— Но ты ведь позволишь мне скоро, скоро приехать к тебе? — нежно обняла она его шею. — Ну, разумеется, я напишу тебе недели через две-три, а потом…

Прижались друг к другу в долгом, пылком объятии. Руками своими он обнял её голову и играл её волосами.

— Я так бесконечно тебе благодарен. Никогда я не верил в любовь и теперь лишь впервые узнал, что я, действительно, любим, что нет жертвы, которой ты не принесла бы ради меня.

Притянул её к себе ближе.

— Никогда и ничего не стану я требовать от тебя, но верю и знаю, что ты всё можешь для меня сделать — всё.

— Величайшую жертву… — заговорила она тихо. — В целом мире не найдётся ничего, чем бы я ради тебя не пожертвовала… Пожелай только, — и я с радостью, с наслаждением отдам тебе душу, всё, всё…

Долго целовал её лоб, глаза, волосы.

— Теперь я счастлив, — проговорил он потом, — вполне счастлив, чувствую себя сильным и молодым, словно вновь на свет родился.

Засияла от радости.

— И я тоже чувствую, что ты помолодел. Когда я увидела тебя в первый раз, ты шёл сгорбившись, губы складывались поминутно в неприятную, болезненную улыбку. Потом я заметила, что тело твоё становится всё крепче, увереннее, и когда однажды ты шёл по улице, не видя меня — а я следовала за тобой, охваченная восторгом и изумлением — ты шёл с гордо поднятой головой, как царь среди своего народа… И это я, я сделала?

— Да, ты, ты…

Схватил её руки и, молча, осыпал их благодарными поцелуями.

Вдруг вскочила с места.

— Боже мой! чуть было совсем не забыла. Ведь я должна показать тебе свои сокровища.

Принялась искать ключи.

Вынула из комода шкатулочку и начала выкладывать из неё одно сокровище за другим: тяжёлую золотую цепь с огромными аметистами, несколько ценных старинных колец и булавки с бриллиантами.

Это было всё её наследство. Единственное имущество, которое удалось спасти.

— Это единственная вещь, которую я люблю, кроме тебя. Я спрячу эти драгоценности и не буду их носить до тех пор, пока не приеду к тебе; только тогда, в первый же вечер, я надену их в честь тебя, к тяжёлому шёлковому платью. Посмотри только, посмотри, разве это не великолепно?

И надела цепь на шею.

Сделался грустен. Сам не знал отчего, но это произошло так сразу. Словно облако, промелькнула в голове его мысль о том, как он беден, как много ему придётся работать. Но ведь это для неё! о, да!

— Видал ты что-нибудь подобное? — спросила она, любуясь своими сокровищами.

— Не снимай с себя весь вечер.

Машинально взял кольца в руки.

— Нет, нет, аметисты приносят несчастье перед разлукой…

Наступил вечер. Стемнело. Воздух в комнате был нежен, словно краски неба в час сумерек, мягок, как светлый шёлк её волос, как сладостное предчувствие неведомого счастья, которое должно было снизойти на них…

Шёл по улице. Было душно. Чувствовал тяжесть в голове. Был отчего-то печален и беспокоен…

Зачем, собственно, понадобилось говорить ей, что соединятся вновь лишь через месяц. Для этого, в сущности, надо было не более трёх дней…

Но нет, минуту счастья надо отсрочить. Он должен сосредоточить все силы своей тоски, должен испить до дна чашу разлуки, чтобы со всей полнотой испытать великое счастье свидания.

Он должен испытать его, как внезапный страх, как нечто, парализующее ужасом; оно должно охватить его с такой стремительностью, что понадобится много часов для того, чтобы преодолеть этот бурный водоворот счастья.

Вот он стоит на перроне и ждёт. Поезд подходит, сердце бьётся, словно хочет разорваться.

