В рамках программы Open Space и CES Artslink я взяла полтора месяца, чтобы понять, от каких вводных можно отталкиваться, работая с темой антропоцена в Украине. Обращение к ней не в последнюю очередь продиктовано скоростью, с которой риторика антропоцена и шире — экологическая риторика— вслед за Европой и Северной Америкой заполняет дискурсивные, выставочные, и медийные площадки всего мира. Украина не стала исключением и в течение последних лет я все чаще вижу проекты в различных областях культурного производства, заимствующие популярный тезис об ответственности человека за климатический кризис, предсказывающие грядущую катастрофу, и неразборчиво пропагандирующие устойчивое развитие и экологичность чего бы то ни было. Однако, несмотря на неотложную и повсеместную важность экологических вопросов, прямое заимствование популярных идей может упрощать, деполитизировать и даже быть контрпродуктивным для производства такого знания, которое бы учитывало сложные и запутанные истории земли, ставшей современной Украиной. Последнее крайне важно и для исследовательской методологической, и для активистской политической, и для художественной символической работы, необходимой для такой проработки прошлого, которая делает будущее открытым для воображения.

Конечно, моя задача слишком амбициозна для одного текста. Не только из–за коротких сроков, но главным образом потому, что антропоцен как новая эпистема существует на пересечении такого количества дисциплин, понятийных аппаратов, темпоральностей и локальностей, что определить ее границы не представляется возможным. Для такой задачи нужен не один месяц и не один текст, а систематическое развитие того, что в западной академической среде называется экологической гуманитаристикой (environmental humanities) — междисциплинарной областью гуманитарного знания, которая исследует и анализирует сложные взаимоотношения между человеческой активностью (культурной, экономической, политической) и окружающей средой, понимаемой в самом широком смысле. Более того, специфика антропоцена как эпистемы требует постоянного пересмотра понятий: грубо говоря, мы не можем говорить об антропоцене в контексте Украины, не просматривая саму Украину — как национальный проект, как территорию, как площадку для художественного воображения, и так далее. Но я обозначу несколько возможностей, которые раскрою в этом и следующем текстах.

Прежде всего, антропоцен интересен мне как явление нарративное, которое задействует представление о времени, о пространстве и о материи как о некоторых регистрах записи. Антропоцен как метод и как эпистема позволяет отойти от исключительной идеи о том, что человек пишет историю Земли и перейти к пониманию, что это Земля пишет историю, в том числе —и историю человека [1]. Но прежде, чем включиться в расширенную версию истории Земли (то, что в западном гуманитарном знании представлено преимущественно в дискурсах а- ин- анти- и постгуманизма) и перейти к универсальным референтам вроде нового климатического режима, я считаю важным разобраться со знанием, размещенным в конкретных социополитических условиях [2], и понять, в какую версию истории оно вписывает либо не вписывает себя.

Существующий дискурс антропоцена в основном исходит из критики западного модернизма и социально-экономических отношений, в которых он стал возможным. Это включает в себя картографические и колониальные практики, само представление о субъекте человека и о тех, кто лишен этой субъектности; логику добычи, которая опирается на идею о верховенстве человека над природой; и представление о линейности времени как некой схемы построения будущего. Это требует внимательного перевода относительно украинского (восточноевропейского, постсоветского, или, скорее, нужно выработать новое понятие) контекста, сформировавшийся в другой политической и экономической реальности. В частности,— в условиях советского эксперимента и его версии модерности, которая также оперировала режимами времени, но в других регистрах скорости, в других инфраструктурах исключения и истощения, в других представлениях о человеке и, соответственно, с целым рядом катастроф, которые отменили будущее гораздо раньше, чем это стало предметом разговора наших западных коллег. Украина уже давно находится в серии одновременных длительных кризисов: гуманитарном, политическом, экономическом и других, среди которых экологическая является лишь одним из списка. Показательно, что самый громкий фильм 2020 года — «Атлантида» Валентина Васяновича — показывает отравленную, фактически обесчеловеченную землю восточной Украины и ее будущее без будущего: одновременно и через изнурительную войну, и через экстрактивное истощение, и через экологический коллапс.

Я выделила несколько направлений, которые считаю продуктивными для дискуссии с оптикой антропоцена в Украине: понять, как картографируется ее пространство, как наративизируется ее время и что может стать инструментом записи. И главное, перед тем, как ставить вопрос об антропоцене как вопрос о начале необратимого влияния человека на геологический состав Земли [3], в контексте новейшей украинской истории мы должны начать с вопроса кто считается человеком и что считается жизнью. После этого мы можем предложить такие концепции времени, которые уже учитывают жизнь после и в катастрофе, которые нарративизируют её и придают ей политическую силу.

