«Дано мне тело — что мне делать с ним, таким единым и таким моим?»

О.Э. Мандельштам.

Этот текст спровоцирован проблемой, перед которой встаёт каждый автор, когда намеревается создать текст. На мой взгляд, эта проблема более-менее адекватно выражается следующим вопросом:

Как уместить в линейный текст, создающийся из тут же затвердевающих слов, нелинейную мысль, которая хоть и облекается на мгновение в слова, но всё время, пока она находится в нашей голове, она из–под них ускользает, существует в вариантах, имеет такую цельную динамическую структуру, которая кажется человеку фрагментарной, так как он, пытаясь следить за мыслью в своей голове, всё время обращает внимание на то, на что он по своей природе не может обратить внимание, и поэтому человек ловит внутренним взглядом кажущиеся лакуны, пустоты и глубины, в которых пропадает как бы здесь-и-сейчас творящаяся мысль, демонстрируя человеку постоянные разрывы внутри самого человека, его нетождественность самому себе и существенную неадекватность той точки зрения, в которой он находится, по отношению к тому, что на первом уровне восприятия кажется внешними или внутренними феноменами?

И если тексты пишутся уже тысячи лет, значит, ответ на этот вопрос существует. И первый шаг на пути рационального решения этой проблемы — это определение того самого текста. Попробуем установить несколько смежных точек зрения и определений.

определения:

Текст — Бог.

Текст — это явление.

Текст — воплощённая тотальность.

Определение I. ЯВЛЕНИЕ

«Палец, указывающий на луну, не есть луна»

Брюс Ли и М.В. Тимофеев.

В первую очередь, конечно, текст являет нам самого себя. Но такое положение слов нам почти ничего не говорит о положении вещей, в котором мы находимся, и в котором рядом с нами находится текст. Поэтому представим ситуацию, составим модель.

Мир как он есть нам ни в коем случае непредставим. Мы никогда не можем охватить его своим существом. Почему? На мой взгляд, потому что мир — это внеязыковое существование всего того, что мы называем субъектами, объектами, процессами, отношениями между ними и т.д. — в общем, всего того, что мы называем, а, значит, расщепляем с помощью языка.

Получается, ситуация примерно такова:

мир — вне языка,

а мы — внутри языка (может быть, мы сами только и являемся языком).

И если смотреть на наши невозможные (но, надеюсь, всё-таки существующие) отношения с миром, то можно сказать, что между человеком и миром лежит непреодолимая граница, иначе мы бы сейчас не читали этот текст и вообще не заботились проблемой выражения мысли, и вообще, вероятно, мы бы не существовали или, по крайней мере, не знали о своём существовании, что опять же, с точки зрения языка, примерно одно и то же. Итак, наши отношения с миром трансцендентны. А внеязыковой мир нейтральных вещей подобен буддийской нирване.

Может быть, мы каким-то образом всё-таки присутствуем в мире, но в таком случае язык, который уже-всегда загружен в наше сознание, так быстро кодирует и расщепляет мир на отдельные феномены, что мы не успеваем заметить этого кодирования, а, значит, не успеваем заметить и сам трансцендентный мир нейтральных вещей, из которого мы и явились в пространство языка. В любом случае, пока мы в языке, мир для нас недосягаем и неизвестен. Чем представляется язык и наше существование в нём с точки зрения нейтрального, внеязыкового мира нас пока не должно волновать. Мы пока просто двигаемся дальше, чтобы понять, что, кроме себя самого, являет текст.

Такая ситуация трансцендентных отношений между миром и языком будет казаться безвыходной до тех пор, пока мы продолжаем думать, что язык действительно прямо или хотя бы более-менее адекватно передаёт сущность объектов, лежащих по ту или другую сторону этого языка. Если язык и делает что-то, то не выражает сущность нейтрального объекта, а указывает на неё.

