Ни для кого уже не является новостью, что компьютерные игры являются областью идеологии. Но они не просто транслируют те или иные идеи через опыт игры. Они деформируют саму суть идеологического. В глубоком карантине я, как и многие, предпринимал отчаянные и провальные попытки наконец поиграть. Я всегда смотрю летсплеи и прохождения, просто потому что мне не хватает мощности компьютера. Сначала я пытался компенсировать это мобильным геймингом. В самый пик пандемии, я скачал себе Simcity BuildIt и целыми днями собирал ресурсы, ждал уведомлений, пытался наладить инфраструктуру городка. Только после удаления этого приложения, мне пришла мысль, что я пытаюсь вернуть себе контроль в моменты, когда городская среда оказалась недоступна и подвержена опасности вируса. Дальше продолжилось мое падение в бездну мобильного гейминга — я установил Candy Crash Saga, «смахивал и расслаблялся» — именно этот лозунг встречает игрока в главном меню. Я помню как тогда поразился «честности» этой игры. Она не пыталась подкупить тайнами, сюжетом или головоломками. Она прямо обещала отдых. Где-то в это же время, моя партнерша показала мне текст Пресиадо, из которого я узнал, что психиатрическая ассоциация борется с зависимостью от Candy Crash. Пресиадо очень верно замечает, что такой поверхностный и бесплатный (по началу) опыт игры напрямую встраивается в когнитивные механизмы. Он использует интимность мобильного устройства и встраивается в нейропроцессы, подчиняя пользователя «оргазму» экрана. Я хочу развить эту мысль: уже не ты получаешь удовольствие от игры. Ты получаешь удовольствие от того, что приносишь удовольствие самой игре. Эта игра превращает тебя в фон — и именно это так аддиктивно. Я говорю своей подруге: «О да, мне кажется, меня смахнули и мной отдохнули».

Пресиадо так же пишет о том, что в этой игре нет никаких культурных кодов, никакого секса и никакого насилия — только гладкий сахарный консенсус. Это и есть важная трансформация идеологии. Если по Альтюссеру, задача идеологии, посредством воображаемого, превратить индивида в субъекта, то подключаясь к Candy Crash, мы действительно должны подумать, как эта схема расщепляется и переворачивается. Что значит «превращать индивида в субъекта»? Субъект — это противоречие. С одной стороны, быть субъектом, означает быть подчиненным, подчинятся чему-то. С другой, субъект, как мы все мыслим его по привычке — это то, что действует само по себе. Этот парадокс и руководил Альтюссером при выведении особой теории идеологии. Подчиняться чему-то — это и есть действие — так можно подытожить спинозистский взгляд Альтюссера. В своих письмах он пишет: «идеология — это то, что заставляет людей действовать самим по себе». Так или иначе, в центре вопроса об идеологии, у Альтюссера находится вопрос о субъекте. Однако, современная нейровласть и цифровой алгоритмический капитализм разрушает и деформирует саму суть идеологии. Теперь, идеология не превращает больше индивида в субъекта, а действует прямо противоположным способом — она расщепляет субъекта в индивида. Играя в Candy Crash, ты не «промываешь» себе мозги как в случае со старинными телепередачами, в тебя не проникают «сомнительные идеи». Скорее, весь твой когнитивный аппарат перепрошивается и достигает почти идеально плоских зацикленных форм. Если идеология работала с образом как с когнитивной моделью — это убедительно показали исследователи visual studies, то Candy Crash почти с духом авангардистского иконоборца расщепляет все образы и обнажает самую простую механику. Я думаю, что редукция смысла к механике — это новая основа цифрового капиталистического режима. В этой механике кроется интересное родство улыбающихся конфеток с общей цифровой порнификацией.

Ведь что объединяет цифровое порно — news porn, food porn, в конце концов art porn (все же мы перелистываем на планшете эти скульптурки плавленные) или новые пандемийные варианты zoom porn? Просмотрев несколько монографий о цифровом порно, можно сделать вывод: суть порнификации — в срезании фазы «атаки» в социальном взаимодействии. Человеческому телу нужен определенный медленный разгон, нужен постепенный выход на сцену. Когда я читаю лекцию в зале, у меня есть пару минут, пока я поднимаюсь по лестнице. Я перевожу дух, улыбаюсь всем собравшимся. В зуме же я не просто «впрыгиваю» в свое дело — я будто оказываюсь прямо посреди войны, где формулировок долго ждать не будут.

