середина и Низы против Верхов». В этой оптике случай Католической Европы представляется довольно сложным. У нас есть много Центров, много социальных властей и много представителей периферии, которые всё время вступают в тактические союзы друг с другом. В рассматриваемый нами период ослабевает старый Центр в лице императора, так как с ним вступают в конфликт его вассалы, в том числе короли, и его идеологическая поддержка — церковь. Также ослабевает часть социальных властей — мелкие феодалы и племенные сообщества с их местными порядками. Усиливаются же, как это ни парадоксально, сразу два Центра — церковь и королевская власть, причём они часто работают в тандеме. Обе вмешиваются в племенные и феодальные юрисдикции, деля между собой сферы влияния: расширилась не только власть церкви, но и королевское (прото-общенациональное) право [Берман, 76-78, 113-115, 378-380]. Однако, так как в средневековой расстановке сил ни у кого не было решающей монополии на насилие, весь этот делёж приводит не к подчинению всех и вся единой воле, а к компромиссам: конкурирующим судебным юрисдикциям, формализации прав сословий и (по крайней мере теоретической) подзаконности всех их представителей — вплоть до короля.

На Руси действовали где-то схожие, где-то отличные процессы. С одной стороны, ввиду примитивности управленческих технологий и сопротивлению местных интересов власть Центра, то есть Киевского князя, была относительно слаба даже в период своего расцвета с начала XI по конец XII века. Ни о какой речи о современной государственной монополии и речи быть не могло: светские и церковные землевладельцы обладали широкими иммунитетами, позволявшими им облагать податями и судить население своих поместий. До ордынского нашествия власть Центра также ослабевала ввиду дробления древнерусских земель, которые раздавались многочисленным Рюриковичам по наследству [Пайпс, 1993, 66-68, 83-84]. С другой стороны, не стоит недооценивать схожий тандем расширения юрисдикций княжеской и церковной власти. Хотя и с меньшим правовым ригоризмом, светская власть Киева создала свой вариант королевского права, Русскую Правду, основываясь на которую она регулировала насилие и выступала верховным арбитром в разрешении частных конфликтов. Как и в случае Католической Европы, Православная церковь обладала более развитой бюрократией и более широким идеологическим охватом, чем любой князь — удельный либо Киевский [Perrie, 84-87]. Однако из этой борьбы централизующих и центробежных процессов не родилась правовая культура, благодаря которой в Западной Европе стали формироваться сословия, то есть консолидированные корпоративные группы интересов как противовес Центру. Получившаяся в итоге разобщённость и свобода от взаимных обязательств не раз сыграют с русской аристократией, купечеством и крестьянством злую шутку.

Ордынское нашествие

Когда в древнерусские земли пришла беда, Средневековая Европа, продолжала двигаться в том же направлении, что мы описали ранее. Духовенство рационализировало и стандартизировало каноническое право; на него равнялось феодальное, манориальное, городское, королевское и торговое право; сведение всех этих правовых систем к единообразию и общим правилам способствовало возникновению территориальных, сословных и профессиональных групп с набором закреплённых за ними прав, которые защищал закон; повышение продуктивности сельского хозяйства и перераспределение власти между землевладельцами и зависимыми крестьянами постепенно превращали их отношения в рыночные, где крепостные (serfs) становились арендаторами либо наёмными работниками [Берман, 306-314]. В общем, вплоть до начала XVI века ситуация действительно напоминала утопию, которую в начале прошлого века рисовал идеолог дистрибутизма Хилэр Беллок: средневековая Европа представляла собой «дистрибутивную систему», где собственность была распределена относительно равномерно, а церковь и другие корпоративные объединения препятствовали концентрации политической и экономической власти в руках немногих [Belloc, 41-54].

Если до середины XIII века политическая культура Руси во многом напоминала европейскую, то с монгольским нашествием те земли, из которых суждено было собраться Русскому царству, были отрезаны от Запада в династическом, культурном и экономическом плане. Захватчики разрушали города, оказывающие сопротивление, покорённые — делали провинцией Золотой Орды. Первое время контроль над территорией и сбор дани осуществляли монголы, но позже эти обязанности были переданы удельным князьям. Будучи агентами колониальной администрации, «политический отбор» проходили сравнительно автократические и жестокие элиты. Им приходилось выслуживаться перед ханом, чтобы получить ярлык: собирать больше дани с населения и своих родичей, участвовать в военных походах монголов. Воля великого хана имела решающее значение в возвышении Даниловичей за счёт других линий княжеского рода — легитимных с точки зрения обычая. Московские князья набирали в новых условиях всё больший вес: монополизировали доступ к монгольской администрации и сбор дани с остальных русских земель, расширяли свои владения; отказались от традиционного для Руси дробления территории между всеми сыновьями, наводили мосты с церковью, которая также признавала сюзеренитет великого хана [Perrie, 127-157]. Попутно Даниловичи учились у своих кураторов из Сарая управленческим технологиям. Парадоксальным образом оседлая цивилизация частично или полностью переняла у кочевой способы ведения войны, государственные институты, систему налогообложения, практики наказаний, культуру взаимодействия между подданными и правителем и, наконец, отношение последнего к земле, имуществу и телам своих подданных как к своей собственности [Ostrowski, 1990]. Патримониализм, то есть слияние собственности и политической власти будет преследовать все последующие модификации русской государственности — от ВкМ до РФ. Сея институциональная особенность, характерная для многих азиатских государств, для Западной Европы таковой никогда не была, о чём мы поговорим подробнее в последующих текстах.

