«…но вы все же не можете отрицать, что мужчина и женщина в вашем солнечном мире как и в нашем туманном, по природе враги, что любовь на короткое время соединяет их в одно существо, обладающее единым помыслом, единым чувством, единой волей, чтобы затем еще сильнее разъединить их…»

Леопольд фон Захер-Мазох

«Венера в мехах»

Так когда же это случилось? Наверное, после похода в библиотеку, когда Ольга попросила книгу Проспера Мериме «Избранное», а библиотекарь сказала, что она сейчас «на руках» у Веры Беговой из отряда капитана Никифорова.

Как оказалось, Ольга и Вера работали в швейном цехе, но на разнах участках — на «легком пошиве», то есть изготавливали наволочки, пододеяльники, мужские сорочки и все такое прочее. И после смены Ольга отправилась к Вере в барак, где и обнаружила ее сидящей на кровати около тумбочки с той самой книжкой на коленях. Вера то и дело заглядывала в книгу и что-то поспешно выписывала в синюю ученическую тетрадку.

Ольга сразу узнала Веру, ту самую хрупкую «несовременную» девушку, которая на смотрах художественной самодеятельности читала со сцены классические стихи.

— Вас интересует Мериме? — в голосе Веры проскользнуло искреннее удивление. — Через день-два я верну книжку.

Она чуть помедлила и слабо улыбнулась:

— Я тут выписываю кое-какие цитаты для души…

— Цитаты для чего? — переспросила Ольга.

— Для души, — повторила Вера. — Ну, хотите, можете посмотреть. — Это из «Кармэн».

И она протянула Ольге тетрадочку — чистым каллиграфическим почерком там были выписаны избранные строки:

«Чтобы женщина была красива, говорят испанцы, внешность ее должна соответствовать тридцати «если», иначе говоря, десяти прилагательным, каждое из которых применимо к трем частям лица и тела. Так, например, черными у нее будут глаза, ресницы, брови, тонкими — пальцы, губы, волосы и т.п.».

***

« — Хосе, — ответила она, — ты просишь невозможного. Я разлюбила тебя, а ты еще любишь меня и потому хочешь убить».

***

« — Берегись, — возразила она. — Когда мне говорят , не делай этого, я тут же все делаю наоборот».

***

«Когда сидишь в тюрьме, приятно думать, что на воле у тебя есть друг, который принимает в тебе участие».

«Ну, а вот это как раз про нас», — улыбнулась Ольга и скользнула взглядом еще по одной цитате:

«Сперва она мне не понравилась, и я снова принялся за работу, но по обычаю женщин и кошек, которые не подходят, когда их зовут, и приходят, когда их не звали, она остановилась передо мной».

«Она остановилась передо мной» повторила про себя прочитанное Ольга, возвращая Вере тетрадку — вот когда их взгляды скрестились, и Ольгу поразил мягкий свет, исходивший из глаз и освещавший лицо Веры, совсем как просачивается свет от невидимой луны, скрытой пасмурным облаком.

И Веру тоже сразу удивили в Ольге эти воробьиного цвета волосы и воробьиные глаза. Потом, много времени спустя, она привыкнет к тому, что глаза эти жили у нее на лице как бы отдельной жизнью — когда пугалась Ольга крохотные глазки-воробушки сжимались, зябли и немели словно от порыва сквозного холодного ветра, когда же радовалась она, глаза-воробушки весело трепетали и, казалось, неслышно чирикали — вот какие у нее были глаза! Но эти изменчивые переливы никак не отражались на ее бесстрастном лице.

Потом, когда в зоне прибавилась еще одна пара «страдалок», и Веру с Ольгой стали повсюду видеть вместе, где только возможно — на диспутах по прочитанным книгам в библиотеке, и когда в зону привозили кино, и когда устраивали танцы, и в клубе на репетициях художественной самодеятельности, в которых Вера уже давно принимала участие и теперь вовлекла и Ольгу, когда внезапно обнаружила у нее глубоко безотрадный голос, который всегда донельзя близко подступает к сердцу.

Так вот они подружились. Только согласно неписанным законам зоны, считалось, что если кто-то с кем-то дружит, то это вовсе никакая и не дружба, а любовь, значит, женщины «страдают» друг по другу, значит, они «страдалки». А сколько их, таких парочек, и не поймешь, а если у кого-то кого-то нет, то это считалось непонятным и даже подозрительным, значит, человек несчастный и его все жалели, а иногда пытались «спасти».

Ну, а смотр художественной самодеятельности — этот щедрый праздник зона всегда ждала с неповторимым нетерпением. Женщины прихорашивались, одевали свои лучшие одежды, словно готовились к выходу на авансцену. Только был это не приезжий театр — артисты-то все свои, из зоны — производственницы, работавшие в швейных цехах на «легком и тяжелых пошивах», а также на вспомогательных предприятиях.

И на этот раз все шло как обычно — с успехом разыгрывалась одноактная пьеса, самодеятельные артисты пели и танцевали под слаженный аккомпанемент оркестра, срывали бурные аплодисменты. Но никто и не предполагал, что героем смотра станет чтец-декламатор Вера Бегова, прочитавшая стихотворение, знакомое многим со школьной скамьи:

Я помню чудное мгновенье —

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Хрупкая женщина в простом ситцевом платье с мягким светом исходящим из печальных глаз на печальном лице произнося первые две строки, протянула руку с распростертыми тонкими пальцами в зал, и каждая из сидящих на скамейках женщин неожиданно восприняли эти слова — «передо мной явилась ты» — как обращенные к себе лично — вдруг будто невидимая радуга переметнулась со сцены в зал и будто все, лишенные душевного покоя, отпив по глотку целебного бальзама из общей чаши, сразу утешились, погрузившись в тайну тайн.

Теперь с этих самых аплодисментов, наградивших Веру, пошли гулять по зоне и стали неким девизом и чуть ли не гимном для многих «страдалок» эти вдохновенные строки: «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты».

«Страдалки» переписывали их в тетрадки, а кое-кто, не читавший Пушкина, посчитал, что стихи эти написала сама Вера Бегова.

Однако успех стихотворения великого поэта вызвал неожиданную реакцию со стороны начальника режима майора Васильева, который на одной из планерок упрекнул замполита Ирину Николаевну Кольцову:

— Товарищ капитан, такие любовные вирши «страдалки» впредь не должны читать со сцены.

— Но это же Пушкин! — вскинула брови замполит.

— Знаю, — жестко бросил режимник. — Но зал воспринял…«страдалки» это восприняли как будто стихотворение посвящено им.

Но это особое мнение режимника уже ничего не могло изменить, и за стихотворениями Пушкина в библиотеке установилась длинная очередь.

— Ну, так это же великолепно — раз женщины так близко к сердцу восприняли стихи! — воскликнула Вера.

Они сидели с Ольгой на скамейке около фонтанчика, окруженного деревьями. Вокруг под-над ветками, усыпанными цветами, мягко отсвечивали, звенели весенние запахи белых и алых цветов, и казалось, за сидевшими на скамейке в темной вечерней тиши отовсюду осторожно подглядывала желтая череда немигающих окон бараков, хотя на самом деле окна вглядывались не в одну точку, а на все четыре стороны — кто куда.

— Прочитай, — тихо попросила Ольга.

Я помню чудное мгновенье —

Передо мной явилась ты…

Легкий ветер кружил над зоной, осыпались как цветы с деревьев вдохновенные слова поэта, произнесенные Верой, казалось, она читала стихи деревьям, цветам и птицам, щебечущим на ветках, и облакам в небе.

