Этот текст существует в двух измерениях: в объектном и текстовом, что не является взаимоисключающим условиями. Но, стоит отметить, что для меня здесь смысловое, написанное (скорее даже напечатанное) имеет большую важность.

Объект обрекает текст на материальность и интимность. Он создает ситуацию неудобного погружения в шуршащие страницы, вырванные из записной книжки, что делает момент соприкосновения зрителя с объектом подсматривающим, вступающим в невольный сговор с бумажным текстом и ситуативными изображениями, которые здесь не более чем украшательство. Объект здесь определяется в первую очередь средой, в которую он помещён, а именно выставкой «ЧИТАНКА» в студенческом пространстве Крыла (Киев). На ряду с другими высказываниями, он является ещё одним голосов в поле, тяготеющему к освобождению от теоретического и молчаливого угнетения.

Для меня этот текст — выход из темноты, рождённый от двух символических родителей: курса «Письмо как исследования» (Оля Брюховецкая, спасибо вам за это) в рамках образовательной программы «Позиция художн_цы» Метод Фонда; стечением личных обстоятельств, отступления и направления собственной ярости, порождённой многолетним страхом говорить. Теперь этот страх остался далеко, а желание писать стало сродни дыханию. Глубокому и ровному.

Поэтому, я хочу поместить этот текст в новую для него среду. В ней уже не будет интимности объекта, хорового высказывания. Но здесь он обретет другое — свою первичную форму, без отвлечения. Посмотрим, что будет.

***

Во мне жила чёрная дыра (наверное, все ещё живет). Она была на вылет. Жизненно важных органов не задела и я могла делать, думать, дрейфовать.

Но дыра постепенно поглощала меня и, словно по щелчку пальцев, я в ней исчезала, став тенью в оболочке. Внутри самой себя, и в неуловимом пространстве дыры, было по-угольному черно и по-звериному страшно. Малейший шорох давал фантазии повод для невесёлого разыграша. Он заключался в подмене, перепутывании. Все перемешивая в голове, я становилась: покладистой, мило улыбающейся и кивающей, говорящей «ммм, как интересно», проглатывающей и принимающей, доступной когда удобно, не рекомендующей всем налево и направо беспорядочные половые связи. В общем, тихой, удобной куклой. А, как известно, их либо зацеловывают, либо выкалывают им глаза, либо же делают и то и то сразу.

Когда все перепутывалось окончательно и я уже не чувствовала, где игра воображения и темноты, а где мое «я», приходило ощущение, заставляющее припасть ничком к холодному чему-то, там где привычно земля, и медленно дышать, в надежде утихомирить разрывающий ритм сердечной мышцы, боль в голове и стыдный пот, выступающий на ладонях.

Темнота дыры и вонображение докручивали до предела состояние, в котором быть тихой — значит выжить. Лишнее движение и мысль здесь казалось равно поощрению, за которым боль, страх, судорожное сглатывание, узкие дорожки, прорезающие щеки, и тихое «кап» на то самое холодное, не дающее опоры. В темноте «кап» становилось оглушительным, нестерпимым, разрывающим. Но его было непосильно остановить.

Иногда в этой, казавшейся пустой, темноте появлялся шёпот. Такой отстраненный, он тихо поскрипывал где-то за спиной. Потом он начал приходить чаще, пока не стал постоянным. Мне казалось, между нами дружба, что мы близки. С надеждой я вслушивалась в него, искала в его обволакивающем шуршании заботу, принятие, признание такой нелепой меня. Шёпот был мне нужен и я не видела без него себя, будто он стал моей частью.

Но чем чаще он приходил и оставался, тем сильнее сгущалась темнота. Со временем его слова стали невыносимы. Они хлестали по спине, тянули за волосы, оттягивали кожу. Шёпот неумолимо разносил в пространстве вокруг мои тайны, секреты, которые были только наши, раздувал мою неуверенность и страхи до размера воздушного шара, смеялся надо мной, обвиняя в детскости, двуличии, излишней самоуверенности, раскрепощенности с огромным знаком минус. Он извивался, смыкая кольцами унижения и все для того, чтобы я была послушной, поверила в то, что никто, кроме него, лучше меня не знает и что на него обречена. И что все вокруг поймут, какая я мразь, если сразу не углядели. Он всех оповестит из–за моей спины. А эти «все» ему поверят, ведь он — шепот, хороший, а я — отброс. Он повторял, постоянно: «Так будь поТИШЕ, не такой уж и большой ценник».

У моего шёпота было имя и даже не одно. Они сменяли друг друга, их кольца были разными по диаметру и силе удушья. Последнее сдавило меня до желудочных спазмов и рвоты каждые пятнадцать минут. И вот, откашлявшись в темноте сгустками вонючей жижи, вытерев рот и пересчитав все рёбра, пальцы, ощупав осунувшееся лицо, ко мне пришло чёткое, редуцирующее осознание — Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ.

А то, чего я ХОЧУ, так это чтобы ты, мерзкий шёпот, сожрал себя от хвоста и до головы. Укатился прочь, в чёрный угол, где тебе самое место. Остался один и шептал себе сам, что ты классный, понимающий, успешный, всем все раздающий. Убеждай себя сколько хочешь. Сам.

Я развернулся лицом к своему шёпоту. Он был совсем рядом,ощущение его присутствия была устойчивым. Собравшись, я плюнула в него горькой желчью, подступившей как раз вовремя. Шёпот взвыл, начал яростно шуршать, что пожалею. И тут я услышала новую нотку в его голосе. Он боится. Боится настолько сильно, что единственное, что может — это медленно убивать меня, сдерживать, обрекать на тишину, чтобы самому казаться чем-то более телесным.

В ту же секунду я попрощалась с ним и плюнула в него ещё раз. На этот раз слюной. Сама ее выбрала, как оружие. Вложила в нее все свое презрение, ненависть. Шёпот забился в глубину дыры и продолжил что-то неразборчиво шуршать. Так невнятно, тихо, себе под нос. Шепчи сколько хочешь, шипи и конвульсируй, потеряв свой источник силы.

Я освобождалась от тебя год, в целом больше. И наконец-то покидаю эту адскую дыру. Свет режет глаза, тело саднит изнутри, во рту все еще горький привкус моего желудка, куда идти не ясно. Метаюсь, рычу, кусаюсь, потому что мне больно. Ну и пусть. Я сильнее чем ты, они, те другие за стенкой, ещё те другие в кожаном кресле. Ваша эра тишины закончилась. Теперь здесь будет оркестр Кейджа без зажимов-колец, хруста костей (твоих, моих, наших). Гул заглушит дыру, она затихнет на время, пока не придёт новый шёпот и не начнёт звать обратно в темноту. Но теперь, зная вкус «без него», меня туда не заманить, ни за какие коврижки. Я лучше буду штопать себя без наркоза, по живому мясу, кричать и биться, но, зашью, клянусь, зашью, это проклятое черное место, с тобой, с ним и этим мерзким щекочущим словно усиками, раздвоенным языком шепотом. Его страх велик и этим я закую его туда, откуда он пришел и дороги назад ему не будет.