Мои друзья устраивают философские ивенты в Киеве. Пару раз в месяц мы собираемся на штаб-квартире, где по идее обсуждаем организационные моменты, но чаще просто выпиваем. Цимес таких собраний — люди, которых сейчас встретишь, пожалуй, только в Украине. В это воскресенье, кроме завсегдатаев нашего салона, были натуральные герои советского анекдота: американец и беларус. Первый надушенный, в пиджаке, по-киношному деловой, зато с хорошим русским — его предки родом из Крыма и Киева. Сам он обосновался тут почему-то: в США, говорит, преступность и феминизм, в Польше скукотища. Второй гость будто с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»: поджарый, удалой, с весёлыми глазами, густыми усами. Раньше слушал пост-панк и был у себя на родине оппозиционным журналистом, теперь слушает пост-панк и убивает мужчин. В тот вечер кроме последних двух слов он повторял ещё одно — война.

Ладно, америкос, тем более типа наш, ещё и непризываемый. Умереть в Киеве от обстрела шанс низкий, а дёшево потрахаться высокий. Но что заставило искать на свой зад приключений брата-славянина, жившего до недавнего времени в скучной Польше? Он почти с порога открыл забрало — деньги. С такими ребятами мы, конечно, пили водку, но беларус уже пришёл навеселе, а потому не выбирал выражения. Примечательно, что о финансах больше не упоминалось, и разговор ушёл в русло того, что по-настоящему волнует нашего солдата удачи — война как внутреннее переживание. Он неделю как вернулся с фронта, его впечатления живы и толком не отрефлексированы. Наверное, поэтому студентики-интеллигентики и American boy коллективно-непреднамеренно умудрились взять интервью, которое по своему содержанию далеко от привычных форматов патриотического эпоса и психологической драмы. «Репинскому казаку» понравилось убивать.

Как это оправдать в современном мире? У нас вообще есть язык описания подобных мотиваций? Я стал мужчиной в тридцать; может, на той стороне нормальные ребята, но нам с товарищами по кайфу их убивать; Харьков — это «Тортуга», лучший город на земле; я пережил смерть и вам желаю того же. Может, это имеет в виду один наш ультранационалист, настаивая на том, что эстетическое выше этического? Какая загадочная, неясная формулировка! Мне кажется, эту идею можно прояснить и переформулировать цитатой Вильфредо Парето. «Это угодно Богу» — кричали крестоносцы, которые на самом деле были движимы инстинктом странствования, похожим на аналогичный порыв древних германцев, жаждой приключений, стремлением к новизне, невыносимостью упорядоченной жизни, алчностью. Ладно, тут не только про эстетику, но про что тогда? Сдерживаемые культурой деструктивные аффекты? «Мужскую энергию»? Тюмос.

У современного немецкого философа Петера Слотердайка есть книга с хайдеггерианским названием «Zorn und Zeit» (Ярость и время). Там автор рассказывает о том, как христианская культура, а вслед за ней и модерная методично искореняли то, что греки называли Тюмосом. Это гнев, радость борьбы и жажда славы, что захватывает индивида целиком и полностью, буквально лишая его свободы воли, субъектности. Герои гомеровского Эпоса всё ещё живут в пронизанном дионисийской энергией Тюмоса мире, где страсти управляют людьми, а не наоборот. Однако по мере пацификации (пуссификации?) общественных отношений анархическую маскулинную агрессию приручают, подчиняя государственным и другим общественным интересам, а позже вообще патологизируют. В обществе потребления, говорит Слотердайк, бал правит Эрос — безобидный, профанный и гедонистический. После смерти Бога наступает наконец и смерть героя.

Мы, последние люди, если и думаем о героизме, то в этических терминах: человек рискует собой ради высших, то есть общественно полезных идеалов. Некоторые из нас даже считают, что в современном мире герои не нужны, а если они и появляются, то это свидетельствует о коррупции и прочих институциональных неисправностях государственной системы. Понимали (ощущали?) ли греки то, на что мы предпочли закрыть глаза? Не естественны ли для мужчины война и убийства? Конечно, не для каждого. Только для избранных: пассионариев, авантюристов, в какой-то мере даже психов. Для таких людей война, революция и прочие чрезвычайные ситуации — повод проявить себя, стать орудием в руках чего-то большего, высвободить то, что скрывается за тонким слоем приличной цивилизованности. Что-то доидеологическое, доценностное, досубъектное. 

Карл Шмитт писал, что вражду с необходимым для неё разделением на друзей и врагов следует понимать в смысле бытийственной изначальности. На пике интенсификации конфликта разделение людей на враждующие группы отодвигает в сторону сугубо религиозные, национальные и хозяйственные соображения. В связи с этим мотивы и поступки борющегося индивида могут со стороны показаться непоследовательными, даже иррациональными. Может, поэтому наш беларус не видит никакой проблемы в том, чтобы воевать в иностранном легионе (вроде он даже говорил, что однажды с ним в пикапе ехал негр, который зиговал со всеми за компанию) за хохлов против москалей и… других белорусов? Мы никогда этого не поймём, не оценим по достоинству, какова роль Тюмоса в свершении всего немыслимого и невозможного. Мы и дальше будем рассказывать себе политкорректные истории о защите демократии от тирании. Но насколько сама демократия и цивилизация в целом в долгу перед Тюмосом? Об этом в следующем лонгриде, который будет в непривычной для автора форме — псевдоакадемическое письмо тут не к месту.