Выводы и предисловие к следующему тексту

Этот текст не был написан профессиональным историком, социологом или политологом для специалистов. Предложенное здесь сравнение средневековых институтов Запада и Востока Европы нельзя назвать исчерпывающим, детальным, а местами даже точным. Задача заключалась в том, чтобы описать основные исторические тенденции, причём, насколько это возможно — кратко. Средневековье — это сложный, малопонятный современному человеку период, в котором тенденции к концентрации власти в руках немногих, описанные Жувенелем, пока не столь очевидны. Также в рассмотренных нами догосударственных политических образованиях не так просто определить, обладание каким типом власти гарантирует элитам подчинение всех других. Вопреки утверждениям ортодоксальных марксистов, в Средневековье экономическая власть вовсе не была двигателем прогресса. Вместо этого она часто служила целям военной (централизованной и децентрализованной) и идеологической власти.

Когда мы перевернём страницу и очутимся в государстве Нового времени, мы увидим куда более привычную для нас картину: обладатель политической власти также монополизирует власть военную. С одной стороны, это будет больше похоже на современную либеральную демократию с развитой бюрократией, постоянной армией и монополией на насилие. С другой стороны, несмотря на попытки абстрактного разделения властей на законодательную, судебную и исполнительную, а также другие прогрессивные реформы, мы будем наблюдать конкретную концентрацию власти сначала в руках монарха, потом — парламента либо государственных чиновников. Но даже на начальных этапах абсолютной монархии будут ждать вещи довольно контринтуитивные. Во-первых, ввиду роста королевской власти произойдёт не отделение церкви от государства, а совершенно противоположное — подчинение духовной власти светской. Во-вторых, как правильно замечал Маркс, ослабление католических и феодальных регуляций экономической активности проторит дорогу буржуазии, которая станет беспрепятсвенно концентрировать в своих руках экономическую власть. Помимо своей основной деятельности, представители третьего сословия также начнут доминировать в королевской администрации, а после — в парламентах, которые со временем будут получать всё больше и больше политической власти. В государстве Нового времени это также будет означать бóльший контроль над армией и церковью.

В России Нового времени (это можно будет назвать Россией, но не обязательно Новым временем) будут происходить схожие процессы по концентрации власти в руках монарха. Этот кейс будет куда более очевидной демонстрацией модели Жувенеля: Иван Грозный, к примеру, наберёт опричников из незнатных людей и натравит их на бояр. Но беспрецедентная, по Европейским меркам, агрессия Центра против социальных властей в России не должна будет ввести нас в заблуждение. Европейские монархи будут пользоваться теми же самыми механизмами, что и русские, и добиваться того же самого — власти над территорией и населением своего королевства. Их методы порой будут менее кровавыми, а условия господства — более компромиссными по отношению к социальным властям, верховенство права не станет в одночасье пустым звуком. Но это всё равно будут вариации на тему союза Верхов и Низов против Середины. Так называемый средний класс во всех его ипостасях страдал, страдает и будет страдать всегда…

Источники

Берман Г. Д. «Западная традиция права: эпоха формирования» // Инфра-М (1998)

Вудс Т. «Как Католическая церковь создала западную цивилизацию» // ИРИСЭН (2010)

Жувенель Б. «Власть. Естественная история её возрастания» // ИРИСЭН (2010)

Манн М. «Источники социальной власти — Том 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.» // Издательский дом «Дело» (2018)

Пайпс Р. «Россия при старом режиме» // Независимая Газета (1993)

Пайпс Р. «Собственность и свобода» // Московская Школа Политических Исследований (2000)

Парето В. «Компендиум по общей социологии» // Издательский Дом ГУ ВШЭ (2008)

Толочко П., «Власть в Древней Руси. X–XIII века» // Алетейя (2011)

Энгельс Ф. «Анти-Дюринг» // АСТ (2019)

Belloc H. «The Servile State» // T.N. Foulis (1912)

Downing B. M. «The Military Revolution and Political Change: Origins of Democracy and Autocracy in Early Modern Europe» // Princeton University Press (1992)

Ostrowski D. «The Mongol Origins of Muscovite Political Institutions» // Slavic Review (1990)

Ostrowski D. «Europe, Byzantium, and the Intellectual Silence of Rus' Culture» // Arc Humanities Press (2018)

Perrie M. «The Cambridge History of Russia, Volume 1: From Early Rus to 1689» // Cambridge University Press (2006)

Raffensperger C. A. «Reimagining Europe: Kievan Rus’ in the Medieval World, 988–1146» // Harvard University Press (2012)