24-26 февраля в Золотом зале Европейского университета (СПб) пройдет серия лекций Алексея Гринбаума «Вопросы к технологии». Мини-курс охватывает широкий спектр вопросов науковедения, техноведения и обществоведения на примерах нанотехнологий и синтетической биологии.

По этому случаю публикуем статью автора, вышедшую в #17 [Транслит]: Литературный позитивизм.

То, что восемь минус пять всегда равно трем, вселило в них уверенность, что что-то во мне было сообразно с здравым учением.

Леви-Брюль

Философы делятся на уверенных и неуверенных. Уверенный философ учит правде, неуверенный учит не принимать чужую правду. О сомнении говорил Сократ и писал Монтень.

Уверенность в истинности высказывания отличается от уверенности в правоте собственного высказывания. Последнее легко превращается в уверенность в себе. Такой философ готов стать политиком. В XX веке самыми уверенными политиками были марксисты, философами — логические позитивисты.

Среди уверенных в правоте высказывания встречаются верующие в истину факта. Само предложение есть только факт языка, а вера, от языка отсоединяясь, описывает истину вне утверждения, то есть факт бытия. Витгенштейн, подготавливая почву для логического позитивизма, утвердил достаточность языка: «Предложение показывает логическую форму действительности». Венскому Кружку оставалось выяснить, на каком именно языке изъясняется действительность.

Рудольф Карнап выступал за формальные, сконструированные языки. Логичность их построения не подлежит сомнению. Однако одной логики недостаточно для установления истинности высказывания. Ее недостаточно даже для отделения возможных, то есть осмысленных, конструкций от невозможных. Внешний критерий, устраняющий эту проблему, — закон природы, данный в науке.

Наука номологически ограждает значащие предложения от пустых формальных конструкций. Но какая для этого нужна наука? Та, что способна эмпирически установить истинность высказывания. Отсюда другое название логического позитивизма — логический эмпиризм. Проверка на истинность требует от экспериментатора уверенности в результате опыта. И еще уверенности в переводе этого результата в предложение формального языка. Карнап относится к уверенным философам.

Мориц Шлик выступал за естественный язык. Грамматика и синтаксис языка позволяют составить гугол предложений. Но осмысленны только те из них, что можно проверить логически. Логика для естественного языка — навязываемый извне корсет. Верификация предложения у Шлика требует не физики, не науки, а логической точности. Ее достаточно для отбора значащих предложений. Однако проверка логикой также требует уверенности. В конечном счете, уверенность необходима при всякой проверке высказывания на истинность. Шлик не меньше, чем Карнап, относится к уверенным философам.

Уверенность логических позитивистов есть уверенность в возможности точной — научной или логической — проверки значащего предложения. Все остальные высказывания относятся к метафизике. Таким образом, метафизика лишена значения и смысла.

В частности, бессмысленной оказывается Кантова структура знания: истинность категорий мышления нельзя проверить, синтетическое априори не эмпирично. Логический позитивизм сбросил было Канта с парохода современности, но через несколько десятилетий кит исторг Канта обратно.

Уверенность, на что бы она ни была направлена, есть свойство религиозное. В 1936 году Шлик был убит студентом, умственно не справившимся с отрицанием метафизики. Какую-то роль сыграла религиозная мистика. Моя задача — исследовать не мистическую, а мистериальную религиозность. Именно она стоит за позитивным подходом к истине.

Наперво нужно сказать о поэзии. Поэзия футуризма и формальная теория имеют не меньшие, чем философия, права на терминологию позитивизма. И формальные языки они создавали, и естественный язык доводили до бессмысленности чистой грамматики. Смысл исследовали через отсутствие смысла. В поэзии футуристов и в формальной теории присутствует упоенность уверенностью.

Обе они, в отличие от философии, обращаются к общественному. Упоенность уверенностью превращается в упоение революцией. Трудно сказать, в равной ли степени за это ответственны завод, железная дорога, кино, колония, капитализм. Существует и непоэтический извод положительного упоения. Это литература, высушенная прозой большевистского факта.

Позитивизм Карнапа и Шлика крутил шуры с логикой и наукой. В теории относительности логические позитивисты способны были разобраться математически, но квантовой механикой владели поверхностно. Наука была им близкой знакомой, заменявшей в нужный момент жену. Дубившие и мявшие язык Платонов и Шкловский относились к науке как к метафоре. Ощущения напряженной истины научного предложения в их заимствованиях не было. Переносом слово сводилось к напряжению лишь языковому.

В центре же положительного кружка Хлебников всех большевее, под собою физики не чуя, по-пифагорейски работал число. Хлебников — лучший вычислитель мистериальной религиозности как гомологии комплéкса уверенности.

Науку можно взять метафорически двумя способами. Поэт видит в ней силу смекалки, в ее терминах — голос неподкупного ангела. Обществовед — торжество детерминизма и источник исторической неизбежности. Перенос кажущегося научного детерминизма в область историко-политическую приводит к марксизму и тоталитаризму. Тот же перенос в языковую сферу ведет к выхолащиванию тайного и к аналитической философии. Но от науки всегда веет строгостью, каким бы путем метафоры она ни шла в коллектив. Поэт телесно отдается нездешней строгости. Марксист прилаживает ее под хомут историцизма. Логический позитивист осушает с ее помощью хлюпающую грязь смысла.