Ни одно слово нам ничего не говорит о том объекте, который мы обозначаем этим словом. Остановитесь и вспомните: что говорит нам слово «дом» о том реальном доме, о котором мы хотим что-то сообщить? Конечно, у каждого слова существует история, проследив которую до возникновения самого слова от реальном предмета, мы, вероятно, можем установить прочную связь между «домом» и домом. Однако такой ход лишь отодвинет границу языка вглубь мира, но не устранит и не преодолеет, так как мы всё равно продолжим говорить о языке на языке.

Вероятно, любое слово лишь указывает человеку на тот объект, о котором как будто идёт речь. Указательную природу языка лучше всего выражают библейские притчи, дзен-буддийские коаны или, например, произведения обэриутов. Именно в этих текстах язык обнажается до предела, доводится самим собой до абсурда и наконец надламывается, позволяя нашему мышлению свободно ощутить зазор между языком и миром и, возможно, проникнуть в него.

Однако абсурдность языка всегда уже есть. Остановись и вспомни, что ты только привык разглядывать в этих кириллических буквах какие-то значения, строить между ними ассоциации и обретать смыслы, которые в действительности никак не связаны с нейтральным миром.

До этого момента, до того, как мы обратили внимание на указательную, а не выразительную функцию языка, язык был замкнут на самом себе, множил внутри себя бесполезные сущности и изолировал своих носителей от внеязыковой жизни. Иными словами, язык очень быстро стал и бесконечно становится автоматизмом нашего существования. И в автоматизмах, конечно, нет ничего дурного. Они необходимы при достижении некоторых целей и, возможно, даже неизбежны для человеческого существования как такового. От автоматизмов не избавиться никогда, потому что ты можешь быть ежесекундно осознанным существом, но автоматизм (в первую очередь, языковой) есть наш двойник, брат-близнец и вместе с этим главный враг на пути к нашей главной цели — к нирваническому существования во внеязыковом мире нейтральных вещей.

Теперь мы знаем, что по-настоящему язык всегда только указывает на то, что мы должны/можем понять. Благодаря размыканию языка и его указательной функции человек обретает надежду на осознание своего внеязыкового существования. А человек действительно существует вне языка, потому что человек физичен, природен, нейтрален, вещественен и психичен. У человека есть тело. И это тело существует на равных правах со всеми остальными телами, которые составляют собой пейзаж, имеющий возможность быть воспринятым только из–за того, что существует отделённая от мира языковая точка зрения. Все остальные участники пейзажа, как верно заметил Ж. Батай, не имеют представления о пейзаже, в котором находятся. И пока человек воспринимает мир, он не может в него погрузиться. Но если человек всё-таки погрузится в этот пейзаж без остатка, тогда он растворится в мире, перестанет быть человеком, перестанет воспринимать, и — язык исчезнет. Тут и есть Нирвана, тут и есть Эдемский сад, которые не есть и не не есть.

Отсюда следует, что проблема существования — это проблема восприятия. Человек своей физической, природной частью уже-всегда присутствует в моменте Царства Небесного, в котором он един с Богом и не знает буддийского страдания, но языковая часть человека, которая является залогом и главным аппаратом восприятия, и одновременно является главным препятствием на пути к нирваническому не-существованию. Получается, что человек вхож одновременно и в язык, и в мир, но в равной степени чужороден им обоим, пока не растворится в одном из них и не перестанет быть человеком в самом прямом смысле этого слова. И человек, конечно, не заметит момента растворения, он его не воспримет, так как уже нечем будет воспринимать, и вся его прошлая конкретная языковая история уже не будет принадлежать ему. Он уже будет частью нерасчленимого пейзажа.

После того, как мы проговорили эти базовые положения, мы можем вернуться к вопросу: что являет собой текст?