Дрожа, перебегает от вагона к вагону, но поезд бесконечно длинен, а толпа народа такая густая. Не видит её, но чувствует, что его обвевает атмосфера, которой дышит вся её фигура, полная прелести и красоты, ощущает аромат, который исходит от неё, от неё одной. Вот, наконец, увидел её: один лишь мимолётный взгляд. Идут рядом, не говоря ни слова, не глядя друг на друга, но не видят людей, не замечают давки, не чувствуют, что их теснят и толкают, не слышат криков и пронзительного свиста локомотива. На дворе пред вокзалом сначала один лишь взгляд, короткий, жадный, стыдливый, а потом целый ряд взглядов, и за каждым трепетная, блаженная улыбка… Тут же, напротив, кофейня: лишь теперь взгляды их переплетутся, врастут друг в друга.

С трудом переводил дух.

…В каком новом виде явится пред ним её маленькое личико, какой новой, неведомой музыкой прозвучит голос её по его нервам, каким ритмом польются её волнистые дви-жения в его ослеплённые глаза…

Зашёл к приятелю, на которого рассчитывал с полной уверенностью. Они с детства жили вместе, были словно братья, и приятель был ему многим, очень многим обязан.

Но теперь отношения были уже не прежние искренние. Чувствовал себя как бы связанным — робким. Дороги, на которых они обыкновенно встречались, как-то странно расходились, и каждый шаг вперёд отделял их друг от друга всё больше.

Чувствовал, что между ними встаёт что-то таинственное, третье, что-то новое, чуждое, что-то, что исходило скорее от него одного, из каждой клетки его организма, из каждого волокна, которые все были проникнуты, насыщены ею.

Улыбался этим фантазиям, но замешательство его росло. Благодаря ей, он стал совсем иным; всё, что не было ею, сделалось для него чужим, неинтересным, отталкивающим.

Не мог заставить себя довериться другу.

Каждая минута становилась всё невыносимее. Что-то чуждое вставало между ними, росло, крепло с каждой минутой, грубо отталкивало их друг от друга до бесконечности выросшими руками…

Ушёл…

На дворе после душного дня шёл дождь. Бессмысленный, наводящий меланхолию дождь. С неумолимой настойчивостью стегал он землю длинными, грязными струями, превращал дорогу в грязь, — и не только дорогу, хуже: душу…

Какое-то чувство угнетения и безнадёжного отвращения.

О, Боже!

Было ужасно, когда его охватила тоска по ней. Это было в тысячу раз хуже, чем вся тоска его жизни по той великой любви, которой он искал, но которой не знал ещё в то время…

Теперь же, когда он вечно чувствовал её возле себя, когда улыбка её проникала в его нервы, взгляд её целовал его глаза…

Целыми ночами метался он в горячке. Безумие распирало его сердце. Чувствовал, как дикое ощущение ужаса сжимало ему горло, как в висках стучало, и всё внутри у него отчаянно кричало и выло… Вскакивал с постели, руки блуждали в безумной тревоге, всё тело дрожало, голова горела… О, схватить бы её и целую вечность не отпускать от себя!

Одно было несомненно. Он должен приниматься за работу. Должен взяться за свой великий труд, который достигнет отдалённейших целей искусства, разрешит последние загадки бытия посредством слияния двух существ в одно космическое Я-Ты.

Весь труд его именно и являлся одним этим Я-Ты. Нет, ею одной, ибо из неё черпал он свою мощь, из неё ли-лись потоки силы и красоты.

Но всякий раз, как он садился за работу, ему казалось, что кто-то хватает его сзади и отрывает от неё.

Не мог собрать мыслей и невольно погружался в счастье, которое пережил с ней. Каждую минуту, проведённую некогда с ней, он перечувствовал вновь, восстанавливал в душе звук её слов, любил её, ласкал, целовал, потом брал её письма и читал — читал…

«Когда я буду с Тобой, то не хочу видеть ни солнца, ни света, лишь Тебя, Тебя одного. Не хочу знать никакого звука, хочу лишь слушать Твой голос, как он дрожит и переливается, как поцелуем льётся в сердце. Я готова быть жалкой нищей, готова голодной, оборванной ходить по свету, только бы с Тобой, только бы возле Тебя».

Принялся горячо целовать письмо.

И вдруг стал грустен.

Взял в руки другое письмо.

«Как Ты печален, в каком Ты отчаянии! Твои письма причиняют мне боль, разрывают сердце. Я предвидела, что так будет. Приехать к тебе сейчас для меня просто невозмож-но. Но не огорчайся. Мы молоды и можем ждать»…

И он читал, и становился всё печальнее.