— Прочти что-нибудь и ты, Оля.

— Я? — еле заметно вздрогнула Ольга.

Она задумалась:

— Ну, хорошо, я прочту:

О, люди! Все похожи вы

На прародительницу Эву:

Что вам дано, то не влечет

Вас беспрестанно змий зовет

К себе, к таинственному древу;

Запретный плод вам подавай

И без того вам рай не рай.

— Ох, ты-ы-ы-ы… нараспев удивилась Вера. — Что-то знакомое, не Пушкин ли?

— Он самый, — откликнулась Ольга. — «Евгений Онегин» — глава двадцать седьмая.

— «Запретный плод вам подавай…» — задумчиво повторила Вера — и без этого рай не рай.

Ну, да — с горечью произнесла Ольга. — Как сказал другой поэт — рай недалек, но дорога пройдет через ад.

— Да, да, ты знаешь, нас, как и других «страдалок» могут вызвать «на беседу» к гражданам начальникам. И единственный способ выбить у них почву из–под ног — это хорошо работать. Ведь вот сейчас наши портреты на цеховой Доске передовиков, а надо добиться, чтобы были на общеколонийской.

— Слушай, ты говоришь так, будто мы вечно обосновались в зоне, — с досадой произнесла Ольга. — Тебе вот сколько осталось до освобождения? Мне — полгода.

— А я же через месяц освобождаюсь, — растерянно сказала Вера. — Так это же почти полгода в разлуке. А нельзя сделать, чтобы меня здесь задержали до конца твоего срока? Чтобы мы освободились вместе?

— Ну, ты же знаешь, что это невозможно, — Ольга осторожно взглянула на Веру.

— Что невозможно? — испугалась Вера.

— Ну, чтобы ты задержалась здесь.

— Слушай, я тебе буду писать. Я буду тебе писать каждый день.

— Только кто пропустит эти письма сюда? Я тоже буду тебе писать. Ты только сообщишь адрес. Мы что-нибудь придумаем.

Но когда же пришел для Веры день освобождения, обе они с Ольгой оказались в полном смятении. Когда Вера увидела слезы на опечаленном лице Ольги, ее бросило в жар и горячо, пламенно, пылко, жгуче и знойно засветились ее сухие губы, когда она впервые стыдливо приникла судорожными губами к ее губам, она приникла к ним так — словно караванщик после изнуряющего пути по раскаленным безводным пескам вдруг припадает губами к источнику и пьет, и никак не напьется животворной влаги — и нет для него в этот момент ничего сладостней и свежее в подлунном мире.

Так они расстались. Вера пошла к вахте на выход — на волю, боясь оглянуться, боясь, что вскрикнет с отчаянья, но она знала, что там, сзади, Ольга смотрит ей вслед. Там, на зоной, скользил священный и счастливый сад страданий, и там трепещущие страхи, эти странные стражи, словно странствующие стрекозы зигзагами стерегли этот сад.

И все это оставалось позади, теперь, когда Вера выходила из малой зоны на волю — в большую зону.

***

Выйдя за вахту, она сразу оглянулась вокруг — вот тротуар, посыпанный красным песочком, уползающий вкривь и вкось, как змея, к открытым настежь воротам на оживленную улицу, вот пирамидальные тополя, акации, густые кусты сирени, а рядом палисадник, из–за которого выбегали куры, и пожилая полная женщина в цветастом платье призывно приговаривала, разбрасывая корм: «Цып-цып, мои родные, гули-гули-гулиньки… Куда ж вы бежите?»

«Ну, вот и свобода…», — вздохнула Вера и хотела было направиться на улицу, как вдруг внимание ее привлек белый листок бумаги, прикрепленный к стволу акации. Она подошла поближе, поднялась на цыпочки, чтобы разглядеть, что же там написано — «Требуются дворники. Предоставляется угол для проживания. Обращаться…».

Оказалось, что обращаться надо в ЖЭК, расположенный неподалеку. «Вот удача. А вдруг возьмут», — подумала Вера. Но она очень боялась, что в кадрах будут расспрашивать о судимости — чего да как, и скорее всего откажут.

Однако кадровичка Любовь Петровна, узнав, что Вера только что освободилась, в расспросы вникать не стала, а наоборот, подняв правую руку и указывая пальцем в небо, вдруг объявила:

— Там! — она сделала паузу, — там приучают к дисциплине и порядку, поэтому я сразу тебя беру, но с испытательным сроком. Как себя покажешь.

И весь вопрос сразу решился. А то Вера собиралась уже рассказать, как она попала в колонию — как у нее умерла мать, и она осталась одна с отчимом, инвалидом войны. И как он заболел, как он жутко мучился и кричал по ночам от боли, и Вера металась по соседям и знакомым, занимая деньги на дорогие импортные лекарства. Но отчим угасал с каждым днем, и Вера назанималась сверх меры у кого только могла, долги надо было отдавать, но денег у нее не было.

И тогда она решилась на кражу из магазина — один, второй, третий раз. Она начала расплачиваться с долгами и для себя решила, что как только со всеми рассчитается, то пойдет в милицию с явкой с повинной и обо всем честно расскажет и, может быть, ее даже простят — так она слышала. Но после третьей кражи ее арестовали, как раз в тот день, когда умер отчим.

Так она попала на зону. Раньше попасть в тюрьму для нее было страшно. Но сейчас, после смерти матери, и после того, как мучительной смертью умер отчим, тюрьма ее абсолютно не страшила. «Искуплю грехи и выйду чистой», — думала она.

— Ну, так вот…Пойдем, покажу, где ты будешь работать, — вернула Веру к реальности кадровичка.

Оказалось — три двора, палисадники, три балханы и три туалетных, и еще тротуар.

— Завтра и приступай, — сказала кадровичка. — И…у тебя же денег нет, так что выпишем тебе аванс…

И Вера оправдала доверие кадровички — жильцы трех дворов просто не нарадовались работой нового дворника — она поддерживала абсолютную чистоту на территории.

Несколько раз Вера приходила к зоне и пряталась там за деревьями недалеко от вахты, ожидая, когда выйдет замполит Ирина Николаевна Кольцова, но она появлялась всегда не одна. Но, наконец, Вере повезло, причем встретила она Ирину Николаевну не к вечеру, а днем, и не около зоны, а на улице.

 — Вот так встреча! — удивленно расплылась у улыбке замполит. — Ну, как тебе живется, можется? На работу устроилась? Да, кстати, как ты тут оказалась?

— А я тут недалеко работаю — при ЖЭКе.

— Вот как! — снова удивилась Ирина Николаевна, но не стала интересоваться, кем именно работает Вера.

— Ирина Николаевна, — Вера задержала дыхание. — Вы не знаете, как там Ольга Зотова? Мы же с ней…Мы…дружили…

— Знаю, что…дружили, — сухо произнесла замполит. — Ты хочешь знать, как она работает? Насколько я знаю, портрета ее на Доске передовиков нет. Но тебя, видимо, интересует не это?

— Ирина Николаевна…Меня интересует…Я, конечно, понимаю…но не могли бы вы передать Зотовой записку…

— О чем ты говоришь, Вера? — Ирина Николаевна отрицательно покачала головой. — Конечно, я не могу выполнить твою просьбу. Ты же знаешь, как это называется.

— Знаю…- тихо произнесла Вера. — Но это же не обычная записка.

— А что это?

— Это молитва.

— Молитва? Какая молитва? А где она?