Если же мы говорим об искусстве, то я бы обратил ваше внимание на то, что авангардные произведения в первую очередь критически были направлена на социальный контекст, на социальную «сцену» искусства. Это не были просто объекты или просто коллажи — они в первую очередь сталкивали социальные ожидания, они играли со зрительским возбуждением, делая его явным для него самого. Конечно, я вовсе не настаиваю на этом аспекте искусства как на тотальности. Мы можем смотреть на искусство сотнями разных способов. Я просто хочу обратить внимание на этот конкретный аспект. Для медиа-критиков это не новость. Уже Вальтер Беньямин говорил о том, что срезая телесность речи, газета, передающая катастрофические новости оставляет читателя замкнутым в своем собственном напряжении, без шанса на разрядку. В замечательной работе Томаса Хиршхорна «Палец» мы видим как легко перелистываются на планшете новости мировых кровавых событий.

Кстати, на карантине открыли Премиум аккаунты для сайта Pornhub. Несколько моих друзей радостно возвещали об этом в ленте. Цифровые порно-платформы безусловно нуждаются в двусторонней критике. С одной стороны, с точки зрения трудовых отношений — порнхаб очень непрозрачная площадка. Я читал о статистике и многих скандалах, когда ролики попадали туда без ведома участников и, в первую очередь, участниц. Было несколько скандалов с секс-рабством. И с другой стороны, со стороны потребления подобного рода контента. Порнография действительно не что-то аполитичное и внеидеологическое — она создает тела, задает устойчивые нейросвязи, напоминающие застывшую ретурнель. Только открепляясь от этого потока мастурбаторного воспроизводства, от этой холостяцкой машины, понимаешь в какой мере сексуальность оказывается ограничена и сведена к переключающемуся набору узнаваемых фетишей.

Мы можем отказываться от конкретных проявлений порно, но противостоять структурной порнификации оказывается сложно. В этом ее идеологическая настойчивость. Меня поражает еще один сюжет.

Я начал систематически работать в возрасте двадцати двух лет, сначала как стажер, а затем как штатный работник. В какой-то момент, я начал замечать, что погружаюсь в довольно сильную зависимость от кофеина. На протяжении всех этих лет моя дозировка непомерно росла, два года назад достигнув порога в восемь двойных эспрессо в день. Иногда меня даже рвало от кофе. Но я не придавал этому никакого значения, пока не решил отказаться. Это был действительно худший месяц в моей жизни. Уже позже я узнал, что кофеиновая ломка действительно одна из самых жестких: постоянные мигрени, депрессия, но, пожалуй самое страшное — тюрьма отупляющей медлительности. Словно ты очнулся от наркоза прямо на операционном столе. Но дело даже не в шарнирных мышцах и ватных ногах. Дело — в социальности. Я вдруг начал ощущать, как пространства и люди будто режут мою плоть по живому. Кажется, у Маршала Маклюэна есть интересное наблюдение, что слова наркоз и нарцисс — однокоренные. Ты ходишь будто в «дымке из самого себя» и вдруг ощущаешь, как прокол скальпелем, присутствие других.

Затем я срывался много раз. Но интересно другое. Вы будете смеяться, потому что текст действительно перерастает в трип-репорт о кофе. Когда я выпивал свою первую старую-добрую чашечку, я буквально начинал телепортироваться. Я помню, я шел в метро и вдруг «кадры» моего зрения стали мелькать, как будто их переключают как слайды. Нарастало безразличие к социальным границам и перегородкам. Я чувствовал метро так же, как я чувствовал свой дом. Все снова стало плоским, быстрым и одинаковым. И я понял, о чем писала Сэди Плант в своей работе Writing on drugs — наркотики действуют как компрессоры, выравнивают перепады между телом и внешней средой. Но все же есть что-то специфичное в кофеине. У моего любимого фантаста Аластера Рейнольдса во вселенной Пространства Откровения разрабатывается трансгуманистический мир, где человечество перешло в гибридное состояние. Там вообще нет упоминания наркотиков. Это уже не киберпанк 80-ых, главным веществом которого конечно был амфетамин. В этом мире все используют только кофе и Рейнальдсу здорово удается на письме воспроизвести это игольчатое, плавное дрожание нервов. Эта нервозность бесконечно далека от перемен сознания психоделической революции, она бесконечно далека от психозов Филипа Дика. Кофеин — это результат психоделической реакции. Настоящий наркотик нормкора и неолиберального капитализма. Он похож на клинамен, на незначительно отклонение, едва заметное, но достаточное, чтобы привести все к дрожанию. Где-то в кофейной гуще неолиберализма растворяются мечты о кислотном коммунизме. Баллард предостерегал: «я боюсь, что будущее будет скучным». Оно не только скучно — оно так же тупое и бесплатное. Как Candy Crash Saga.

Да, внимание крупных критиков приковано к депрессивным, обламывающим мирам Dark Souls, к непонятым широкой публикой последним озарениям Кодзимы (Кодзима — гений), но настоящий ад разглядел только Пресиадо — он неотличим от конфетки. Я столько говорил о кофеине, о его удручающей нормальности и вместе с тем о его дрожании, чтобы провести параллель со зловещим попаданием игры Candy Crash в тему сахара. Сахар и кофеин действительно клинамены одного порядка.