Земля

Для начала мне интересно посмотреть на параллельные процессы геологической разведки и территориального воображения — продуктах гибридной европейско-советской модерности, каждая из которых по-своему картографирует территории, ставшие нынешней Украиной. Я давно хотела зацепиться за популярный образ Украины, как кормилицы всего мира, как территории, чьи бесконечно плодородные черноземы и минеральные богатства являются чем-то данным природой, безусловным, неисчерпаемым. В новейшей истории Украины этот образ выполняет функцию двойного агента. С одной стороны, он активно инструментализируется в развитии национального нарратива: уже первый учебник по истории Украины времен независимости, перевод канадско-украинского историка Ореста Субтельного, начинается с географических выгод украинских земель— залитых солнцем и орошаемых реками плодородных территорий, которые в конечном итоге влекут номадов, переселенцев и колонизаторов. По логике национального нарратива новейшей истории «естественное» развитие Украины прерывается последовательностью колониальных вмешательств, избавившись от которых можно продолжать свой исторический курс. Такое представление нередко обращается к поэтизации украинского села и одновременно стремится к модернизации и осовремениванию Украины, которая якобы должна догнать европейское время (игнорируя факт советской модерности и ее времени, чье политическое воображение воплощало самые радикальные фантазии европейской политической мысли). В такую версию, в частности, событие Чернобыля вписано как свидетельство колониального насилия и в ней символически усиливаются образы Империи-агрессора и Украины-жертвы — такая риторическая виктимизация часто звучит как сквозной мотив.

С другой стороны, идея дефолтного природного богатства является составляющей натурализации капиталистических отношений, в которых украинская земля, ее геологический состав и аграрные мощности становятся товаром. С приходом независимости, что вне идеологических перестановок означало прежде всего реорганизацию экономики и переизобретение частной собственности и рыночных отношений (историк Сергей Екельчик назвал это «кумовским капитализмом»), образ «Европейской житницы» и «кормилицы мира» подхватывают украинские предприниматели, политики, и эксперты из аграрного и экономического секторов и уже активно используют для построения «национального бренда» [4].

Быстрая разведка в генеалогию такого представления о земле показывает, что она является продуктом европоцентрической картографии, берет начало еще в эпоху Возрождения и усиливается в рамках европейской национально-романтической традиции (которую, в частности, подхватила ранняя украинская интеллигенция). Миф об Украине как о житнице Европы был сформирован в Европе в 14-19 веках, которые сказались длительными катаклизмами, а затем— голодом и социальными потрясениями. Привычные к тому времени источники зерна (Греция, Фракия, Египет) отошли к Османской империи, а земли Нового Света еще не были освоены — на продовольственную авансцену вышли «окраины Европы». Первое упоминание о плодородных землях встречается в 1517 году у польского историка и хрониста Матвея Меховского в «Трактате о двух Сарматиях», который научно представил географию русских земель и где, описывая земли нынешней Украины, он назвал их «наиболее плодородными в Европе и с мягким климатом». Этот трактат был очень популярным, поскольку с эпохи Возрождения начинается интерес гуманистов к землям восточной Европы, знания о которых были ограничены, а земли Руси в то время представляли как территорию варваров [5]. Гиперболизированные тезисы Меховского были впоследствии не раз опровергнуты (западноевропейские земли имели большую урожайность при благоприятных условиях), но образ территорий будущей Украины становится синонимичным самой земле, ее плодородной почве и колосистым полям. Он уверенно воспроизводится и в течение советского времени: вспомнить хотя бы открывающие сцены программного фильма Александра Довженко Земля о «мировоззрении земледельческой нации». Уже после того, как земли нынешней Украины становятся «житницей Европы» и за исключением послереволюционных лет и межвоенного периода, когда социально-экономические структуры крестьянства были уничтожены или реорганизованы, они становятся объектом хлебозаготовок СССР и в одночасье — телом политических репрессий, в частности тех, что повлекут Голодомор и большие вынужденные перемещения людей.