— Вот она, тут, — обрадовалась Вера и вытащила из кармашка на блузке сложенный вчетверо листок. — Вот! Вот!

Она развернула слегка потертый листок и протянула его замполиту:

Молитва

«Ты, только ты — там таится твой таинственный танец. Там в темной тишине твоего терпеливого тела, тихо теплится творится течет тонкое томление. Там торопливо тонет трава твоей тоски. Там тревожатся туманы твоей тайнописи — там тебя терзают тайфуны, тащат трущобами и тупиками — там! Там!

Тихо — терпи, милая. Тебе и мне течь — творить тепло».

— И это все? — спросила замполит. — А кто написал молитву? Ты?

— Ну, да, — с надеждой в голосе промолвила Вера.

— Ну, ладно. Возьму грех на душу — передам…Передам твою молитву.

Она сложила листочек и сунула его в сумку.

— Ой, спасибо, Ирина Николаевна, бог вас услышит.

— Ладно, ладно. Ты дай мне на всякий случай адрес твоей работы.

Вера объяснила, где находится ЖЭК.

— Так это же недалеко отсюда, — удивилась Ирина Николаевна.

— Да, да, — подтвердила Вера.

А на следующий день в зоне замполит пригласила Ольгу Зотову к себе в кабинет и передала ей записку от Веры — молитву.

— Ой, откуда это у вас? — расцвела Ольга Зотова. — Вы что, видели Веру? Где? Как она там? А я уже вся исстрадалась…

— Вот и портрет твой с Доски передовиков исчез, — заметила Ирина Николаевна.

— Ах, да, да! — нетерпеливо передернула плечами Ольга. — Ноя…я обещаю…Ой, спасибо вам — вы меня просто спасли.

— Ну, хорошо, хорошо. Только вот что — об этой записке никто не должен знать — понимаешь — никто!

— Понимаю. Я вам клянусь… — выдохнула Ольга.

— Не надо клясться. Я и так тебе верю.

К концу недели Ирина Николаевна, проходя через цех «легкого пошива» увидела на доске объявлений белый плакатик: «По итогам соревнования за неделю Ольга Зотова завоевала первое место».

А вот такого результата от прочтения «молитвы» замполит никак не ожидала.

Ольга Зотова, узнав у Ирины Николаевны адрес ЖЭКа, где работала Вера, передала с одной освобождающейся записку для нее:

«Ах, ангел! Ах, ангел! Алеют алыми амулетами талисманы наших глаз во тьме разлуки. Пролетим же мимо апостолов, мимо архангелов прямо на небо — войдем, как НЛО, в аномальную зону, проскочим бесшумно и мгновенно сквозь ад.

А мне ад не страшен, потому что я хамелеон: в пустыне я обернусь змеей, а в море — рыбой.

Знаешь — ночь после дня и день после ночи — не сама разлука страшна, а ожидание будущей встречи.

Но есть отрада у нас: мы — «страдалки», а страдания учат умению слагать стихи не обязательно на бумаге. И с каждой строчкой

Ожидания становятся короче –

Ты в сердце у меня живешь.

Привет, далекая, тебе

Со мною ты и дни, и ночи».

Вера читала записку третий раз, и душу ее охватила, обуяла, переполнила, захлестнула и одолела светлая чистота. И она вмиг отмаялась от терзаний.

Она вышла из своей каморки и начала подметать тротуар, постепенно добираясь до живой зеленоватой изгороди, за которой вдруг что-то зашуршало, захлопало, разбушевалось и ринулось в небо, в голубое раздолье и там рассыпалось разорванным роем — это взлетели голуби, а за ними выбежал из палисадника полноватый мужичок лет тридцати пяти, захлопал в ладоши и радостно закричал во всю силу своих легких: «Пошли, пошли, милашки!», и задрал голову в поднебесье.

И Вера перестала мести и тоже то вглядывалась в голубую высь, то переводила взгляд на голубятника, который ответил Вере улыбкой:

— Как, нравится?

— Еще бы! — воскликнула Вера, и розовый румянец разлился по ее лицу.

Так она познакомилась с голубятником Толиком Давроновым и его голубями. И теперь каждый божий день она наблюдала за полетом птиц.

О, как она завидовала им! В скользящей походке голубей, в маятниковых колебаниях их туловища и головы зажигалось что-то необъяснимое — они в любой момент могли сорваться и мгновенно вознестись в солнечную высь.

Когда с трепетным волнением следила Вера, как голуби в ошеломляющей глубине неба вычерчивали фигуры высшего пилотажа, она очарованно замирала и ей казалось, что туда в отстраненную даль улетала ее душа, в то время как сама она оставалась тут, в низине. И она думала о том, что эту отстраненную голубиную высь надо всегда носить в себе здесь, на земле, и научиться в любой момент взлетать в небеса, совсем как голуби.

— А они летают над зоной? — неожиданно спросила Вера.

Голубятник уставился на нее своими рыжими глазенками, хмыкнул:

— Ну, ты сказала! А какая голубям разница — зона или не зона?

Он задумался, а потом изрек философски:

— В небе нету зон. Это люди придумали их на земле. Слушай, что мы все про небо. Ну-ка, иди сюда!

А когда она подошла к его изгороди, где он стоял, голубятник, оглянувшись по сторонам, вдруг резко обхватил Веру за худенькие плечи, привлек к себе и жарко задышал ей в лицо винными испарениями, пытаясь поймать ее губы:

— Давай, пошли ко мне, у меня сейчас никого нету. Да ты не бойся — жена во вторую смену ушла. Детишки у сестры.

Веру происшедшее так ошеломило, что она даже не пыталась вырваться.

— Ну, пошли, ты че? Я тебя не обижу, — наседал голубятник.

Ворот его рубашки распахнулся, обнаружив волосистую грудь, покрытую бисеринками пота.

Вера, наконец, вырвалась из цепких рук голубятника, и, собрав сколько было сил в ее худеньком теле, со всего размаху ударила его по лицу.

— Ах, ты, зэчка поганая! — взвизгнул от неожиданности голубятник. — Ты че из себя недотрогу строишь? Да я, таких как ты, от Москвы до самых окраин в ряд выстраивал.

Но Вера не слушала и не слышала его. Схватившись за голову, она побежала в сторону своей каморки, закрылась на щеколду и, бросившись на кровать, дала волю слезам.

Она плакала навзрыд, вдруг вспомнила о своем отчиме, который пытался ее изнасиловать, и от которого она сбежала, оказавшись на улице, скиталась по частным квартирам, а потом, когда он заболел неизлечимой болезнью, вернулась к нему и ухаживала за ним изо всех сил, день и ночь, до самой его смерти. И как он стоял на коленях, просил у нее прощения.

И вдруг Веру всколыхнуло — Ольга! Почему она ненавидит мужчин.

Ведь Ольга ей сразу призналась — «Как можно любить мужчин? Это же инопланетяне. Этим мужским особям надо только одного, какой бы романтикой они не окутывали свои поступки. Они теряют над собой контроль, женщины же ведут себя настороженно».

Говоря так, Ольга вынула из тетрадки какую-то пожелтевшую газетную или журнальную вырезку:

— Вот, почитай!

«Проведенный с кошками опыт показал, что кот не готов прервать половой акт при виде мышки, в то время как кошка сбрасывает с себя кота и бежит за добычей. В природе отмечено много таких случаев, когда, например, зайчиха убегала, прервав половой акт, а зайца съедал волк».

