Ветер качался на качелях, но казалось, что качели просто качаются сами и нет никакого ветра.

Это малыш пришёл. Радуется: нет больше папки, который мешал нам.

Голова болит. А-А-А-А! В горле сухо, а деревья — сырые от дождя, и от этого же дождя — лужи выглядят как огромные канавы, полные гноя и чёрной воды. Неподвижной воды. Словно судорогой свело.

И лежишь ты около ног моих: пальцы растопырены в разные стороны, и, взглянув на это, я снова чувствую жжение в голове. А-А-А-А!

Тело твоё омыл дождь, а душа твоя — убежала, решив, что больше в таком теле жить не сможет. Туда-туда она бежала, за изгородь, за калитку, по тропинке и вверх. Я видела её. Чёрная она, страшная, но дождь — всё отмоет.

А чего ей в таком теле делать: побелели волосы, и голос твой почти пропал, и морщины на загорелом лице… А шкура на лице — как у запечённой в костре картошки. Одним над тобой смеяться, а другим над тобой плакать.

Разрубила я дом её топором, да и выпустила. Пусть бежит, бежит и скачет. Красной ягодой растёкся дом.

Пальцам холодно. А думать нечего.

Было больно? С земли в неведомое?

Вышла из избы душа и бежала, бежала, бежала. Прыгала, скакала.

Тело — под землю. А душу — на небо.

А-А-А-А-А! Болит голова.

На бороду твою землю брошу, а времени так мало. Мало-мало.

Умираешь быстро и целую сотню лет с собой забираешь. А смерть — с неба, а столетие — под землю.

И борода седая, а время твоё — давно кончилось, нет у тебя больше времени — не икать тебе больше, не рыгать. А под фуфайкой твоей — только твой страх и остался.

А-А-А-А! Болит голова.

Темно стало. К зеркалу свечу. А-ха-ха! Вот так и умирают. А ты не умер. А я — да. О, как болит голова. Как сверкают глаза в зеркале, в темноте. И страшно смотреть на них и на пламя. Но смотришь и смеёшься до белых слюней. И зубы стучат от холода, и бешенства, и от смерти.

А скоро придут ко мне те, кто вечно чего-то ждёт. Скоро придут. Сначала они меня по ночам ждали, но сейчас — сами придут.

И будет порядок. А сейчас — нет его. А они придут, и я узнаю: что такое порядок. Узнаю: что правильно, а что нет; кто грешен, а кто свят; кто жив, а кто мёртв; кто сбежал из круга, а кто случайно выпал из него и попал под него.

А я тогда всё забуду, как только это случится. И всё будет хорошо.

А сейчас — телу волю, и по комнате, без усилий, будто полёт, а не танец, будто сама это хочу. Круг, круг, круг.… И ещё — круг! И пальцы страшные, как вода в судороге, и горячее — заставляет душу подняться в небо, а тело опустить к земле ближе, но всё возвращается обратно — под шкуру, с запечённого яблока, снова: прыг-прыг-прыг!

Скачет со мной малыш рядом. Тот, которого ты отнял у меня давно. Давно-давно, а теперь он здесь. Празднуем мы, что нет тебя больше! Радостно!

Темнота. Зеркало. Свеча. Нужно воды, но скатёрка… и краска — в пламени, и лицо-маска — скоро исчезнет.

Нельзя ему к огню, он опять прячется мне под кожу, но я его вытащу оттуда.

А нож холодный, и кожа тонкая. Капает из этой кожи. И всё сводит, и душа как мусор — прочь выметается.

Дальше — без переносных смыслов, хоть это и вошло в привычку. Это всё — от свечи огонь, это она виновата. Пусть плывёт отсюда, пусть плывёт по ручью.

А-А-А-А-А! Как болит голова! Как же жжёт всё внутри! И пламя-пламя-пламя!

Ты сам виноват! А мы теперь вместе. Ты нам мешал, а мы вместе остались всё равно. Вот он — на руках у меня, мамой зовёт, на воду смотрит. Смеётся. Нравится ему.

Вода в ручье бурлит, играет, свеча плывёт.

А он исчезает, потому что ты — где-то под землёй поёшь о том, как всё разбилось, верёвка порвалась, а ручей пересох. И не было ничего. Ничего. Ничего. Только змея шипела, крючилась, танцевала, а из крана кап-кап-капало, и кровь была красной, как ягода. И умер он у нас, не успев душу обрести.

Не умирай. Не умирай. Не плачь, не надо. Давай, дыши! Вдох. Стук-стук-стук. Выдох. Стук-стук-стук. Вдох. Стук-стук-стук. Выдох. Стук-стук-стук.

Сбросить одежды, погасить свечу, принимать то, что есть.

А что есть? А нет ничего! А так хочется забыть, и остаться с ним навсегда, и чтобы не умирал, и чтобы дышал, и на воду смотрел, и радовался.

А ты уходи! Уходи! Вон! Прочь от меня! Под землю, на небо; под землю, на небо! Ниже, чем черви, выше, чем звезды! Над сырыми деревьями, под чужими костями — под землю, на небо, ниже, чем черви, выше, чем звезды.

А ветер качается на качелях, но, кажется, что ветра никакого нет и качели качаются сами.

Скоро придут. Всё забуду.

И будет порядок.

* * *

— Да она невменяемая нахуй! — психует мой коллега, закуривает, и выходит.

На тётку накинули какое-то барахло, а то совсем голая встречать нас вышла. Дом сгорел, а она — пляшет, хохочет, бормочет…

Думал, я уже ко всему готов, всё видел, но каждый вызов — новое кино.

Убила баба мужика, закопала в огороде; дом пыталась сжечь, себя зачем-то ножом кромсала.

И вправду: невменяемая, но это мы ещё выясним. А соседи говорят, что нормальная парочка была: лет по сорок каждому, всегда здоровались. Как обычно. Так все соседи говорят. Достаточно с соседями здороваться, чтоб про тебя чего-нибудь не подумали.

А ещё соседи говорят, что смех и плач ребёнка слышали, но найти ребёнка не выходит. Может, это мужик выл и смеялся перед смертью? Или она сама?

— А раньше вы меня на поле ждали, — говорит тётка, уставившись на меня своими сумасшедшими глазами.

Ага, только тебя и ждал. На поле, блин.

Может, всё-таки наркоманы какие?

— Соседка там говорит одна, — возвращается коллега, — что она, — указывает на нашу сумасшедшую, — по молодости беременная была, они в огороде копались, и тут змея, ну, он, — указывает на улицу, а там где-то умерший мужик, — толкнул её, она упала, ребёнка потеряла. Крышей поехала, на таблетках жила, но на работу ходила… Нет тут никаких детей, короче.

— Ну, выясним, выясним. Номер-то у соседки взял?

— А качели сами качались, и ветра не было, — прерывает нас тётка. — Это малыш приходит, качается, просит, чтобы я папку выгнала, а то он больше ко мне не придёт качаться на качелях.

— Ага, — отзывается коллега и снова выходит.

Надо и мне выйти, а ей всё равно бежать уже некуда, да она и не понимает нихрена.