Любой текст являет собой иллюзорное вычленение некоторого сегмента нерасчленимого и трансцендентного мира. Приведём пример:

«На горе возвышается крест» — простое предложение на русском языке с подлежащим, сказуемым и обстоятельством. Это предложение является базовым элементом потенциального текста, который мы можем разворачивать бесконечно, но всё равно ничего не узнаем о том мире, который как бы стоит за этим текстом. Можно развернуть текст дальше и написать: «На горе возвышается крест. Под ним десяток солдат…» Можно в подробностях описать время года, погоду, римские доспехи этих солдат, как блестит на них солнце, и как скрипят верёвки на этом кресте и так далее, и так далее вплоть до самого читателя, который читает текст о возвышающимся кресте в тексте о тексте. Однако ничего не произойдёт. Текст конкретный и текст как таковой всегда замкнут на самом себе и готов искажённо вобрать в себя всё, что движется вокруг него. Он впускает в себя читателя, но не впускает его в тот пейзаж, который здесь описывается. Всё меняется ровно в тот момент, когда читатель вспоминает, что он не читатель, и совершает соответствующий такой мощный скачок воли и представления, что ощущает действительный запах надвигающейся к горе грозы, трогает глазами неповторимый цвет легионерского доспеха и наконец ощущает непредставимую Пустоту на кресте.

Пока мы думаем, что текст что-то выражает, он ничего не выражает. Как только мы вспомним, что текст только самоотрицательно и апофатически может указывать нам ситуацию, тогда текст противоположными самому себе путями являет нам, как движется вокруг нас то, что мы называем неназываемым нейтральным миром. Рисуя в нашем языковом и фрагментарном воображении правдоподобную картинку, текст являет нам самое важное — присутствие нечто принципиально отличного от текста вокруг этого текста.

Конкретный предмет всегда есть перед нашим и внутренним, и внешним взглядом, чтобы вспомнить две вещи:

а) Предмет — не есть.

б) Есть — нечто вне предмета, что, осознав себя вне языка с помощью нас, вбирает в себя изначальный предмет, тем самым нейтрализуя границы трансцендентного и имманентного, воспринимающего и воспринимаемого, земного и Божественного, статичного и динамического, феноменального и методологического.

Когда читатель через очередной текст усвоит собственное указание самому себя, тогда ему остаётся одно — забыть слова и войти в пейзаж.

Определение II. ТОТАЛЬНОСТЬ

Язык бесконечен, но пределен. Более того, язык — это абстракция, сопоставимая разве что с Богом. И обе эти абстракции даны нам только в своих конкретных воплощениях.

Бог — через внеязыковые вещи, несуществующие отдельно от Него самого. И лучше всего явления Бога заметны тогда, когда они абсурдны. Бог может явиться в феномене. Например, в неопалимой купине. Или в действии. Например, в жертвоприношении Исаака Авраамом, или в непорочном зачатии.

Абстрактный язык же нам всегда дан в виде конкретной речи, конкретного текста, которые работают по базовым грамматическим и синтаксическим алгоритмам, являющимися залогом человеческого представления о том, что язык действительно существует. На самом деле, по этим правилам строятся бесконечно многие тексты, но не абстракция языка.

Парадоксальная ситуация:

Как только человек «выучивает» язык до автоматизма, то есть до такого состояния, когда человек перестаёт замечать существование языка в своей голове, тогда он автоматически расшифровывает с помощью языка весь свой доязыковой опыт, память о котором сохраняется далеко не у всех людей. До какого-то момента человек не обладал языком, или язык не обладал человеком, но как только эти отношения крепко выстраиваются, оказывается, что язык уже всегда был. И в этом проявляется тотальное или тоталитарное свойство языка.

Человек не может выбраться из–под власти языка. По крайней мере, пока человек остаётся человеком. Как только человек выбирается из–под языка, обретается возможность наконец понять, чем же является то, что мы называем человеком. Но такая возможность, на самом деле, не обретается, потому что обрести её уже некому. Тут уместно вспомни золотое правило: чтобы достичь нирваны, нужно перестать желать достичь нирваны.