В логике европоцентрической картографии, так же как и в имперской российской логике, территории нынешней Украины относятся к периферии, а не центру, и уже отстают в линейной европейской темпоральности. В такой периферийной географии они квалифицируются не как субъектные со-временники цивилизационных процессов, а как ресурс, к которому относятся не только природные и минеральные богатства, но и население. В постколониальных исследованиях есть большой корпус знаний, который, в частности, анализирует, как географическое разделение на прогрессивный центр и окраины легитимизирует картезианское деление на разум (агентность) и тела (пассивную материю) и воспроизводит вновь и вновь инфантилизующий троп западной культуры с ее разделением мира на развитый и развивающийся. Причем последний обречен все время подтягиваться экономически и культурно. В этом контексте украинская Революция Достоинства была определяющим событием: в европейской философии «достоинство»является фундаментальной чертой развитой субъектности, с которой становятся возможными сознательная нравственная и политическая субъектность, из которых выстраивается субъект человеческого [6]. Протестные движения 2013-14 годов были низовым проявлением человеческой субъектности и одновременно заявкой на включение Украины в круг равноправных агентов в европейском времени. (Хотя парадоксально, что кроме локальной борьбы современная Украина должна постоянно доказывать свое соответствие спроектированному на нее воображению.)

Но сейчас я говорю не об усилении бинарной оппозиции человека/Другого в постколониальном смысле, и тем более— не об усилении виктимизующего нарратива об Украине-пассивной территории. (В конце концов, и это предмет отдельного разговора, Украины как национального государства не существовало до 1991 года и мы не можем спроектировать представление о ней в прошлое; мы можем только говорить о динамике развития национального проекта и делать это с учетом гибридности.) Я бы хотела задержаться на процессе «ресурсоизации» как раз для того, чтобы взглянуть на глубоко интернализованное в современной Украине воображение о территории и людях как о составляющей материального обмена. Представление о территории как о ресурсе оправдывает такую конфигурацию пространственной организации, в которой происходит медленное насилие, экологический вред и постоянное создание не-человеческого (inhuman)— такого, что приравнивается к полезным ископаемым или иным геологическим или аграрным возможностям. Это необходимо для последующего создания продуктивной рамки для вопроса: что значит думать с не-человеческих позиций; какие отношения власти проявляются при материальном обмене и как их можно дестабилизировать.

В 19 веке, с развитием геологии в имперских странах (особенно в Англии, Германии, России) начинается масштабная геологическая разведка, что в частности приводит к мощным процессам индустриализации Юго-Востока территорий современной Украины преимущественно с европейскими инвестициями, которые заходят с началом «стальной лихорадки». По состоянию на 1900 год «благоприятный инвестиционный климат» приводит к интенсивной добыче угля и железной руды; расширению сопутствующих металлургических и химических индустрий, машиностроению, агропромышленности [7]. Начинается геологическое истощение, для которого постоянно реорганизуют и население. Со временем здесь будут меняться только отношения власти и собственности: Екатеринослав и Юзовка станут Днепропетровском и Сталино, Днепром и Донецком, —но отношение к территории и ее людям как к неисчерпаемому ресурсу останется. Об этом точно написал В. Домонтович еще в первой половине 20-го века в повести «Без почвы», комментируя постоянную идеологическую незавершенность и изменение политических лозунгов, которые разворачиваются параллельно материальным процессам трансформации и истощения ландшафта:

«От бывшей степи не осталось и следа, на всей колоссальной площади протянулись параллельные без числа ряды железнодорожных путей; на десятки километров раскинулся железнодорожный парк. И уже нет и следа плодородной земли; поверхность, залитая маслом, блестяще черная от жирных пятен нефти, покрытая слоем мелкого угля, шлака, мусора и грязи. Железо, чугун, каменный уголь, кокс, цемент, кирпич обратили степь в черную гробницу. " — В. Домонтович, "Без почвы»

Катрин Юзофф в работе «Миллиард черных антропоценов или ни одного» (A Billion Black Anthropocenes or None) пишет о тесном сплетение дискурсов гуманизма и геологии. Она обращает внимание на то, как колониальная (я бы сказала— имперская) геология создает режимы материальной власти, в частности, посредством «геологической номенклатуры» или «геологического языка», кодирующих категории не-человеческого (inhuman), стоимости, и собственности на пересечении территории, отношений и плоти [8]. Это происходит из–за проведения разделительной линии между человеческим и не-человеческим, жизнью и не-жизнью, между агентностью и инертностью и составляет форму биополитического управления. «Данность» геологии как невинного описания мира вписывает в себя понятие “property” (в английском это может означать “собственность” (отношения приобретения или присвоения земли, ресурсов и т.д.) и “свойство” (характеристики минералов, земли, любого объекта)), и исторически размещает геологию как зону транзакции, в которой происходят перемещения земли и людей как товара — со свойствами, но без воли и агентности. Уже с момента возникновения геология как дисциплина включает в себя исторический факт рендеринга субъектов не-человеческой материи и факт экстракции из нее. Материальная речь не-человеческого и ее выработка субъектной категории не-человеческого создает исторические деформации и нынешнюю невозможность субъектной жизни — особенно после колониальных воздействий.