Ну, так вот, женщины — ответственные. Они думают о пропитании, о домашнем очаге, о своих детях. И вся эта мужская любовная лирика — я ей не верю! У них все равно, в конечном итоге, одно на уме. Один древний анонимный китайский поэт написал по поводу мужской одержимости женским полом: «Как жаль! Вершина горы площадью в один квадратный дюйм в течение многих веков была источником великого вдохновения и великого страдания».

Поэтому этот стих:

«Я помню чудное мгновенье

Передо мной явилась ты…»

Так и был воспринят женской зоной, как послание женщины к женщине. Понимаешь — ТМОН! Ты мне очень нравишься!

«Ну, так как же Ольга там без меня! — подумала Вера. — Наверное, так же, как и я без нее:

Я в тебя хочу влюбляться каждый день!

Каждый день!

Умираю от разлуки каждый день!

Каждый день!

Пусто, как в песках Сахары, без тебя!

Без тебя!

Я живу с одной тревогой без тебя!

Без тебя!

— Но скоро, но скоро — время летит, и мы встретимся тут — на воле».

И так она уснула, а утром, встав как всегда спозаранку, она села писать Ольге очередную записку, обдумывая с кем бы ее передать в зону:

«Ты — мое сокровище и Солнце, ты — сказка моих сновидений, слышишь, как не слабея стучит мое сердце, скучая без тебя, светильник мой…»

Тут она остановилась, услышав, как снаружи донесся какой-то непонятный шум. Она отодвинула щеколду и, приоткрыв дверь, увидела толпу женщин изо всех дворов, которые она обслуживала.

— Выходи! Ишь спряталась!

— Мы все про тебя знаем!

Кричали женщины молодые и не очень — средних лет и совсем старые.

Многих из них Вера знала, здоровалась, а со многими и вела разговоры, и они ей жаловались на «эту проклятую жизнь», на своих мужей, которые пропивают зарплату или нигде не работают, на своих детишек, которые отбиваются от рук. И Вера входила в их положение и как могла, пыталась утешить кое–кого. Одна сейчас она почувствовала и увидела, что женская толпа настроена чуть ли не озлобленно — с чего бы это?

— Что это вы обо мне знаете? — удивленно воскликнула Вера, еще не успевшая за ночь остыть от столкновения с голубятником.

— А тут вчера у нас колонийская надзирательница была, — крикнули из толпы. — Заходила тут к подруге своей Клавке и все ей про тебя рассказала. Клава, поясни!

— А чо тут рассказывать! Оказывается Верка наша — женская пидараска и в зоне у нее полюбовница осталась — звать Ольга, — объявила толстуха Клава, работавшая посудомойкой в кафе, известная среди дворовых как первая сплетница.

Вера сразу сжалась , с опаской поглядывая на столпившихся у каморки женщин и не узнавая их. Толпа сбивалась, толпа разжималась, и лица, и фигуры знакомых женщин казались Вере вовсе незнакомыми — эти студенистые и серые от ярости лица засуетились по двору сбивчиво и сумбурно, сыпали обидные слова, как из мусорного ведра.

И тут Вера похолодела, увидев среди женской толпы голубятника Толика Давронова — он весь этот бабский разговор, конечно, слышал и значит в курсе всего.

— Ну, что молчишь, недотрога? — самодовольно и в то же время презрительно выкрикнул голубятник. — Да если бы я знал, кто ты такая есть, я бы ни за что…

Он вдруг осекся, поняв, что может выдать себя , и только сплюнул на землю:

— Тьфу ты, а на вид такая тихоня!

— В тихом омуте черти водятся, — поддержали голубятника бабы.

— А ты зачем моего ребеночка лобызала, развратница, — вспыхнула вдруг из толпы молодая мама.

— Да она может вообще всех наших девочек развратить! — крикнула Клава.

— Нам такой дворник не нужен. А чо в ЖЭКе не могли нормального человека найти?

— Ну, что ж, каюсь — промашку дала, не разглядела волка в овечьей шкуре, — растерялась добрая кадровичка Любовь Петровна, к которой заявилась женская дворовая делегация вместе с Верой.

И Вера вдруг вспомнила, как кадровичка сказала, принимая ее на работу:

«Там приучают к дисциплине и порядку, поэтому я сразу тебя беру».

И теперь Любовь Петровна снова поспешно подняла палец, указывая куда-то ввысь:

— Там! Там есть такие как ты, я этого не учла. Ну, откуда ж я могла знать, что ты извращенка. Если б я знала, конечно бы не взяла на работу.

— А в чем собственно моя вина, разве я плохо работала? — еле сдерживая слезы произнесла Вера.

— Работала ты, конечно, хорошо. Но ведь дело не в этом. Это ж позор на весь наш коллектив. Ну, у нас тут были и слесаря-алкаши и вообще лентяи, и даже мелкие воришки … Но такого еще не…

Тут она остановилась, а потом почему-то понизила голос:

— У нас женских…как их пидарасток отродясь не водилось за все время существования нашей организации … И вообще ты не доводи наших дворовых баб до гнева — они же тебе суд Линча могут устроить.

И тут Вера испугалась, почувствовав на себе ошалевшие взгляды женщин, брызгающие обличеньем и оглушенная их оголенной ненавистью, Вера нетерпеливо заерзала на стуле и вдруг метнулась к спасительному порогу — и вмиг исчезла за дверью.

— Стой! Куда ты? А документы? — закричала вослед ей кадровичка, поднимаясь из–за стола. — И расчет получи!

Но Вера ничего не слышала, она рванулась, сломя голову, на улицу и, выскочив на тротуар, прибавила ходу. Опомнилась она лишь через квартал — оглянулась — никто ее не преследовал.

Она остановилась, пытаясь отдышаться и обдумывая, куда же ей дальше идти. Тут она увидела неподалеку скамейку, тяжело опустилась на нее и заплакала.

«Что же делать? Куда идти?» Денег у нее при себе не было ни копейки. А сегодня, между прочим, день получки, и ей причитается какая-то сумма, но она твердо знала, что туда в ЖЭК она не вернется ни за что.

Она бессмысленно глядела на проносящиеся мимо автомашины и автобусы и спешащих куда-то по своим делам людей, и острая мысль кольнула ее — никто нигде не ждет ее — идти ей некуда.

И вдруг, словно молния сверкнула в ее затуманенном мозгу: «ЗОНА! ТМОН — ты мне очень нравишься! В зоне, конечно, за всеми глаз да глаз: там все как на ладони, там всюду уши — не только надзирательницы , но и стукачки и доносчицы, и не поймешь, кто есть кто. Ну и что? Только зона ее спасет. Там никто не будет осуждать ее за любовь. И к тому же там, только там, и прямо сейчас она встретит Ольгу.

И подумав так, Вера сразу ощутила, как синий солнечный свет наполняет ее душу — то ли закат, то ли рассвет — не поймешь, но какая разница!

Только думая так, не знала Вера, что после ее бегства из ЖЭКа там появилась замполит Ирина Николаевна Кольцова.

Увидев женщину в военной форме, кадровичка Любовь Петровна сильно перепугалась и вытянулась перед ней чуть ли не по стойке смирно.

— Вера Бегова? — пролепетала она. — Она у нас…наверное…не работает…

— Она что, уволилась? — удивилась Ирина Николаевна.

— Да нет…то есть да… Я хочу сказать… — запуталась кадровичка, не зная, что отвечать. — Она, может быть, еще вернется…

Но в голосе у нее не было уверенности, и она пристально вглядывалась в окно, опасаясь, не дай бог появится кто-нибудь из дворовых баб.