Всё снова и снова впивался в каждое слово, переворачивал его на все лады, вслушивался в звук, шёпотом повторял её слова, старался представить себе, был ли бы он сам в состоянии написать подобные слова любимому человеку.

И снова шептал те же слова, и мало-помалу росло со-мнение и недоверие к любви, которая умела так рассудитель-но ждать и мириться с судьбой.

И всё глубже погружался он в мысли, которые растрав-ляли его душу, терзали и мучили её, и, наконец, охваченный тревогой, целыми часами бегал взад и вперёд в своей маленькой комнатке…

Наконец, измученный, валился на постель.

Чувствовал себя спокойным.

Он ехал к ней, она к нему. Должны были встретиться в маленьком городке над морем. Был счастлив, беспокоился лишь о том, как убить время до её приезда, так как она дол-жна была приехать на несколько часов позже.

А пароход плыл, казалось, всё тише и тише. Если бы он бросился в море, то, наверное, достиг бы берега раньше его.

Сидел на палубе и смотрел на море и на небо.

Любил необыкновенные белые ночи северного неба.

Вдруг почувствовал, как нависло небо, — почувствовал его так близко над собой, что казалось, мог бы достать его рукой.

И с возрастающим изумлением увидел, как на небе стали появляться какие-то образы, представляющие собой не то какой-то пейзаж, кроваво-красного цвета, — странные образы, не то остров, — но нет, это был огромный город.

Ясно видел дворцы, стены, башни, стройные минаре-ты, устремлявшиеся верхушками в небо, слышал звон коло-колов, звучавший далёкой колыбельной песней…

И всё — раскалённое докрасна, с голубоватым отблес-ком дамасской стали; потом из разорванных клочьев утреннего тумана вынырнул луч, а вдали чернела стена леса.

Вдруг все верхушки засверкали золотыми огоньками, крыши дворцов вспыхнули морем золота, стены и сторожевые башни золотились широкой полосой, лес окружился узкой золотой опушкой, золотом расцветился луг, и всё это золото стало оживать, переливаться, то подниматься, то опускаться, поглотило пурпур, огненными клиньями впивалось в тёмную лазурь, — город развеялся, луг, поражённый золотым потопом, скрылся в лесу, лес отделился от земли и голу-боватым облаком расплылся в небе.

И всё золото, заливавшее город и луга, и леса, поглотившее небо, поднялось вверх, стало растягиваться, извиваться, образовало кольца и звенья; от востока до запада протянулась пламенная цепь, охватившая всё небо, гигантская цепь с крупными аметистами и миллиардом необычайных алмазов…

Пробудился и не мог собраться с мыслями, — голова была словно налита свинцом. Встал и долго смотрел в окно. Каштаны боролись с диким напором бури, облака разбегались, снова собирались в клубящуюся тучу, — и вдруг, словно струя расплавленного золота, брызнула первая молния…

Не слышал грома, не видел молний; думал лишь о её сокровищах, о цепях, усыпанных жемчугом и аметистами.

И вспомнил, как она показывала ему свои драгоценности. Они представляли целое богатство; на них они могли бы спокойно прожить целый год.

Странно, как он прежде не думал об этом.

Но не хотел думать. Он скорее готов погибнуть, чем требовать, чтобы она продала то, что так любила. И потом, к чему бы это привело? Несколько месяцев пронеслись бы, как сон, а потом — что потом?

«Я принесу ради тебя всякую жертву; нет ничего на свете, чего я не отдала бы тебе. Пожелай только, и для меня будет величайшим счастьем, величайшим наслаждением отдать тебе мою душу, моё всё…

Он слышал эти слова, слова любви, в тот вечер, когда показывала ему свои проклятые драгоценности.

И в то же время засмеялся в нём демон сомнения и недоверия.

— Попробуйка, посмотри, достаточно ли сильна её любовь для того, чтобы принести ради тебя эту маленькую жертву, теперь, именно теперь когда ты болен и бессилен…

Его охватила злоба на демона.

