Вход в заброшенный НУП — «необслуживаемый усилительный пункт» — казался похожим на летучую мышь, что бесшовно срослась с холмом и переливалась, как перламутровая пластмассовая сотка, изображение на которой меняется в зависимости от угла обзора. Будучи частью тела холма, она пугающе вылетала из него, скрытая и бросающаяся в глаза, невидимая в своей неподвижности и резко-стремительная. Заваренная металлическая дверь, углубленная в безначальность, в джунгли собственной поверхности, разблокированные палимпсестом граффити, напоминала лес и скрывала люк, ведущий в небольшой «бункер» с автоматизированной аппаратурой: предназначена для усиления сигнала, его выравнивания по амплитуде и частоте, устранения шумов. Но я не всегда знал, что «летучая мышь» имеет отношение к электросвязи. Кто-то в школе пустил слух, что это — вход в бомбоубежище, сохранившееся с войны. Впоследствии его переоборудовали в секретную лабораторию, где военные пытали пленных и ставили над инакомыслящими медицинские опыты. Мол, в неразберихе, сопровождавшей развал Союза, отсюда спешно вывезли всю секретную документацию и оборудование, вход запечатали и со спокойной совестью забыли о существовании бункера. «Странно, — недоумевал я, — получается, в советское время, когда тут подвергали вивисекции людей, никто, гуляя по лесу, не наткнулся на железную дверь, вмонтированную в холм, и не задался вопросом?» Ведь в таком случае потребовалась бы легенда и ее обеспечение. Какова легенда? «Это — НУП»?

Мне «летучая мышь», неподвижно вылетающая из холма, и самой своей формой увлекающая, «утягивающая» мое воображение куда-то в глубину, в сердцевину поверхности, напоминала «монолит» из «Космической одиссеи», которую я, впрочем, тогда еще не успел посмотреть. Соблазнительно было видеть в этой штуке безымянное нечто, которое не имеет ни функции, ни истории, ни семантического содержания. Вернее — не требует оных. 

Как будто эта странная штука не относится ни к «природе», ни к «культуре», превращая базовое различие артефакта и камня (того, что несет на себе отметину человеческого разума, и того, что относится к антиантропически чуждому и немому времени геологических эр) — в «экс-различие» (труп?): проступившее на поверхности прозрачное обозначение, бесхозную безделушку: то, что определялось собственной функцией, но чья функция теперь упразднена. (Это) Различие присутствует, но не «работает»: оно — не один из трансцендентальных факторов, определяющих предданную оптику, которая собирает пространственную конфигурацию в некую ситуацию, но эмпирический «предмет», запертый в себе и не имеющий никакого влияния и связи с пространством, кроме отношения механической помещенности внутрь него, — не то, что задает «форму» (вид и характер) пространства, определяя наш способ воспринимать его, но то, что само обусловлено рамкой и строго локализуемо на плоскости координат. Понятия «культурного» и «природного» отслаиваются от вещей, выступая на их поверхностях, как конденсат. Abandoned различие происходит на фоне, будучи вытеснено на обочину телесной единородностью артефакта и камня, фактом их совместного пребывания в общей «полости». Переворот: определяющее (а также само определение определяемого определяющим) оказывается тем, что, не имея никакой внутренней связи с определяемым им пространством, сопрягается с ним сугубо механически (случайно оказалось в нем подобно тому, как инородные предметы оказываются в одном месте). Различие «естественного» и «культурно-исторического» не задает примордиальную диаду, сквозь призму которой мы постигаем реальность, но отличает друг от друга внутренне однородные феномены, указывая на их индивидуальные черты, — «время, когда люди и животные не различались». «Исключенность из общего ряда» некоего элемента обернулась характерной особенностью его внешности («необычным цветом волос»), отличающей этот элемент от прочих и лишь подтверждающей правомочность его присутствия в том ряду равных, подобных, — полностью нейтральное пространство. Историческое время — не компонент аппарата сборки, но нечто, вложенное в неподвижное вместилище независимого пространства, внутри которого «искусственное» и «естественное» бессмысленно соприсутствуют на равных правах, обнажая свою голую (внеисторическую и внеприродную) вещность. Как будто линии электропередач, подобно восходам и закатам Солнца или математическим аксиомам, существовали всегда, не имея прямого отношения к своей изобретенности и изготовленности людьми, а «история» — помещенный в пространство научно-фантастический сюжет, внутренне с этим пространством не связанный.