— Ну, ладно, — замполит пожала плечами и посмотрела на часы. — У меня к вам просьба — как только Вера появится, сообщите мне. Вы адрес колонии, конечно, знаете — это тут неподалеку.

— Конечно, конечно, — закивала головой кадровичка. — А как вас, извините, величать?

— Я заместитель начальника колонии по политико-воспитательной работе. Оставьте записку на вахте — мне передадут. Договорились?

— Договорились, — эхом отозвалась кадровичка, пытаясь спрятать испуг за улыбкой.

А тем временем Вера сидела на скамейке, голова у нее слегка кружилась от мыслей о зоне — ТМОН! ТМОН! — ты мне очень нравишься! И она начала представлять, как это будет у них с Ольгой — то, чего еще не было:

Теплая тоска туманила тело, тихой тропой таинственных трав текла к трещине, туда в темную тайну.

Пропади пропадом! — почему паникуешь? Под пленительным проемом пахло полнолунием, полночью — поцеловать: потонуть и пропасть! И потом помнить, помнить!

— Моя…миледи…милая… — млело из мучительной мглы миллионы мгновений.

— Войди! — внезапно выплеснула высокий вопль волоокая Вера, и вспыхнувший ветер вдосталь вонзился вдоль вздрогнувшего вогнутого выреза.

Обе они с Ольгой обнялись, опоясались отчаянным обручем оголенной оторопи, откинувшись в омут.

Разом распахнулся раскаленный роскошный рай, и восходила всласть восторженная вечность. Жадно, жарко и жгуче жались жрицы жертвенными животами — жди желанное жало, жди жар-птицу!

Любовь — ловушка, лафа и лекарство! Ласковые ладони льстиво ложились ложбинами, лагунами, ломились, лавировали лабиринтами ласк: лихо летели лишние лифчики: лучезарные лоб, лицо, лавровые лопатки, лайковые ляжки, лики лиловых лунок ластились лихорадочной лавой.

— Здесь! Здесь! — змеились, звеня засосами, заласканные задницы……; застонали, задышали, задымились звонкими золотоносными запахами, зажигаясь заклятьями, заповедные звезды.

К камерной койке крались, как кошки, крапивой кусали крутые колени, кидались, как канаты, на карачки, на кол, краснели красным клеймом — корчились крест на крест, как на костре.

— Княгиня! Королева! Колдунья! — кромешный клятвенный крик, как из капкана, колючим комом куролесил, кружил.

Потом праздник поднебесья погас, полыхнув пороховым полукружьем, и последняя песнь песней, подобно прощальному перекати-полю, понеслась погибать в полутьму, во прах!

Вера очнулась от бесноватых видений и растерянно глядела прямо перед собой — на квадратное ребристое здание центрального универмага, смутно соображая, как она оказалась тут.

Ах, да, ну что это она — универмаг — это же ее осознанный маршрут. Это ее рисковая цель — на сейчас.

Ибо именно сейчас она должна была собраться духом, отважиться на то, что задумала — сжечь позади все корабли — перейти Рубикон, а потом будь что будет — пусть говорят, пусть осуждают ее!

К зданию центрального универмага прямо на улице прилепились как ракушки к днищу корабля несколько цветастых открытых ларечков — в них торговали женской и мужской одеждой и обувью.

Тут всегда толпилось людей невпроворот. Так было и на этот раз. Вера примерила модные итальянские туфельки, и когда продавщица занялась очередной покупательницей, она быстро и незаметно сунула туфли в свою сумку. Продавщица продолжала на все лады расхваливать новой покупательнице импортный товар, и Вера, воспользовавшись этим, быстро заспешила в сторону дороги. Она шла и инстинктивно чувствовала, что кто-то упорно смотрит ей вслед. Оглянувшись, она увидела, что молоденькая продавщица соседнего отдела женского платья что-то горячо объясняла продавщице обувного отдела и при этом размахивала руками, показывала в сторону удаляющейся Веры и вдруг громко крикнула:

— Девушка, стойте!

Но Вера не остановилась, а, подойдя к углу универмага, быстро скрылась за поворотом.

— Держите ее!

Теперь уже кричали обе женщины, и Вера ускорила шаги, а потом бросилась наутек. Достигнув противоположного угла здания и выскочив на тротуар, она смешалась с толпой.

— Вон она! Держите воровку! — хором истошно закричали продавщицы, выбежавшие вслед за Верой на тротуар.

Однако задерживать Веру никто не собирался, и она уже хотела было юркнуть в подземный переход, как вдруг оттуда, словно по щучьему велению, появился милиционер, и Вера буквально налетела на него.

— Девушка, куда вы несетесь? — опешил милиционер.

А тут уже продавщицы подбежали.

— Ну вот и хорошо. На ловца, как говорится, и зверь бежит! — всплеснула руками продавщица обувного отдела. — А ну-ка открывай сумку, воровка!

И вырвав сумку из рук Веры, она тут же распахнула ее.

— Вот они, вот! — запричитала она, вынимая туфли и потрясая ими, и в упор глядя на Веру, — Ни стыда, ни совести. Ну, чо молчишь? И откуда…

— Постойте кричать! Что тут происходит? — прервал продавщицу сержант милиции. — Пойдемте в оперпункт — там разберемся.

В оперпункте как раз на месте оказался участковый — лейтенант милиции, который сразу попросил у Веры документы.

— У меня нет документов, — развела руками Вера.

— Документы хоть какие-нибудь надо носить с собой, а не оставлять дома, — наставительно произнес лейтенант.

— А у меня нет дома.

— Бомжиха! — ахнула продавщица. — А с виду и не определишь.

— А где же ты проживаешь? — снова осведомился лейтенант.

— Я недавно только освободилась. Паспорт не успела получить. Но у меня есть справка об освобождении.

— Ах, вон оно что, — пропел лейтенант и укоризненно покачал головой. — Значит опять за старое?

И он кивнул на итальянские туфли, которые продавщица поставила на стол.

— Слушай, — лейтенант чуть помедлил. — Слушай, а первый раз ты за что сидела — не за кражу?

— За кражу, — потупив глаза, призналась Вера, хотя могла и соврать.

— Рецидивистка! — опять всплеснула руками продавщица. — Ты ж такая молодая… Что ж ты работать не хочешь?

— Хочу работать! — встрепенулась Вера. Там, в зоне, мой портрет на Доске передовиков.

— В зоне так в зоне, — бесцветным голосом произнес лейтенант и махнул рукой. — Но приступим к делу. Значит, вы утверждаете, что эта гражданка украла вот эти туфли?

Он кивнул на туфли, лежавшие на столе.

— Расскажите, как это случилось.

Обратился он к продавщице.

Так Вера получила новый срок. Так она снова оказалась в зоне. Но этого дня она ожидала с нескрываемой радостью. Ольга! Она снова увидит Ольгу — вот будет для нее сюрприз!

Однако в колонии саму Веру ожидал шок. Она не поверила своим ушам, когда узнала, что за два дня до ее появления в зоне Ольгу Зотову перевели в другой лагпункт на сельхозработы.

Отправили Ольгу Зотову туда с подачи рапорта начальника оперчасти капитана Абраменко, когда ему поступили данные с «пересылки», что Вера Бегова, «страдалка» по Ольге, снова совершила преступление и скоро со вторым сроком прибывает в зону.