***

Уже когда я был на остром сахарном крючке, одним глазом смотрел фильм, другим глазом пытался запомнить реквизиты, чтобы оплатить какие-то бустеры в Candy Crash, а руками пытался навести порядок в мире конфет, мне позвонил друг. Голосом Зевса он молвил: «Давай поиграем в третий варкрафт».

Через час я нахожу себя в мыле возле старенького макбука. Друг на телефоне. Итак, мы сначала должны симулировать через пиратский софт на apple НЕ-APPLE. Потом мы через пиратский софт должны выстроить симуляцию локальной сети из начала 2000-ых: хамачи, геймрейнджер и все такое. Парадоксально, но для того, чтобы это сделать, нужно обновить ПО для мака. Затем надо найти специально выпущенный мод старого варкрафта. Вариант с ремастером отпадает сам собой, потому что все наверное уже слышали, что это был провал года.

Это был день полный фрустраций. Мы пытались синхронизировать все около десяти часов, но игра была все так же далека. Мой макэйр яростно сопротивлялся этому радикальному пробросу в гетеротемпоральное ино-системное нечто. Я чувствовал, вернее макэйр чувствовал, что происходит что-то вроде нарушения запрета на инцест, взывание к отцам цифровой орды (warcraft).

Мой друг занимается тем, что воссоздает старые приставки и аналоговые телевизоры. Занимается какой-то странной реконструкцией гейминга. Я понял, что он находится на вершине отчаяния, когда на его день рождение, он показывал какой-то «ламповый» гаджет из эпохи раннего ельцинизма и как шаман шептал: «ты понимаешь, что это не цифра, а настоящий свет». Мы с этим другом — известные неудачники. Ни одна из наших попыток сыграть на призрачной локальной сети из прошлого не увенчалась успехом. Я перезвонил ему и с комом в горле сообщил, что нам необходимо вновь отступить и признать поражение. Он подытожил: гребанный реверс инжиниринг.

Действительно. Apple-настоящее, застывшее в компульсивных обновлениях — update to stay the same, всеми силами изгоняло из себя всех призраков орды. Когда мы увиделись с другом уже вживую, я тряс перед ним маком и кричал: «Ненавижу эти компьютеры, повернутые на авторском праве, на своих собственных приложениях и на этом отвратительно дизайне. Я указал на airpods — что за капли?». Затем я долго ныл о корпоративном фашизме всепоглощающего настоящего, которое репрессирует все не-гладкие модели прошлого. Все переросло в искусствоведение: «Ты понимаешь, что я музейный человек! Что это значит? А это значит, что я живу в неактуальности машин времени».

ЖИДКАЯ СОВРЕМЕННОСТЬ — подытожил мой друг.

Ничего не жидкая. Я не видел более статичной и ригидной структуры. Сейчас я пишу этот текст, пытаясь снова поставить на мак Героев Меча и Магии III. Финал этой затеи пока открыт, но я невольно сравниваю Героев и Candy Crash. Герои — удивительная игра, с очень разнообразными, гибридными линиями прокачки. Там нужно следить за очень многими факторами — прокачка, сборные артефакты, ускорение, отстройка замков, разведка. Для тех, кто не следит за современным миром Героев просто скажу, что никто больше не выходит в Капитолий и не отсиживается дома по три недели перед взятием уликов, как это делали мы в детстве. Одна партия занимает до пяти часов — это вдумчивое стратегическое го, с возможностью долгих перерывов.

Оставляя за скобками аристократический ретро-шарм (я у мамы эльф), можно сказать, что Герои обладают очень объемным проходом в глубину игры и, с другой стороны, это игра территориальная — она растет вширь. Сейчас эта игра набирает популярность среди совсем молодых игроков.