Язык — это абстракция, но сам феномен абстракции — это порождение языка. Лик языка подобен Уроборосу. А Мир мира целостен, невыразим, конкретен и ускользающе противоположен языку.

Главное свойство всякой абстракции — настигать заражённый ей ум через любой феномен, попавший в поле зрения заражённого ума. Самый явный пример абстракции — это метанарратив, который с помощью наших конкретных умов как бы выхватывает из мира любые феномены, называет в соответствии с самим собой и выстраивает с помощью них сцепленные друг с другом нарративы. Метанарратив — заразителен. Один раз узнав о психоанализе и марксизме, ум уже не перестаёт видеть вокруг себя в нейтральных феноменах, охваченных языком, классовую борьбу неврозов. Первый шаг на пути выхода из метанарратива — это вспомнить, что основатели метанарративов не могли их завершить и вряд ли были бы согласны со своими последователями. Фрейд не был фрейдистом, Маркс не был марксистом, Христос не был христианином, а Станиславский так и не узнал, что такое система Станиславского.

Чем более абсурдна идея, тем больше она выглядывает из языка в мир. Чем более идея парадоксальна, тем больше в ней внутреннего потенциала сопротивляться метанарративной энтропии, с помощью которой усекаются мерности идеи и захватываются случайные феномены. Вероятно, превращение идеи в метанарратив можно описать в терминах эманации, который чем дальше расходятся от своего Абсолюта, тем более они ущербны.

Любое систематизированное спасение от метанарратива есть только маскирующийся метанарратив. Как известно, если несколько раз пользоваться одним и тем же приёмом, чтобы избавиться от автоматизмов, этот приём рано или поздно затвердевает и неизбежно становится автоматизмом другого уровня. И понимание этих законов при чрезмерном своём повторении тоже рискует обернуться автоматизмом следующего уровня. И этот ряд в своём потенциале длится в бесконечность. Вероятно, продуктивнее будет пройти сквозь автоматизмы, а вслед за ними и сквозь язык, нежели бежать и защищаться от них. Страх настигает человека с той стороны, в которую он от него бежит.

Итак, язык тотален, тоталитарен, и заметить его невозможно, потому что:

а) Он — абстракция, и его не существует.

б) Чтобы заметить что-либо по-настоящему, нужно быть ему не тождественным и даже не сопричастным, то есть необходимо взглянуть извне, остранить объект, нуждающийся в том, чтобы его заметили. Но выход из языка невозможен, потому что как только носитель языка выходит из него, язык исчезает, как и его носитель.

Как бы мы ни старались, языковая ситуация обнадёживающе плачевна. И в ней смешно искать основания собственной субъектности. Нам может казаться, что мы здесь и сейчас укрылись, спрятались в самых потаённых пространствах сознания, что мы неуловимы, как Алиса, которая бежит в два раз быстрее, чтобы остаться на месте, что мы неуязвимы, как Нео, который научился не только уворачиваться от пуль, но и развоплощать агентов матрицы. Нам нужно бежать так быстро, стремясь бежать быстрее времени, чтобы, незаметно для самих себя выпасть из времени, потому что Мир мира времени не знает. Мир мира в вечности, которая противоположна бесконечности языка. Вечность как непредставимая целостность, а бесконечность как ряды рядов, уходящие за горизонт всех направлений времени.

Нам может казаться, что мы с тобой обменялись ролями, и, на самом деле, это ты автор читаемого тобой текста, и мы оба сознательны до самых пределов своего восприятия. И нам на секунду действительно кажется всё понятным, и мы наконец готовы и решающему действию…

Но, на самом деле, мы с тобой не больше, чем ипостаси языка, сходящиеся друг в друга на лингвистических глубинах, на которых читатель и автор не только меняются местами, но и образуют свой инвариант создателя текста.