Оперчасть же совместно с режимом как раз проводили операцию «разъединение», когда нескольких самых отчаянных «страдалок» переводили в лагпункт, поскольку «администрация устала бороться с этим злом». Но Ольга не только попала под общую гребенку, но она сама попросила перевести ее в другой лагпункт, чтобы уйти из этого осточертевшего швейного цеха в лагпункт на сельхозработы — на свежий воздух. Она никак не могла предполагать, что Вера вернется в зону.

Но то, что Ольга сама напросилась на перевод, Вера не знала.

«Вот так история. Что же делать? Теперь я рецидивистка. И опять в зоне. Знает ли об этом Ирина Николаевна? Конечно, знает. Пойти к ней и все рассказать? Попроситься тоже в лагпункт на сельхозработы?», думала Вера и поделилась своими мыслями с начальником отряда Никифоровым, который осудил поступок Веры и сказал, что замполит, естественно, о возвращении Веры знает, и встретила эту «новость» с большим неудовольствием, и никакой речи о переводе в сельхозлагпункт быть не может.

Вера сидела в бараке, размышляя о том, что сказал начальник отряда, прислушиваясь к словам песни, доносившейся из репродуктора:

Возвращаются все, кроме верных друзей,

Кроме самых любимых и преданных женщин…

«…кроме самых любимых и преданных женщин» повторила про себя Вера и тяжело вздохнула — перед глазами у нее поплыл голубой туман.

— Вот вам! — вскрикнула неожиданно Вера, и в руках у нее блеснул острый осколок стекла, и она резко полоснула им по левому запястью — рана оказалась глубокой, и кровь хлынула ручьем, разбрызгиваясь по блузке и юбке, и потекла, медленно застывая, на подушку и одеяло.

Женщины испуганно заметались, закружились со всех сторон, подняли визг и крик, а кто-то уже побежал в медсанчасть, и вмиг уже примчалась запыхавшаяся дежурная медсестра Нюра, а вслед за ней в бараке появились начальник отряда капитан Никифоров, начальник оперчасти Авраменко и взволнованная Ирина Николаевна.

Между тем, Вере с трудом остановили кровотечение, перебинтовали руку и, уложив на носилки, понесли в санизолятор, куда вскоре прибыл вызванный по телефону сам Игорь Дымов, хирург межобластной больницы, специалист по подобным случаям, которые случались в зоне. Вере сделали переливание крови, наложили швы.

А через два дня, когда Вера пришла в себя, но все еще находилась в санизоляторе, ее навестила замполит Ирина Николаевна Кольцова.

— Ну, что ж, Бегова, читала я твое обновленное личное дело, — окинув Веру беглым взглядом, произнесла Ирина Николаевна. — Значит опять кража. Как же это случилось? И почему ты уволилась из ЖЭКа?

— А вы откуда знаете об увольнении? — удивилась Вера.

— Я там была, беседовала с кадровичкой…

— И она вам все рассказала? — невольно вырвалось у Веры. — Ну, почему я от них сбежала…

— Нет, она просто сказала, что ты, может быть, вернешься…

— Но я не хотела возвращаться туда, я хотела вернуться сюда, в зону, но не знала, как это сделать…

— Постой, то есть как? — растерянно произнесла замполит. — Что это ты такое говоришь? — всплеснула она руками. — Не хочешь ли ты сказать, что пошла на кражу, чтобы опять попасть в зону?

 — Да не в зону, а к Ольге. Впрочем, да — и в зону тоже. Потому что здесь нас никто не осуждает — кроме администрации, конечно.

— А кто же тебя осуждал на воле? — пристально взглянула на нее Ирина Николаевна.

Тут перед глазами Веры вмиг возникла распаленная толпа женщин и послышались истерические крики — «Выродок!», «Развратница!», «Сучка поганая!»

Но до призыва «Бей ее!», как предрекала кадровичка ЖЭКа, дело не дошло.

— Там, на воле, таких, как я…таких, как мы…осуждают и презирают все, — задержав дыхание, тихо сказала Вера. — Поэтому я прошу вас, я вас умоляю — переведите меня в сельхозлагпункт — там Ольга. Я буду хорошо работать… мы будем хорошо работать… я обещаю… я клянусь!

— Хорошо работать — это прекрасно. Но надо еще хорошо себя вести, — холодно заметила замполит.

— А разве мы ведем себя плохо?

— Но ты же знаешь, вера, такая связь, как у вас — это нарушение режима.

— Но какой режим мы нарушаем? Мы же не «шоркаемся» по углам, как другие «страдалки». Мы же пишем друг другу стихи. Мы же просто любим друг друга. Если мужчина пишет стихи в честь женщины — это можно. Если женщина в честь мужчины — это тоже можно. Но если женщина посвящает стихи женщине, я имею в виду любовные стихи, — то это нельзя, это разврат, извращение. Но почему? Ведь назначение женщины — любить.

— Ну, да, — поддержала ее замполит. — Но любить мужчину.

— А как же быть с Сафо?

— А при чем тут Сафо?

— Как это при чем? Ведь лирику Сафо любили великие греки, любили также Руссо, Вольтер, Байрон, а из русских — Пушкин, Брюсов. Я знаю, образ Сафо отчеканили на Золотой монете.

— Ну и что из того?

— Я читала — она создала школу любви, — с воодушевлением продолжала Вера. — Но она обучала своих учениц не только искусству любви, но и музыке, живописи, стихосложению, пластике. Сафо влюблялась во многих своих учениц, и когда отпускала их из школы, то плакала и сочиняла в их честь стихи. И за это ее никто не осуждал. Она…

— А знаешь ли ты, что великая лесбиянка Сафо была замужем и воспитывала дочь? — воскликнула замполит. — И что она умерла от несчастной любви не к женщине, а к мужчине, бесстрастному паромщику Фаону, в честь которого она сочиняла стихи. Но он был равнодушен и к ней, и к ее стихам, и тогда, чтобы избавиться от страданий, Сафо бросилась со скалы в море и погибла.

Вера посмотрела на Ирину Николаевну широко раскрытыми глазами.

— А вот этого я не знала, — тихо произнесла она. — А стихи ее у меня есть. Вот, из цикла «К моей любовнице».

Она протянула Ирине Николаевне тетрадку:

Богом равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Перед тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос и прелестный смех

У меня при этом перестало сразу бы

Биться сердце…

— А откуда у тебя эти стихи? — удивилась замполит. — Ведь Сафо у нас, по-моему, не издана?

— Не помню, откуда. Из какой-то старой книжки переписала.

«Ну, вот куда нас занесло»… какие литературные разговоры мы ведем, какие ребусы разгадываем… — подумала Ирина Николаевна Кольцова, окончившая филологический факультет, но волею судьбы ставшая воспитательницей женской исправительно-трудовой колонии. — Так откуда эта любовь к литературе, к поэзии у Веры Беговой?»

— А я с детства люблю читать, — ответила на вопрос замполита Вера. — И я мечтала поступить на филфак … а вместо этого… Я вот здесь… в зоне…

От этих слов ее повеяло холодом, и Ирина Николаевна поежилась:

«Господи, а я ведь тоже в зоне, — подумала она. — И Вера уйдет, и Ольга — освободятся, но я-то останусь «здесь… в зоне». И придут другие «страдалки», и ста Достоевских не хватит, чтобы описать их страдания».

— Я очень прошу перевести меня в сельхозлагпункт, — снова вернулась к своей просьбе Вера. — Мы не будем выставлять себя напоказ. Мы будем таиться, как на воле. Хотя же здесь никто не таится — вы же знаете все эти парочки «страдалок»…

— Хорошо, хорошо, мы попробуем, — заверила веру замполит. — Хотя это же не от меня зависит.