Всякая строгость есть строгость мистериальная.

Различие между частным и общественным есть фундаментальное антропологическое разделение. Оно появляется, как только человек начинает рассматривать себя против группы, членом которой он состоит. Индивидуальное скрыто от группы. Как следствие, частный культ противоложен публичному. Он мистериален, поскольку связан с тайной. Элевсинские мистерии, мистерии Исиды, Митры и Великой Матери проводятся для многих, но не для коллектива. Священники открывают скрытое каждому мисту по отдельности. Несказанное — arrhēton — нельзя прокричать на площади.

И религия, и наука вмешиваются в это фундаментальное различие. Через тайное, данное каждому, но не всем вместе, создается мистериальный культ. Наука — для многих, но не для всего общества. Она связана с тайной, скрытой за порогом знания. Гаджеты есть у всех, но их внутреннее бытие известно только посвященным. Даже если эту тайну на ее научном языке громко прокричать на площади, получится лишь метафора. В этом смысле, отмена христианского богослужения на латыни и исключение последней из школьной программы выдвинули на первое место язык математики как наиболее важный и непонятный язык тайны. Математическое исследование полностью противоречит открытости, общественности и доступности, то есть неиндивидуальности публичного культа. Наука не может быть для всех, как бы ни старались сделать ее open source.

Мистериальный культ основывается на строгой несказанности тайных слов. Помимо слов, в тайну включены еще и скрытые действия и предметы. Обряд посвящения подразумевает активное приобщение миста к строгости действий. Строгость здесь противопоставлена грёзе, хоть и соседствует с божественным. Чем ближе соседство, тем строже ритуал. В результате посвященный обретает уверенность в особом отношении бога, то есть уверенность в благости. Тавроболиат, к примеру, уверен в обретении на двадцать лет молодой силы, посвященный в мистерии Исиды — в полученном бессмертии. Но с точки зрения антропологии сакрального — исследования структуры религии безотносительно содержания конкретного культа — посвящение в мистерии есть чистое явление строгости. Мистерия есть строгость доступа к тайне, выступающая как всеобщий, но исключительно индивидуальный мотив. Чем тайна скрытнее, тем строже к ней доступ. Соблюденная строгость в свою очередь рождает уверенность. Между умом посвященного в мистерии и феноменом уверенности — антропологическое тождество.

Итак, позитивизм есть научно-религиозная мистерия. В своем основании мистериальны и поклоняющаяся неизбежности литература, взятая как практика, и эмпирическая философия, связавшая язык путами логики. Однако литература получает тут неожиданное преимущество над философией благодаря тому, что в ней наука взята лишь как метафора. Логический же позитивизм же претендует на союз с наукой не путем переноса, а слишком серьезно. В результате, когда научная картина мира меняется, он остается ни с чем. Научно-религиозная мистерия, чей тайный язык — математика, сегодня все больше уступает место технико-религиозной мистерии, чей язык — информатика. Но техника, в отличие от чистой науки, хотя еще и может рассматриваться как метафора, уже не способна обосновать эмпиризм логики в деле выявления истинности языкового предложения.

Священнодействие требует применения сокровенного знания священника. Священник придает смысл святым словам, действиям и вещам. Смысл рождается не в каком-либо высказывании посвящаемого, не только в бытии скрытой вещи и не в одной лишь тайне, взятой в самой себе, а в их соединении со статусом священника в момент священнодействия. Тайна сообщаемая мистериальна, тайна только хранимая — не более, чем возможность святости.

В современной технике священнодействие есть вычисление и вычисление есть священнодействие. Гаджет — то тайное место, где совершается обряд. Внутри него, как внутри митреума, темнота. Пользователь, глядя в лежащий на ладони черный ящик, посвящается в мистерию. Особое, сокровенное знание внесено в смартфон. Казалось бы, инженер — священник технической религии. Но священнодействие совершается без него, пользователь оставлен лицом к лицу с гаджетом. Вещь вычисляющая действует сама. Теперь священник и компьютер едины.

Это и есть тайна, не понятая логическими позитивистами. Естественный язык связан путами логики, формальному языку она присуща по построению. Информатика основывается на формальных языках, но идет дальше — развертывает их в процесс вычисления. Вычислительная машина становится основой общедоступной техники. Уменьшаясь в размерах, техника помещается на ладони. Темная комната в кулаке есть место священнодействия. В ней хранится мистериальная тайна, и сама она — создатель технического смысла. Предложения, которыми гаджет общается с пользователем, приобретают значение не от наложения внешних оков, а из внутренней темноты.

Поэзия слышит язык этой темноты: «чистое такое, лучше десяти тысяч таких». Он состоит из меток и чисел. Через посвящение каждый пользователь, но не общество в целом, обретает уверенность, иначе — новый голос. Этот голос создает из меток и чисел значащие предложения. Новая мистерия смысла оказывается не чем иным, как приобщением к правде компьютерного кода. В нем — уверенность.

Материал опубликован в #17 [Транслит]: Литературный позитивизм