Иными словами, это не мы с тобой беседуем, а язык через нас творит свой незамолкающий монолог. И если кому-то язык открыл свои тайны, значит, это всего лишь очередная ловушка. Но однако мы должны стремиться к невозможной самостоятельности, чтобы понять несамостоятельность отсутствия нашей общей сущности. Мы должны стремиться к бытийной самостоятельности, несмотря на её недостижимость, потому что это и есть тот священный абсурд, необходимый для указывания языком на мир, хоть в нём тоже уже-всегда не будет нас.

Аминь.

Определение III. БОГ

Язык. Мова. Language. Тіл. भाषा।. Γλώσσα. Nyelv. език. Kalba. Teanga. Lingua. Јазик. Taal. Забон. 語言。Լեզու. Ururimi. Valoda. ଭାଷା. Gbegbᴐgblᴐ

.שפה Język. Språk. زمان. Sprache. «Язык».

Если отсечь всё лишнее в попытке достичь очередных онтологических оснований, тогда, вероятно, самое важное, что мы можем отметить в разговоре о Мире и Языке, это то, что мы находимся в ситуации фундаментального многоуровневого двойничества между Языком и Миром. И тут мы сразу же сталкиваемся с очередной невозможностью рационального познания.

Если смотреть с любых человеческих позиций, то мы, оставив эмоции, окажемся немыми перед невозможностью познать первичное соотношение Мира и Языка, оба из которых в свою очередь являются как одним из вариантов самосущности Бога, так и всего лишь его отражением, потому что, вероятно, Бог существует и не существует, и не не существует за всякими границами границ, которые человек имеет невозможную возможность преодолеть, поэтому и об этом заботиться нам при прочтении этого текста в нашем земном воплощении не следует.

Как всегда, мы не знаем, как нечто началось. Возможно, потому что это нечто началось до того, как начались мы. Возможно, потому что эти процессы, о которых мы не можем говорить, но говорим, совсем не процессы и сами в себе лежат за категориями начала и конца, то есть за категориями времени. Возможно, это знание о начале, если оно нам не открыто, вообще не предназначается для нас. Возможно. Однако в этом вопросе мы, по крайней мере, можем овладеть пониманием границ собственного непонимания. Минимальное усилие, необходимое для понимания тех вещей, которые не соприродны, которым нам запредельны — это признание в том, что понимание невозможно. Но процесс этого понимания неостановим. Максимальное усилие, необходимое для понимания этих вещей — это выход нашего сознания к тем пределам, на котором заканчивается человек, то есть выход к отсутствию сознания. У нас всегда есть возможность совершить это усилие. А человек не может не воспользоваться возможностью. В этом заключается его свобода воли.

Мы знаем, что Мир и Язык между собой соотнесены неведомым образом (вернее будет сказать, отсутствием образа). Они отражаются друг в друге, но как они начались, и по каким алгоритмам происходят эти взаимоотражающиеся соотношения мы не можем себе представить. Есть вероятность, что это почти нечеловеческое понимание, может быть достигнуто, если человек с максимальной ясностью ощутит своё постоянное существование на границе Мира и Языка. Только на этой границе, при взаимодействии разума, знающего логику логики, и веры, знающей абсурд абсурда, возможно понимание того, что мы называем здесь алгоритмами взаимоотражающегося соотнесения.

Итак, Мир и Язык отражаются друг в друге, и на языке Языка это отражение неизъяснимо, а внеязыковое существование Мира нам недоступно. Мы не знаем эти запределельные алгоритмы отражения, но можем нащупать взглядом их динамичные результаты.

Язык каким-то образом раскалывает в самом себе отражение Мира (но не сам Мир, разумеется) на вымышленные феномены, от которых образуются двойники вроде пары „дом и «дом»“, о которой мы говорили в первом определении. Теперь уже-всегда у нас, с одной стороны Языка, есть слово и его двойник, а с другой, есть феномен и его двойник. Человек и «человек». Мир и «мир». «И т.д.» и т.д. И как нам сложно понять, что сколько бы слов мы не говорили о дереве, мы всегда говорим только о слове «дерево», а само дерево, которого тоже совсем не существует, остаётся нам недоступным ни при каких обстоятельствах.