— Но вы обещаете? — в глазах Веры загорелась надежда, хотя в голосе ее по-прежнему ощущалась тревога.

— Да, мы попробуем, — опять же повторила Ирина Николаевна.

Под местоимением «мы» она подразумевала саму себя, а также начальника отряда капитана Никифорова.

На совещании у начальника колонии подполковника Ролана Арамовича Оганесяна, где обсуждалось ЧП, связанное с поступком заключенной Веры Беговой, вскрывшей себе вены и пытавшейся покончить с собой, мнения разделились. Замполит Ирина Николаевна Кольцова и начальник отряда капитан Никифоров оказались в меньшинстве. С другой стороны барьера находились зам. начальника по режиму майор Васильев и начальник оперчасти капитан Авраменко, которые считали, что нельзя создавать прецедент, нельзя вообще идти на поводу у заключенных. А если удовлетворять их сомнительные просьбы — то ли еще будет!

— Это что же вы предлагаете, Ирина Николаевна? — разражался зам. начальника режима. — Вы пытаетесь потакать этой рецидивистке Вере Беговой? Ведь она только недавно освободилась, и вот снова вернулась — за кражу. А ведь рецидив — это брак в нашей работе.

И вот устроила нам эта возвращенка Бегова ЧП, и об этом знают в Управлении.

И опять эта «любовь». Мы делаем все возможное, чтобы искоренить это зло. Наша задача, как я понимаю, разъединять этих извращенных «страдалок», а вы что предлагаете — их соединять? Это же медвежья услуга воспитателям, Ирина Николаевна. И как же вы это не понимаете?

Тут он глянул на начальника оперчасти, ища поддержки, и тот удовлетворенно кивнул.

— Я все понимаю, — встала со своего места замполит. — Но я предлагаю перевести Веру Бегову на сельхозработы, как она того просит… Если же этого не сделать, мне кажется, что-то может случиться — я видела такое нестерпимо безудержное отчаяние в ее глазах, — приглушенно произнесла Ирина Николаевна, прикрывая свои голубые глаза и, прищурившись, глядела на майора Васильева, словно прорицательница Ванга.

— Это на что же вы намекаете? — вдруг возвысил голос начальник колонии, недовольно глянув на замполита. — Товарищ капитан, я вам хочу сказать, что администрация по настоянию заключенных, да к тому же рецидивисток, свои решения не пересматривает. Это однозначно.

На этом совещание закончилось.

Ирина Николаевна так и не решилась сама сообщить Вере об отказе в ее просьбе перевести ее в сельскохозяйственный лагпункт и поручила эту миссию начальнику отряда капитану Никифорову.

— Но ведь Ирина Николаевна обещала, и я ей верю! — воскликнула Вера, узнав о новости. — А что — нет никакой надежды? Можно, я обращусь к самой Ирине Николаевне?

— Ирина Николаевна поручила мне передать тебе решение администрации, — сухо произнес начальник отряда, в голосе которого послышались нотки раздражения. — Конечно, ты можешь обратиться к замполиту, если хочешь, только это ничего не меняет.

И потом Ольга Зотова в скором времени освобождается, а у тебя еще долгий срок. Ты же ее все равно не увидишь.

— Как это не увижу? Она вернется?

— Куда вернется?

— Сюда, в зону.

— Но ведь для этого надо совершить новое преступление.

— Но я же совершила… ради нее…

— Да ты понимаешь, что ты говоришь? — вытаращил глаза начальник отряда.

— Конечно понимаю. А вот вам нас никогда не понять. Потому что вы никогда не любили! — вскрикнула Вера.

— Как это не любил? — опешил капитан. — У меня есть жена и двое детей.

— Ах, при чем тут это! Это совсем другое. Вы так не страдали, как мы! Понимаете, я вернулась в зону ради любимой, а меня с ней разлучают.

Начальник отряда поежился и произнес как можно мягче:

— Ну, хорошо, Вера. Я тебе скажу то, о чем не имею права говорить — надеюсь, ты об этом никому не расскажешь. Так вот, мы вместе с Ириной Николаевной отстаивали твою просьбу о переводе в сельхозлагпункт на совещании у начальника колонии. Но нам было заявлено, что администрация принятые решения не пересматривает.

— Так это окончательно? — насторожилась Вера.

— Да. И обсуждению не подлежит. И, как мне показалось… — тут капитан понизил голос, — мне показалось… что Ирина Николаевна очень переживала за это. Вот почему она попросила меня передать тебе эту новость.

— Ой, спасибо вам за поддержку, гражданин начальник, — кивнула Вера. — Я об этом никому не скажу, не беспокойтесь. Но я подумаю, что же мне делать.

— Вот и хорошо… — попытался улыбнуться начальник отряда. — Тебе надо успокоиться, взять себя в руки и хорошо работать — ведь ты же была лучшей производственницей. Ну, как — обещаешь?

— Работать? — встрепенулась Вера. — Ах, да, да. Я обещаю.

— Ну вот и хорошо, — казалось, с облегчением произнес начальник отряда.

Когда Вера вернулась в барак, ее тут же обступили со всех сторон женщины, которые знали о ее просьбе: «Ну, как? Решилось, да?»

— Да, да, решилось, — рассеянно подтвердила Вера, хотя никто не понял в какую сторону — положительную или отрицательную.

Вера же не знала — как ей быть. Получалось, что она сама загнала себя в угол. Ольгу ей, видимо, уже не видать. А тут, в зоне, ей как рецидивистке светит долгий срок.

И что делать? Где выход? Как только Ольга освободится — побег! А перед этим надо хорошо работать, и, может быть, ее переведут в бесконвойники. А там — бежать! И будь что будет.

Да, но это будет какая жизнь! Придется совсем таиться, прятаться, совсем уйти в подполье, там, на воле. А ее будут искать. Искать, как волчицу, «идет охота на волков, идет охота на волков!» как это там в песне.

Нет, такая жизнь не пойдет. Боже мой, я, наверное, неправильно поступила, что вернулась в зону. Но теперь уже ничего не исправишь, все бесполезно, ничего никому не докажешь. Но что же делать? Ах, есть выход, есть единственный выход.

С этими мятущимися мыслями Вера направилась к двери, и через некоторое время вернулась, неся нечто твердое, завернутое в газету. Развернула — и это оказался тонкий острый осколок стекла.

— Вот… — тихо произнесла Вера, словно загипнотизированная глядя на рваное острие.

— Вот мое спасение! — ошеломительный крик отчаяния вырвался из ее горла, когда она полоснула стеклом сначала по левому, а потом по правому запястью. Кровь брызнула ручьем, и Вера хватала густеющую кровь пригоршнями и бросала дымящуюся красную влагу на свежепобеленные стены барака.

— Ой, что ты делаешь! — испуганно завизжали женщины, бросаясь, кто к ней, кто от нее.

А вскоре барак наполнился нарастающим шумом и гамом, а потом затих до тревожной полутишины — сбежались все: медсестры, врач, надзирательницы, начальники отрядов, опера, режимники, замполит и лично сам начальник колонии майор Оганесян — они столпились около кровати, на которой лежала вся в крови мертвая Вера Бегова. Она умерла от сильнейшей потери крови, и на этот раз, несмотря на все усилия медиков, спасти ее не удалось.