Но потом понял, что это не он страдает и борется, а какое-то глубокое предчувствие в нём. А вдруг она не в состоянии пожертвовать своими драгоценностями; вдруг так их любит, что не может с ними расстаться!

Дрожал, как в лихорадке. Пред глазами его вилась золотая цепь, аметисты сверкали в голубоватом тумане, а алмазы сыпали искры.

И видел, как она идёт к нему так сладостно и тихо, словно ночь, спускающаяся над полями.

Волосы её искрились тысячами длинных золотых шпилек с крупными бриллиантовыми головками. Собственно, он не видел волос, а лишь одну сетку из бриллиантов.

И подходила к нему всё ближе, вот остановилась у самой его кровати, но не говорила ни слова.

Вскочил стремительно.

— Чего тебе надо? — простонал он.

С тихой улыбкой присела на край его постели, склонилась над ним; дыхание её обессилило его; чувствовал с ужасом, что тело его стынет, холодеет, члены коченеют.

И вот он видит, как она вытягивает одну шпильку за другой, долго держит их перед светом, поворачивает, забавляясь их блеском.

И вдруг порывистым движением проколола шпилькой ему руку. Весь содрогнулся от боли, хотел крикнуть, но боль подавила крик.

А она всё вытаскивала шпильки из своих волос, держала их перед светом, забавлялась их блеском, потом втыкала ему в грудь, в руки, в горло, в сердце…

Её руки, словно обезумев, со стремительной быстротой хватали шпильки, протыкали его тело, кололи, впивались, кровь брызгала тоненькими струйками и заливала тело. Глаза его остановились от нечеловеческой муки, и сквозь его предсмертный хрип прорывалось её дикое издевательство.

Вот тебе моё золото! вот тебе мои бриллианты!

Пришёл в себя, — стоял посреди комнаты и дрожал.

— Эти сны доведут меня до сумасшествия, — прошептал он.

— Попытайся же, попытайся, попытайся, — смеялся демон. — Не смеешь? Хочешь верить слепо, потому что боишься, что не продаст она своих жалких драгоценностей, чтобы соединиться с тобой? Ха, ха… А помнишь, что ты говорил ей в тот вечер?

Может быть, повторить? «Никогда я не верил в любовь, но теперь первый раз вижу, что нет жертвы, которой ты не принесла бы ради меня!» Помнишь? Пусть же она продаст своё сокровище! Выбрось эти жертвенные деньги хоть за окно, но, по крайней мере, ты будешь знать, в самом ли деле она любит тебя так как ты хочешь быть любимым?

Так он никогда ещё не страдал.

Сел у окна. Буря пронеслась. Над лесом каштанов протянулась радуга своей величественной дугой; в туманных испарениях дымящейся земли он видел бледные цветы, своим ароматом заглушавшие его боль и наполнявшие его сердце сладостным забвением.

И снова видел, как она идёт к нему из туманной дали по светлому морю. Голова её сияла блаженством счастья. Смеялась, как дитя, и шла медленно, как дитя, несущее непосильную тяжесть.

Лежал на береговом песке и смеялся, смеялся от всей души. И она смеялась. Его забавляло то, что едва могла идти, потому что тяжесть, которую несла в переднике, словно приковывала её к земле.

Бросился ей навстречу, но она была уж у берега и полной рукой принялась разбрасывать вокруг драгоценности, которые вытаскивала из своего платья. Золото и драгоценные камни, казалось, раскалились и сверкали на горячем песке.

Бросилась ему на шею.

— Смотри, мой повелитель. Всё это Твоё! Позволь мне только остаться возле Тебя. Чтобы Ты никуда от меня не уходил и не покидал меня; чтобы души наши не терзались тоской.

И прижалась к нему, и плакала слезами счастья.

И вот, он видит себя будто в широком плаще, подбитом горностаем; с шеи его спускаются огромные золотые цепи; на голове его золотая царская корона.

Упала пред ним на колени, трепещущая, покорная, а он перед лицом бесчисленной толпы возложил на её светлую голову корону.

И тотчас же началось ликование, словно море сочеталось узами брака с землёй: зазвонили колокола, загремели пушки, а народ распростёрся в прах и стал славить могучую, гордую царственную чету.

Теперь он уже не противился.