И внешний, и современный интернализированный взгляд на территории Украины как на ресурс делает их пространством транзакции, где богатства и плодородие земли как некая их характеристика натурализуют, оприроднивают материальный обмен, отношения добычи и истощения. И здесь, конечно, отдельного разговора стоит советская история, которая, несмотря на свои передовые (и в теории — трансгрессивные) политические лозунги была также экологически изнурительной. Более того, она привела к тем формам гибридного евпропейско-постсоветского капитализма, которые позволяют развитым странам под брендом экологичности продолжать процессы добычи в других местах, не в последнюю очередь потому, что воображение о себе как о ресурсе глубоко размещено в локальном представлении.

Несмотря на все больший корпус знаний обо всех рисках таких отношений, в частности, о несовместимости экстрактивного капитализма с экологией планеты,— в международном дискурсе антропоцена до сих пор фактически отсутствует разговор о роли и месте бывших советских стран в этих процессах. Исследователь Алексей Радинский недавно обратил на это внимание в своем анализе ситуации вокруг строительства Северного потока 2: несмотря на риторическую мировую ориентацию на решение экологического кризиса, материальные выгоды добычи в странах с сомнительными формами управления преобладают; а замалчивание этих процессов не позволяет перейти на политический уровень в климатическом вопросе [9]. Сегодня «ресурсоизирующий» взгляд остается выгодным как для развитого мира (особенно для европейской экономической зоны теперь, когда решение экологических вопросов правительства европейских стран предлагают за счет менее субъектных территорий, куда можно выносить производства; списывать под грифом гуманитарной помощи все, что вышло из обихода; скупать квоты на загрязнение и т.д.) так и для местных структур власти любого масштаба — от олигархов до копателей полесского янтаря или вырубщиков карпатского леса. Показательно, что в одном из своих интервью в 2019 году амбассадорка Германии в Украине Анка Фельдгузен заявила, что Германия поддерживает Украину в ее политической борьбе с Россией, но преимущественно потому, что украинская земля является выгодной площадкой для инвестиций; а вопрос касательно Северного потока 2 будет решен в пользу германо-российских отношений, поскольку немецкие экономические потребности они ставят выше политики.

Здесь я могу остановиться, но напоследок обозначу большое поле сложностей и одновременно возможностей в работе над созданием политически важного разговора о земле и всех, кого к ней приравнивают. В западном контексте этот разговор становится возможным при помощи операционной категории расы. В частности, Юзофф отмечает, что геологическая номенклатура производит «культивируемую тишину» о нормативности режимов добычи как таких, что лишены расы, и что разобраться с этой тишиной значит понимать геологию как такую, что производит субъекты и материальные миры. Она пишет: «биополитическая категория “не-существа” (non-being) устанавливается в момент обмена рабов на золото». В постсоветском контексте вопрос колониальности и системного насилия в геологии значительно усложняется, поскольку его не всегда можно определить по расовому или географическому признаку — он гибриден по многим признакам, о чем также писали мои коллеги [10]. Конечно, уже ведется работа по применению деколониальной теории и определению феномена внутренней колонизации, неочевидной социальной стратификация СССР, механизмов othering и исключения. Но нам все еще нужно больше понимания о той разделительной линии, которая маркирует жизнь и не-жизнь, и которая прошивает такие режимы материальности, в которые встраиваются биополиитические режимы управления.

Исследование создания материальных режимов власти и их инфраструктур позволит посмотреть шире на сложные и сплетенные процессы, которые и сегодня, несмотря на независимость и принятие национального нарратива, остаются изнурительными для территорий и всего, что маркируется как живое или неживое. Здесь есть множество новых возможностей на пересечении различных дисциплин и географий. Например, возвращаясь к имперской геологии как таковой, что прописывала в себя формирование категории не-человеческого (или человека-ресурса), можно, при отсутствии расового признака, подумать о таких неочевидных инструментах как создание класса «врагов народа», который обычно рассматривается с политических позиций. Масштабные репрессии в 1930-х годах совпадают с развитием лагерей в таких местах, как Колыма, где геологическая разведка показала большие залежи золота, олова, алмазов, что сразу же сделало их стратегически важными для советской экономики. «Враги народа» были вписаны в инфраструктуры лагерей как бесплатная рабочая сила. Можем говорить, что биополитическая категория не-существа создается в тот момент, когда в лагерях ГУЛАГа ведется расчет: сколько пищи должен получить заключенный для того, чтобы поддерживать работоспособность на рудниках — и не более. Или когда ведется расчет, сколько женщин отправить с Украинской ССР в Магадан для того, чтобы хватило репродуктивной силы для поддержания числа рабочей силы. Или во всех подобных процессах, когда происходит включение жизни в систему геологическо-политически-экономического обмена. Распутывая сложный клубок, сплетенный из географических воображений и геологических амбиций мы сможем не только сделать видимыми и углубить понимание процессов системного насилия, которые все еще запечатлены в телах и землях, но и подумать о других режимах взаимодействия и солидарности — таких, что осмысливают жизнь и не-жизнь с экологических и политических позиций.