Это было первое ЧП, потому что на следующий день случилось второе — рано утром после подъема производственницы двух цехов «легкого и тяжелого пошива» не вышли на работу. Женщины вдруг поняли, что Вера Бегова в одиночку, одна за всех, легла на плаху.

— Вы виновны! — кричали женщины охрипшими голосами представителям администрации. — Это вы убили Веру Бегову! Мы требуем прокурора!

— А при чем тут прокурор? — тоже довольно охрипшим голосом пытался их увещевать начальник колонии Оганесян. — Вы, собственно говоря, чего хотите?

— Не топчите нашу судьбу — она и так растоптана!

— Вы презираете нас, мы это знаем. Но почему вы разлучаете нас, почему вы запрещаете нам любить друг друга?

— О какой любви вы говорите? — разгорячился зам. начальника режима Васильев. — Эта ваша «любовь» разлагает женщин, она, в конце концов, ведет к новым преступлениям.

— Мы требуем прокурора! — по-прежнему настаивали женщины.

Прокурор, однако, не появился, зато в колонию приехала комиссия во главе с начальником УИТУ полковником Андреем Гурьевым, а с ним и вся элита Управления — представители Политического, оперативного, производственного и медицинских отделов.

Совещание с администрацией лагеря проходило в клубе, где обычно проводились собрания и смотры художественной самодеятельности.

— Что же у вас здесь происходит? — начальник Управления глянул на плакат, висевший над окнами недалеко от сцены: «Запомни сам, скажи другому — лишь честный труд — дорога к дому». — Мы, конечно, должны тщательно разобраться во всем, установить причину массового невыхода на работу. Подчеркиваю — установить истинную причину. Но мы ни в коем случае не должны принимать условия этих… этих…

Он остановился, обдумывая, как бы назвать этих женщин.

— Этих преступниц! — подсказал замнач режима. — Товарищ полковник, разрешите два слова. Мы, конечно, виновны в происшедшем и достойны наказания, но мы примем меры…

— Меры, конечно, принять надо, — прервал его полковник Гурьев, — причем жесткие — зачинщики бунта должны быть наказаны, но…

И тут он метнул укоризненный взгляд в сторону замполита Ирины Николаевны Кольцовой:

— Товарищ капитан, Ирина Николаевна, а где же воспитательная работа? Мне кажется, надо пригласить с лекцией специалиста, и не один раз, а чтобы это стало системой. А вот кого пригласить и откуда — надо подумать.

И он остановил свой взор на начальнике медицинского отдела майоре Инсарове.

— Я думаю…надо признать, что мы запустили эту работу, пустили все на самотек… — самокритично объявил медик. — Но тема этой «женской любви» очень уж деликатная и специалистов в этой области практически нет. Я думаю, что надо пригласить психиатра, причем кого-нибудь из толковых практических работников психиатрической лечебницы. Мы подумаем, кого именно.

— А вы сами? — в упор посмотрел на медика начальник Управления. — Разве вы сами не сможете провести такую… такие лекции? Ведь вам, как говорится, и карты в руки.

— Я? — на полном круглом лице майора Инсарова отразился полуиспуг, и он зачем-то непроизвольно погладил свои пышные черные усы. — Но я же мужчина, они же меня не будут слушать.

— Ах, вон оно что! — улыбнулся Андрей Гурьев, и за ним эхом заулыбались все остальные собравшиеся. — Вы считаете, что лектором должна быть женщина.

— В этом весь нюанс, товарищ полковник! — воскликнул медик.

— Ну, хорошо — тогда пусть этим займется ваш заместитель Лидия Ивановна Саксонова, она женщина опытная и, насколько я знаю, в прошлом психолог.

На том и порешили. А когда совещание закончилось, замполит напросилась на встречу с начальником УИТУ один на один, «минут на пять», как она сказала.

И они уединились в кабинете у замполита и вместо пяти минут проговорили чуть ли не час.

— Видите ли, товарищ полковник, только женщины могут резать себе вены и истекать кровью из–за любви, — говорила замполит Ирина Николаевна Кольцова начальнику Управления исправительно-трудовых учреждений. — У мужчин на такой отчаянный поступок просто не хватит духу.

— Не знаю… может быть… А Ромео? А Меджнун?… — задумчиво произнес полковник Гурьев, думая о чем-то своем. — Но я согласен — женщина, если она женщина — так она женщина. И женское тело, и женская душа — это… это… «Лебединое озеро».

Но о чем говорили замполит колонии и начальник УИТУ, так никто и не узнал. И на осторожные вопросы сотрудников колонии об этом к замполиту Ирина Николаевна Кольцова отвечала однозначно: «Так я вам и сказала».

Однако потом пошли слухи, будто бы начальник УИТУ полковник Гурьев сказал замполиту капитану Ирине Николаевне Кольцовой, что по возможности можно закрывать глаза «на всю эту их любовь» — пусть «они» в личном плане делают все, что хотят, главное, чтобы «они» хорошо работали, выполняли план и не нарушали дисциплину. Но если еще случится такой бунт, то многим из администрации колонии не сносить головы.

…Слухом земля полнится, а тем более зона — Ольга узнала и о возвращении Веры, и о ее смерти.

— Умерла? Но как она могла умереть без меня? — Ольга и ее крохотные глазки-воробушки сжались, озябли, онемели и затуманились на побелевшем лице, словно от порыва сквозного холодного ветра.

Ольга утонула в глубоком молчании, и в этой молчаливой глубине сокрылась тайна ее страданий. То огненное пламя, которое горело в ней, медленно угасало и угасло совсем, и на месте этого погребального памятного костра также медленно, подкрадываясь, проскользнуло в пустынную душу одинокое одиночество.

Теперь, с этого момента она постоянно носила в нагрудном кармане предсмертную записку Веры, которую «страдалки» переправили ей из зоны:

«Ты вспомнишь меня, страдая с другой,

Но мертвого не возвратить тоской»

Ольга ходила по лагпункту, как лунатик, тои дело повторяя: «Зачем мне свобода без тебя? Зачем жизнь без тебя? Я уже ни с кем никогда “страдать” не буду!»

Иногда она садилась на скамейку и подолгу глядела в небо, словно ожидая оттуда какой-то помощи. И однажды, когда она глянула ввысь, замерла в изумлении — там, в голубой безбрежной пропасти, высоко над зоной вершили восторженный фейерверк, совершали причудливый полет голуби, выпущенные голубятником Толиком Давроновым.

«Для голубей зона или не зона — им все равно», сказал голубятник, отвечая на вопрос Веры. Но Ольга ничего об этих словах не знала, как не имела понятия и о существовании самого голубятника. Она видела высотный голубиный фейерверк — у нее защемило сердце, и эту боль она никак заглушить не могла, думая о том, в какую безумную голубую высь вознеслась душа Веры.

Ольга пыталась обрести утешение в этом вознесении, но утешение не приходило, зато витало вокруг — около нее призрачная тень, то возникая, то пропадая, и чудился, звучал в ушах до боли знакомый серебряный женский голос, и она оглядывалась, так как слышала шум легких женских шагов, только это была чистая иллюзия — вокруг –позади не было ни души.

Но иногда Ольга впадала в беспамятство, отказывалась от еды и в конце концов перестала выходить на работу и, став ярой «отказчицей», не раз попадала в ПКТ*.

Но долгожданная свобода пришла, и Ольга освободилась и должна была поехать к своей матери в деревню, и ей даже помогли купить железнодорожный билет, но через некоторое время по зоне пошли гулять слухи, что до станции назначения она не доехала, а бесследно исчезла в пути.