Вот хотела вам сказать, что я вдруг и сильно полюбила писателя Жадана.

Несколько лет назад мне нравился публицист Жадан тем более, что в гражданских вопросах наши взгляды очень совпадали. Меня зачаровывал Жадан своим магнетизмом и пролетарской любовью к человеку, но писатель Жадан был “не моей историей.” У меня были аргументы “почему" и в Стенфорд, в частности, я летела с его последней книгой Тамплієри, вдоль и поперек исписанной моими соображениями о системе координат, в которой Жадан, я и современность не пересекались.

Потом мы спорили и говорили про свои майданы, потом оказывалось, что вроде как и не спорили. Потом он читал свои стихи и прозу, и я вдруг понимала, что не просто узнаю эти тексты, которые он с напором выплевывал в зал, — я вижу и слышу совпадение формы и содержания, боли и силы её принять, позиции и каждодневного ее подтверждения. Такое сильное, что весь зал был напрочь запакован в эту литературу и в жаданову харизму, даже несмотря на то, что слушать поэзию с переводом, — это, повторяя слова японца из фильма Патерсон, все равно, что принимать душ в дождевике. Будучи там в своей поэтической невозможности не говорить о том, что кровоточит, Жадан вдруг стал моим писателем.

И тут женщина из зала говорит:

«У меня вопрос к Жадану, потому что он из Харькова. Как там вообще обстановка? Я почему спрашиваю, я там раньше часто бывала… ну потому что это близко к России — а я вообще из Москвы, я москвичка — и через Харьков было удобно добираться. Так вот у меня прям ощущение, что что-то изменилось в худшую сторону, причем, знаете, с украинской стороны.»

И вот пока у половины зала, и меня в том числе, раздуваются ноздри, Жадан так спокойно рассказывает ей и про фронт, и про то, что она как и раньше может взять маршрутку в приграничный поселок NN прямо на харьковском вокзале — “ведь война идет три года, а Россия так никуда и не делась.” И вот она уже идет к нему обниматься, и я только слышу её “спасибо, спасибо, спасибо."

Раньше я эту его способность называла пролетарской любовью, но теперь начала совершенно по-другому её понимать. У Жадана есть суперсила — видеть и слышать человека, и творчеством создавать пространство, из которого тот самый человек найдет, что себе взять. Это и есть искусство — заполнить это пространство ни собой, ни кем-то другим, а чем-то “между,” собранном из разных счастий, болей, бессмысленных существований и всех оттенков серого под названием жизнь. То есть это не просто любовь в одну сторону, а талант так устроить слова, что другой человек сам вдруг начинает хотеть в эту любовь включиться, и устроить уже свои слова.

Это я вообще к чему все вспомнила. Читаю его полугодичной давности текст и понимаю, что с половиной тезисов не согласна, но спорить совсем не хочется. А все потому, что из каждого предложения виден сначала человек, и только потом — его убеждения. Жадан — это антенна человечности, что для меня и есть показателем настоящего писателя. Получается, что до ее сигналов мне пришлось дорасти.