Надо лишь пристыдить демона, чтобы никогда он не осмеливался больше высовывать свою чудовищную голову.

И дрожащей рукой он набросал на лист бумаги несколько слов.

«Не откладывай больше ни одной минуты. Продай свои драгоценности. Этого хватит на несколько первых месяцев. Мы лишь выиграем время. Возле тебя я буду работать, возле тебя и с тобой я силён и способен на всякую работу, но сейчас у нас нет иного выхода. Если любишь меня, сделай это. Но спеши, иначе я погибну. Я не могу больше выносить эту тоску и муку, не могу больше ждать».

И долго после этого смотрел он в окно с гордой уверенностью и спокойствием.

Кончился день, унылый сумрак разлился по небу, последний отблеск гаснущего солнца золотил макушки кашта-нов.

Проходили дни.

Наконец, получил от неё письмо.

Не смел читать его. Дрожал, словно в лихорадке, и все предметы кружились перед его глазами в дикой пляске.

Наконец, овладел собой и разорвал конверт.

«Единственный мой! Совет твой совсем неблагоразумен. Ты, должно быть, сильно отчаиваешься, если хватаешься за такие безрассудные планы. И чему это поможет?!..»

Дальше не читал.

Принялся смеяться долгим, судорожным смехом.

Демон торжествовал.

Всматривался в пол, пока ночь не окутала его душу тяжёлыми грёзами.

Видел, будто бриллиантовая шпилька вырастала в призрак, двумя огромными алмазами сверкали глаза и кололи его острыми лучами своими; зубы были из твёрдого золота и щёлкали безжизненным звуком; металлические руки обняли его железным объятием, так что все кости его затрещали, а грудь обвила золотая цепь, глубоко въевшаяся в тело.

Ужасным воплем взывал он к небу, но небо смотрело на него холодным отблеском металла, сверкая драгоценными камнями, а облака проносились по нему, как кулисы, выкованные из красной жести.

Всё было из золота и других драгоценных металлов. Глаза его были ослеплены ураганом блеска и обратились к душе; он оглох от лязга золотых листов, а во рту почувствовал кислый привкус, словно облизывал металлическую пластину.

В страшном отчаяние хотел зарыться в землю, но тело его царапали острые драгоценные камни, кровь из его ран запекалась на металлических плитах и превращалась в страшный яд, солнце раскалило обломки золотой руды, и они вспыхнули ярким огнём.

От ужаса им овладела безумная алчность; ему захотелось ещё больше золота и других сокровищ, захотелось руками своими обнять весь свет и вырвать из недр его все сокровища. И захотелось ему растянуться на тысячи миль, чтобы собственным телом прикрыть огромные глыбы драгоценных камней, захотелось превратиться в цепь золотоносных гор, чтобы укрыть всё это в своём лоне навеки…

Прошло много времени, прежде чем он пришёл в себя.

Он погружался в глубокую апатию, в долгие, неясные размышления, без мыслей, без боли, без воспоминаний.

И вот, однажды, он почувствовал наконец, в себе творческую силу, корни которой питаются страданием.

Отцвели каштаны, поблёкли зелёные листья, сожжённые жаром знойного лета.

Почувствовал покой и тишину в своей душе и захотел сказать ей своё последнее слово: «В течение долгих лет ты была моим величайшим счастьем, моей прекраснейшей грёзой. Теперь я тебя забыл, но душа моя снова разгорается новой мощью, благодаря счастью, которое ты мне дала. Я больше не люблю тебя, но люблю боль воспоминаний моего прекраснейшего сна.

Я тебе благодарен.

Во мне накопилось достаточно страданий, чтобы начать творить. И я уезжаю далеко, за море. Ибо на море бывает один момент, когда человека охватывает красота, сила и счастье.

Когда перед восходом солнца ночь яростно борется с рассветом, когда на небе Иаков начинает свою борьбу с Ангелами, когда небо раскалывается и через широкую щель льются на море потоки света, тогда познаётся великое страдание, которое есть счастье.

Прощай. Я хотел бы увидеть тебя ещё раз, но лишь тогда, когда на мою душу снизойдёт то великое счастье.

А оно снизойдёт — снизойдёт»…