Может казаться, что первичная деятельность Языка заключается в наименовании вещей реального Мира. Однако это ловушка, созданная в языковых недрах. Наименование вещей реального Мира — это уже вторичная языковая деятельность. Перед тем как именовать, Язык совершает невозможное: он дробит цельный нейтральный Мир, от которого не может быть отделён ни один элемент, и создаёт феномены. Феномен — это простейшая языковая иллюзия Мира. Феномены — это те объекты или процессы, которым даются имена. На самом деле их нет, потому что Мир неразделим. Однако в Языке они есть, потому что есть их имена.

Поэтому если мы наивно хотим шагнуть в реальный Мир и увидеть дерево, которое отделено от своего именования, мы не никогда сможем его увидеть, потому что дерево вне своего именования — это только феномен, более незаметное порождение Языка, чем слово. Мир, в который мы стремимся, непредставим, но мы можем предположить, что он сверхпротивоположен Языку. И если Язык фрагментарен, значит, Мир непредставимо целостен.

Отдельные слова — это элементарная форма языкового двойничества. Слова могут исчезать, сталкиваться, образовывать новые слова, менять ударения, дробить и синтезировать феномены, но первоисточники феноменов останутся нейтральными.

Вероятно, на другом полюсе стоит самый сложноорганизованный уровень двойничества — это уровень человеческих языков, которые все онтологически равны между собой. И неважно, эти языки имеют буквенную запись или слоговую, или иероглифическую, или какую угодно ещё. Они все равны в одном — в дублировании одних и тех же феноменов.

Сейчас дело мгновенно осложнится предсказуемым семиологическим тезисом о том, что человеческие языки являются не только вербальными. Всё человеческое имеет свой язык. От жестов и костюмов до искусств и наук. Способы реализации языков могут отличаться, однако они все сходятся в одном — в феноменальном двойничестве друг другу и отражении Мира. И в контексте одного языка, когда на нём разговаривают несколько субъектов, возникает весьма правдоподобная иллюзия диалога, однако если мы попробуем умозрительно охватить все человеческие языки и приблизиться к Языку языка мы заметим, что вся человеческая культура — это монолитный и одновременно шизофренический монолог, в котором разные элементы считают себя и друг друга попеременно и одновременно то высказыванием, то субъектом, то условием диалога.

И так как мы все существуем в условиях этого тотального и раздробленного монолога, то мы активно принимаем в нём участие, даже если не стремимся и даже не знаем о нём. В таком случае, если идея диалога — это не иллюзия, тогда настоящий диалог возможен только между вполне самостоятельными субъектами, сущность которых в силу отсутствия нашей собственной субъектности для нас непредставимы. Такими запредельными субъектами, например, могут быть Язык и Мир. С одной стороны, это приоткрывает нам тайну взаимодействия Мира и Языка, а, с другой, может что-то сказать о сущности Диалога, к которому мы все по-бахтински стремимся, несмотря на монологичное молчание мировой культуры в самой себе.

Мы сказали, что после непознаваемого первичного взаимодействия Мира и Языка происходит непрерывное автоматическое создание феноменов и их двойников. Здесь уместно будет прибегнуть к метафоре расколовшегося на бесконечное количество осколков зеркала, если добавить, что само зеркало не твёрдое, а жидкое, и осколки не только дробятся, но и перетекают один в другой, но никогда не соединяются в новое зеркало.

Такие отношения Языка и Мира могут показаться односторонними или даже паразитическими. Язык как будто порождает самого себя и другие языки за счёт существования нейтрального и статичного Мира, который будто бы совсем не реагирует на сверхязыковую деятельность вокруг него.