(Это короче про одну штуку в лесу
НУП
Ну такое ощущение из детства
Типа просто штука, вне оптики природа/культура, просто голое ощущение вещи и голого пространства
История трансцендентна месту
«Антропоисторичность» артефактов и «природность» камней трансцендентны данности их тел
Вот эта штука в лесу была «кнопкой» которая запускала во мне такой режим восприятия
А что такое? Ты кажется писал
Наблюдательный пункт?
Не, усилительный пункт
Радио
Ну мне кажется про такие вещи что у них всегда важно историческое измерение, но не прямым образом
Ну есть такой класс предметов
Заброшенные военные или технические объекты
В природе
Посреди ничего
Вся постсоветская эта тема с игрой Сталкер
С ностальгией по зоне отчуждения)

Тогда же мы с одноклассниками сходили с ума от оккультно-сциентистского техномистицизма и сомнительной «сюжетной закрученности» сериала «Lost». Там хромой лысый старик с молитвенным придыханием бубнил цифры, записанные на салфетке учеными. Эти ученые пережили темпорально-климатическую катастрофу, которую спровоцировали не то манипуляции с биогеоэнергетическими потоками, предпринятые сущностями из иных миров, не то магнитная аномалия, срежисированная земным ядром, обретшим хтонический ксеноразум, не то гомункул, блиставший как карбункул. Постепенно одичав на необитаемом острове, ученые столкнулись с Иными — племенем, что поклоняется чудаковатым приборам. Хромой лысый мужик находил рассеянные по джунглям люки, ведущие в радиационно светящийся бункер, где открывалась временная петля и электромагнитные геопорталы, через которые в наш мир проникают склонные к телекинезу привидения-оборотни из первобытных космогоний, способные взломать код Судного дня и перепрограммировать Конец света. Ну или как-то так… Еще было крушение самолета, бары, сигареты, секс, шутки смешные. Во всяком случае, НУП «Летучая мышь» и сериал «Lost» были созданы друг для друга. НУП был местом встречи, паломничества. Шестиклассники, семиклассники, мы собирались тут после уроков. Приторный, сладкий, сырой, пряный и мускусный аромат девятиградусного «ягуара» с таурином и гуараной врывался из банки как джинн и обоюдно-клаустрофобно переполнял собой стеснявшее его пространство. Экзотических расцветок «шейки» со вкусом дайкири или боро-боро (оттенки а-ля «В бананово-лиловом Сингапуре…»). А также «трофи», blazer и главный жупел — тревожно-соблазнительный «виноградный день». Эмо-гопы, ска-позеры, напульсники с КиШ и SOAD, distemper, lumen, blink-182, «сектор газа», tokio hotel, шашечные слипоны и арафатки в черно-белую клеточку коконом вокруг горла, черные челки и шаркающие скейтерские кеды с розовыми или неоново-зелеными шнурками и черными сердечками или анархо-лого, белые глянцевые лакированные ремни с заклепками и обтягивающие юбки с леопардовым принтом поверх приспущенных до середины ягодиц джинс, мелированные бандиты, слюнявые поцелуи с почему-то непременно большегрудыми девчонками (иных не водилось), целующимися торопливо, чтобы поскорее снова затянуться дешевой сигаретой, тлеющей в отставленной в сторону правой руке. Пресный вкус их языков и нёба, напоминающий не то консервированную кукурузу бондюэль, не то стручковый горох с дачной грядки. Сидение на коленках, первые головы на плече, запах шампуня, смешанный с табачным дымом. Впрочем, сам я слушал группу квин и одевался по нормкору. Странно: стоит мне взглянуть на фотографии пятнадцатилетней давности, на откопанные в затерянном миру abandoned аккаунтов снимки, запечатлевшие милую школоту, с которой якшался, будучи сам школотой, я вижу не тринадцати- или четырнадцатилетних детей, а взрослых людей, каковыми все они (представлялись) были тогда. Однако, встречая теперь на улице компании школьников того же возраста или рассматривая школьные фотографии людей, с которыми я в то время не общался, вижу именно маленьких детей. В совсем другую «эпоху» я прогуливался тут с подругой. Любовь к девушке-умертвию, выключившая меня из жизни на семь (а то и все десять) лет. Тогда она рассказала мне то, от чего нервически прихлебываемое дешевое вино из пакета, за частыми глотками которого я пытался спрятаться от слышимого, стало превращаться в уксус прямо у меня во рту.