P. S. Оригинальный текст был написан на украинском языке для журнала Коридор и опубликован в декабре 2020 года. Перевод выше — непрофессиональный. Если вы заметите ошибки или неточности формулировок — оставьте сообщение в комментариях или напишите автору: azdireva.asia@gmail.com

1. Клер Колбрук говорит об этом в нескольких работах и выступлениях. В частности, в диалоге с Кери Волфом на Transmediale в 2013 году: https://www.hkw.de/en/app/mediathek/video/22391.

Больше об это можно почитать в прекрасном материале Дарьи Цымбалюк “Пам'ять вугілля” от 29.02.2020 http://www.korydor.in.ua/ua/stories/pam-iat-vuhillia.html?fbclid=IwAR3KvX2duy9YoU7nMcUhQtR-p1WSD-K-xuS3qe-n13L3pPzdUWxMHlU4xVs

2. Идея о “размещенном знании” опирается на текст Донны Харавей «Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspective» (1988) и оперирует в рамках феминистской эпистемологии и новых представлений о научной объективности.

3. В 2016 году Международное географическое общество пришло к согласию, что середина двадцатого века является тем временем, в котором локализованы стратиграфические маркеры новой геохронологической эпохи, предложенное имя которой — Антропоцен. Международные эксперты-географы и стратиграфы еще не пришли к окончательному выводу, считать ли Антропоцен частью Холоцена (нынешней геологической эпохи, которая берет начало в послеледниковое время), или принять его отдельность. Дискуссии об антропоцене велись вокруг вопроса о том, где его начало — в какой момент истории планеты Земля как геологической формации деятельность человека необратимо изменила «естественный» порядок вещей. С началом ли аграрных практик 12000 лет назад? Или уже с началом большого картографирования Земли и колониальных экспансий 16 века? Или с индустриальной революцией и применением угля в промышленности в 18 веке? В итоге, середина 20 века и Манхэттенский эксперимент становятся официальной точкой отсчета. Тест «Тринити» — испытание ядерной бомбы на основе плутония в пустыне Нью-Мексико — привел к образованию нового минерального остатка. Тринитит (другие названия — атомзит, Аламогордовое стекло) образовался в результате спекания частиц плутония, с кварцем, кальцитом, авгитом и другими минералами. Но ключевым является не состав этого остатка как таковой, а его генеалогия: условно, впервые геологическая формация содержит в себе человеческую историю, с ее развитием технологий, достижениями разума и парадоксальной способностью создавать и уничтожать.

4. Ю.Є. Кирилов, “Бренд ‘Житниця Європи’: міф чи реальність”, Наукова дискусія, УДК 339.56:633.1:339.138(477) Херсонський державний аграрний університет; https://www.investukraine.net/agriculture/bread-basket-of-europe/

5. Дмитро Наливайко, Очима заходу: Рецепція України в Західній Європі XI-XVIII ст., Київ — «Основи» — 1998, http://litopys.org.ua/ochyma/ochrus2.htm

6. Ilya Gerasimov, Ukraine 2014: The First Postcolonial Revolution. Introduction to the Forum, https://www.researchgate.net/publication/286047749_Ukraine_2014_The_First_Postcolonial_Revolution_Introduction_to_the_Forum

7. Евгений Бершеда, “Бельгийское прошлое украинской экономики”, ZN.UA, 17.12.2010 https://zn.ua/SOCIUM/belgiyskoe_proshloe_ukrainskoy_ekonomiki.html

8. Здесь и далее по тексту я ссылаюсь на первую главу “Geology, Race, and Matter” книги Kathryn Yusoff, A Billion Black Anthropocenes or None, Minnesota University Press, 2018

9. Алексей Радинский, “Данные — это новый газ?”, aroundart, http://aroundart.org/2020/11/22/oleksiy-radynski-is-data-the-new-gas/?fbclid=IwAR2ouzqjLzh1-1UJ24fvG7uY391-COTE-vPb4Vxq7FmeldoGnQdtmEHxH7c

10. Леся Прокопенко, “Выход из колонии. Прощай, империя”, Intermodal Terminal, 2019 https://intermodalterminal.info/exit-colony