Хоть и с человеческой точки зрения, а другой точки зрения у нас никогда не будет, взаимодействие Мира и Языка непредставимо, но мы можем нащупать умом понимание симметрии этого взаимодействия. Симметричность может заключаться в следующем. В ответ на каждое слово, на каждый текст, порождающиеся языком, в Мире возникают вещи, которые являются в свою очередь двойниками слов, текстов и целых языков.

Человеческое восприятие, пока оно существует в границах Языка, не может отделить феномен от языкового двойника и языковой двойник от вещи, однако мы не можем отрицать, что любая часть языка, любой знак может иметь полноценное существование вне Языка в качестве настоящей вещи наряду со всем тем нейтральным полотном, находящимся по отношению к Языку в абсолютной мерности, из которого порождаются феномены и их языковые двойники. Иными словами, мы не подозреваем, как и в качестве чего существует слово, когда оно уже даже не звучит, а просто присутствует среди внеязыковых вещей внутри Мира. Получается, что все языковые феномены совершенно ясно и непредставимо существуют во внеязыковом пространстве. Мир автоматически вбирает их в себя, как только таковые возникают. Но так как время есть только в Языке, то языковые феномены внутри Мира любо существуют всегда, либо существуют никогда, либо никогда не существуют, либо не существуют всегда. Только что был сделан очередной шаг к пределам человеческого.

ЗАПОЗДАЛОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

БЕЗУТЕШНОГО АВТОРА

Этот текст полон противоречий и логических разрывов, которые могут преодолены с помощью интуиции. Такими разрывами полон любой текст, однако здесь они видны наиболее отчётливо из–за того, что сейчас мы ведём речь об этих самых разрывах и невозможных способах их преодоления.

Мы говорим о тайных пределах Языка, Мира, человека и Бога, пронзающего их и стоящего за ними. И сам факт говорения об этих вещах отодвигает пределы, скрывает тайны ещё глубже, а не преодолевает их. Это сродни мысли о том, что, когда ты преодолеваешь автоматизм, преодоление автоматизма становится новым, ещё более незаметным и трудно преодолеваемым автоматизмом.

Автор понимает, что он не понимает. И автор не питает лишних надежд насчёт реальности своих слов и этого текста. Он вместе с читателем совершает невозможное — находясь в глубине языкового феномена, пытается совершать надъязыковое и предмирное размышление, избегая метанарративных искушений, и тем самым порождая их. Поэтому автор с опоздание просит читателя не столько понимать то, о чём здесь пытается вестись речь, сколько просто наблюдать за мыслью, стремящейся к очищению через сам момент говорения. Весь этот ещё незаконченный текст — лишь приглашение читателя к мышлению (и к созерцанию этого мышления), которое никогда нельзя начать, и которое когда-то поймал и продолжает сейчас автор.

***

Вспомним теперь одну из эдемских заповедей: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт 2:19).

Из первых глав книги Бытия и наиболее явственно из приведённого стиха следует, что Человек изначально является продолжением Божественного творения и одновременно его продолжателем. Человек, кроме возделывания земли (метафорическое и буквальное движение по уже сотворённой плоскости Мира) имеет право и должен качественно продолжить творческий процесс, который начал Бог. Человек должен через соотнесение первоначального Мира и творящегося Языка создать Новый Мир, внешне напоминающий первый и являющийся его интуитивно-логическим и качественно отличным продолжением. Бог заповедал человеку творить культуру. В ситуации Эдемского сада Человек является субъектом Языка. Он не теряется в нём. Благодаря гармоническому соотношению Язык не захлёстывает Мир во взгляде Человек, то есть не захватывает самого Человека. В Эдеме Человек из Ничто творит Бытие, из пустоты в соотношении с Миром рождает имена, складывающиеся в культуру.