Моя последняя попытка бросить кофе была связана с тем, что я читал Гегеля. Я понял, что Гегеля невозможно понять исходя из установок этой жидкой современности. Я думаю дело в том, что философия Гегеля очень тесно связана с форматом книги. Я люблю это демонстрировать на лекциях: этой же демонстрацией занимается и сам Гегель в предисловии к Феноменологии Духа. Он показывает, что его мысль развивается через перетекание субъекта в предикат. Письмо Гегеля — это именно становление, я не понимаю критиков, которые сводят его диалектику к ригидным формам а-ля тезис — анти-тезис — синтез (эту школьную формулу критиковали все уже в XIX веке). Можно проследить, как перетикание субъекта в предикат реализуется в разворачивании рассуждение. Понятие, введенное в начале абзаца изменяется в середине абзаца. А в конце абзаца читатель понимает, что работа рассуждения, проделанная в абзаце, приводит само начало абзаца в движение и понятие с самого начала уже было изменено. Я прошу прощения за такой эскизный характер — он мне нужен именно для того, чтобы показать связь с формой книги. В ходе чтения, вам нужно постоянно возвращаться к началам абзаца и к другим страницам. Это означает, что книга как целое, как объект, содержит в себе следы становления — они даны и разом, симультанно, и в последовательности письма. Я бы сравнил это ощущение со скульптурой. В скульптуре присутствуют моменты кругового обхода и вместе с тем, вся скульптура дана целиком. Это роднит скульптуру, книгу Гегеля и… устройство мозга. Катрин Малабу прекрасно показала, насколько понятие пластичности может служить введением в мысль Гегеля. Я бы сказал, что пластичность так же расскрывает нам и медиальность этого мышления — его книжный характер. Я сочувствую всем нам, когда мы пытались читать Феноменологию Духа с планшета или, что еще более сложно, слушать в аудиоформате. Обратите внимание, что Гегель чуть ли не последний медиум-специфичный философ книги. Являясь фанатом youtube-канала «Советские радиоспектакли», я могу всем рекомендовать слушать Фейербаха, Маркса и Энгельса в аудиоформате. Под кофеином же, читательские отпечатки скачут, переходы срезаются — невозможно «вести» чтение, оно становится более фотографическим.

То есть, для того, чтобы читать Гегеля необходимо сделать примерно то же самое, что мы пытались сделать с варкрафтом — нужно эмулировать и симулировать более древние когнитивные механизмы. Обратите внимание, что я исхожу не из идеи, когда-то высказанной Беньямином, о том, что устаревшее вдруг зажигается революционным потенциалом. Дело не в объекте самом по себе. Живопись сама по себе не станет революционной в XIX веке. Революционным становится другое — процедура обратного инжинеринга нейро-когнитивных структур. Для нас, детей 90-ых годов, это не просто возвращение к прошлому. Строго говоря, это вообще не прошлое — потому что у нас, в наших мозгах, этого никогда не было.

Я помню, как на одной из своих последних выступлений, Марк Фишер советовал студентам печатать тексты на принтере. Не читать их за компьютером и на смартфоне. Он объяснял это очень изящно: печатный лист — это социальная связь с текстом. Это та самая «атака», которая срезается во всепоглощающем настоящем. Я бы развил эту мысль. Сама суть феноменологии духа может быть подобна обратному инжинирингу — воссозданию искусственным путем социальных условий того, что кажется «плоским» и натурализованным. То есть, это и есть суть диалектической операции. Гегель показывает, как то, что кажется нам естественным, некогда было сконструировано и его язык, это язык критической реконструкции духа. Я считаю, вслед за Робертом Пиппином, что гегелевский дух не следует понимать как мистическую сущность. Он определяет дух — как коллективный горизонт социальных норм, с ориентацией на которые, находит себя человеческая деятельность.

Это важно с нескольких сторон сразу. Делез и Гваттари отмечали, что любое произведение искусства — это создание неожиданных нейропутей, это слом нейронормативных цепей зависимости. В Алфавите, Делез сетует на то, что множество современных фильмов вовсе не создают новые нейроструктуры, а опираются уже на проторенные когнитивные приемы. Я бы пошел дальше и сказал бы, что само отличие произведения искусства от его уплощающей репрезентации и фетишизации состоит в том, что оно связано с новыми когнитивными и нейросвязями, которые в свою очередь неразрывно отражены в искусстве как в «социальной сцене» (я уже использовал это слово вначале). Произведение, как и радикальное чтение, приводит к де-натурализации привычек, въевшихся в химию мозга.

Поэтому я сейчас очень много внимания уделяю Эдуару Мане. Его живопись — это не просто фетишизация живописи как салонного объекта. Он использует ее, чтобы спроецировать в ней разные социальные ожидания от искусства. Но с другой стороны, он де-натурализирует живопись. Лишает ее привычек. Ти Джей Кларк пишет о том, что у Мане живопись уже дается вместе с ее «медленностью» в эпоху ускоряющегося мира. Но это не движение назад — это новость для этого мира. Живопись медленна у Мане в первую очередь когнитивно, как медленное разглядывания и медленное производство картины. Он буквально показывает, какое напряжение пролегает между «моментом» современности и поэтапным созданием картины. Это приводит к тому, что де-натурализируется сама повседневность. Именно в этом ее критическая функция в отношении фотографии и ее социального использования.

Подводя итог, я хотел бы сказать, что обратный инжиниринг не является фетишизацией замкнутых объектов. Он является гетерогенизацией разных технологических темпоральностей. Он является чем-то вроде сопротивления — на нейроуровне и на уровне социальном, закрытым плоскостям цифрового капитализма.