Если именно таким образом понимать изначальное значение Человека по отношению к происходящему до сих пор творению, то становятся более ясными те изменения, которые произошли между Миром, Человеком, Языком после грехопадения. Если изначально, по импровизированную Божественному замыслу, Человек — это фронтир, через который несуществующие становится существующим в виде слов (а слова, как мы говорили выше, сразу становятся вещами), то после грехопадения этот процесс не останавливается, но вместе с ним запускается другой: Ничто начинает преобразовывать Бытие в себя. Человек, вкусивши плод с древа познания добра и зла, «смертию умирает». Существующее становится несуществующим. Человек теряет свою субъектность по отношению к Языку. И мы оказываемся в ситуации кажущегося хаоса. Процессы творения и уничтожения пребывают по отношению друг к другу во всём неопределяемом спектре взаимодействия. Можно сказать, что они идут параллельно друг другу. Можно сказать, что идут навстречу друг друга и ежесекундно сходятся в каждой возможной точке. Можно сказать, что они попеременно сменяют друг друга в одном объекте. Можно сказать, что они происходят одновременно, возможно, рождая через своё взаимодействие некий третий творческий процесс, отличный и от творения, и от уничтожения. Можно сказать что угодно, но вероятнее всего взаимодействие творения и уничтожения заключается в некоем инварианте тех действий, которые мы перечислили и которые мы не перечислили. И это будет продолжаться до тех пор, пока Человек не обретёт вновь свою субъектность в отношении Языка.

В предыдущих определениях мы говорили о том, что нейтральный Мир подобен в своём нирваническом существования Эдему. Также мы говорили, что Человек замечает своё существование в Языке с помощью языка, но не может заметить своё существование в Мире, хоть и существует там, потому что в Мире нет Языка. Значит, для овладения Языком Человеку не нужно прикладывать каких-либо волевых усилий. Любая попытка Человека овладеть Языком с помощью языков ведёт только к усилению Языка и иллюзорное усложнение ситуации из–за построения бесполезных метанарративов, которые весьма реальны и незаметны для любого языкового сознания.

Если волевые усилия ничего не даёт в отношении того, куда направлена воля этих действий, значит, самым верным человеческим решением для решения этой первозаветной онтологической проблемы будет осознанное отдавание себя Языку и движение сквозь него в сторону Мира. Более подробных инструкций нельзя составить, так как они мгновенно будут схвачены языками и без всякой злобы направлены против нас самих.

Поэтому нам остаётся только одно вечное явление, имеющее полное тождество между Мире и Языке. Этим явлением, конечно, является Новый Адам, о котором сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него на́чало быть, и без Него ничто не на́чало быть, что на́чало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:1-5).

Эти слова стоят в начале евангелического текста, но повествуют о божественной вечности, которая вне любого текста, и которая являет себя нам между этими текстами.

Новый Адам, ставший Иисусом Христом, и Иисус Христос, ставший Новом Адамом — эта единая вневременная сущность, явившаяся нам в историческом времени и продолжающаяся являться во времени психическом, та сущность, которая своим случившимся и непрекращающимся явлением указывает Человеку на новую и вечную вневолевую возможность полноценно быть и в Мире, и в Языке, и вернуть себе утерянную субъектность.

Иисус Христом — это явленное в теле Слово, которое даёт напоминает нам о возможности уже-всегда быть там, где мы есть. Исторический Иисус Христос проявил всем собой непроговариваемые законы Мира, став первым Словом в тексте, которые уже был и есть вечно, и в котором через подобие Христу каждый Человек может вслед за ним стать Словом и продолжить текст, обрести субъектность и раствориться во внеязыковом Мире нейтральных вещей.

P. S. Не стоит воспринимать эти слова в религиозном или атеистическом контексте, так как

а) Иисус Христом больше религий и больше атеизма, и больше своего имени.

б) воспринимая слова в каком-то смысле, мы ещё больше отдаляемся от возможности обрести субъектность.

P. P. S. Не стоит не воспринимать эти слова в религиозном или атеистическом контексте, который в тоже является религиозным, так как ничего нельзя воспринять вне религиозного контекста.