Медушевский А.Н. Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в XX веке. — М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. — 656 с.

Новая монография А.Н. Медушевского, признанного специалиста в области социологии права, политической истории и истории русской политической, в первую очередь конституционной, мысли 2-й пол. XIX — XX вв., является одновременно и итоговой по отношению к предыдущим многочисленным трудам, посвященным русским конституционалистам и аспектам русской модерной политической истории, и постановочной.

В основу работы Медушевского положены два тезиса, редко встречающихся в исследованиях долгих исторических процессов, запущенных революционными преобразованиями, и еще реже так последовательно развиваемых и прослеживаемых на самом разнообразном материале, как это сделано в рецензируемом труде:

— во-первых, публично-правовые системы обладают собственной логикой — потому их автономное изучение и/или изучение других аспектов «большой истории» в оптике создания/сохранения/преобразования публично-правовых норм имеет не только самостоятельную ценность (что очевидно и не может быть предметом спора), но и способно прояснить логику самого революционного процесса, поскольку «социально-политическая революция», в той мере, в какой она действительно является «-политической», осуществляется как преобразование публично-правового порядка, а данное преобразование и есть создание публично-правовой системы как системы юридических норм;

— во-вторых, правовое «оформление», даже в том случае, когда оно, как в советской действительности, оказывается весьма далеко от реально действующих практик, не безразлично — причем сразу в двух аспектах: с одной стороны, оно отражает/формирует определенную систему представлений и, в силу первого тезиса, в дальнейшем способно действовать по собственной логике, с другой — сама потребность существующей системы в правовом оформлении не является исключительно «пустой» формальностью, такого рода решения не только скрывают, но и открывают важнейшие аспекты системы — в том числе через стремление к «сокрытию».

Концептуальная историческая рамка исследования ведет к трактовке «русской революции» как длительного исторического процесса, охватывающего весь XX век. Данное рассмотрение покоится на переносе акцента с социальной, на политическую сторону революции — то есть становления публично-правовых институтов, в свою очередь осмысляемых в рамках модернизационного подхода: таким образом критериями «совершенствования» здесь выступают (1) рациональность, (2) прозрачность, предсказуемость и, следовательно, (3) устойчивость, стабильность публично-правовых конструкций.

В этой перспективе события 1918 — 30-х годов мыслятся если и «путь к модерну», то обходной — поскольку «советы» интерпретируются как архаичная, уходящая корнями в аграрное общество, форма организации, сама по себе не способная обрести политическую самостоятельность, стать вариантом политического представительства и, следовательно, постоянно нуждающаяся в ином акторе политических процессов. Социальная модернизация, не сопровождающаяся становлением адекватных — рациональных — публично-правовых институтов оказывается в этой перспективе не только не полной, но и обреченной на конечную неудачу, поскольку оказывается не зафиксированной, не укрепленной в нормативном порядке, охватывающем публичную сферу. Из этой логики следует, что модерность, разумеется, множественна, поскольку допускает разнообразие форм публичного правового порядка, но наличие последнего — именно как «прозрачной», «формальной» сферы — необходимо, в противном случае конкретное модернизационное усилие оказывается «частным случаем», не включаемым в публичность — если же оно оказывается успешным, то в конце концов «оформляет» соответствующий правовой порядок. Диалектическая тонкость заключается здесь в том, что конкретные публично-правовые решения не являются простым «отражением» сложившихся условий — они являются как следствием сложившихся когнитивных рамок, так в свою очередь воздействуют на последние — то есть являются границами мыслимого и формой, в которую облекается действие — следовательно, поскольку форма не противостоит материи, а есть само явление смысла, то форма определяет конкретное действие, последнее невозможно без оформленности, а логическая и историческая цепочка тем самым оказывается подчинена логике публичной формы, публичного порядка.

Особое внимание исследователя закономерным образом привлекает история конституционных дискуссий о федерализме, в той или иной степени продолжающихся на протяжении всей последней сотни лет. Примечательно, что если в дебатах, сопровождающих разработку вопросов готовящегося Учредительного собрания «федерализм» рассматривается преимущественно в рамках понимания территориального устройства — по аналогии с устройством Швейцарии, США или Германской империи — то в ходе разработки конституции РСФСР 1918 г. спектр актуальных подходов к пониманию «федерализма» оказывается гораздо более широким, включая не только «конституционалистскую» традицию, но и понимание «федерализма» как противоположности «власти», восходящее к Прудону и Бакунину. При этом востребованными и обсуждаемыми весной 1918 г. оказываются и те варианты «федерализма» (как принципа построения публичного порядка не «сверху», но «снизу», без отказа от суверенитета, в конце концов восходящего к конкретному сообществу или индивиду — остаток этой логики, заметим попутно, можно обнаружить в многоступенчатом восходящем порядке советов), что пытаются мыслить его на основе «индивидуального» принципа — переходя в логику «корпоративного» представительства. Тем самым можно видеть, как принцип «индивидуального», не-территориального «федерирования» оказывается совмещен с на первый взгляд архаичным пониманием индивида, как обладающего какой-либо одной, стабильной «производственной», «трудовой» идентичностью — и вместе с тем в этом нетрудно увидеть и логику «тотального государства», «рабочего» Эрнста Юнгера. Описывая итоги конституционного процесса по разработке первой советской конституции, автор пишет:

«В результате произведенной разработчиками Конституции 1924 г. идеологической и семантической деформации понятия федерализма оно расщепляется на ряд составляющих, а само федеративное устройство предстает в виде трехуровневой иерархи различных образований: союзная республика, автономная республика и автономная область. В рамках договорной теории Федерации гипотетически предполагалось, что суверенитетом обладают как союзное государство, так и союзные республики. Автономные республики — государственные образования, которые не могут претендовать на суверенитет, а автономные области вообще выступают как синоним губернии. […] В юридических дебатах и материалах Конституционной комиссии представлены различные позиции, но в целом вопрос решился наделением всех трех образований статусом субъектов Федерации, где при формальном равенстве субъектов они имеют различный статус, причем одни входят в состав других. Удержать всю эту конструкцию от распада было возможно только с помощью сильного внешнего арбитра — партийной диктатуры, наследовавшей самодержавию в выполнении этой функции» (стр. 272).

Принятие «советского федерализма» как ассиметричной системы «национальных республик» оказывается результатом, с одной стороны, ситуативных решений, необходимости давать не только реактивный, но и упреждающий ответ на национальный запрос — а с другой восприятия конституционных форм как импровизированных, в предположении, что возникающий конституционный кризис возможно разрешить за счет привлечения ресурса, в самом конституционно-правовом порядке остающемся непоименнованным. В этой логике введение в советские конституции 1977-78 гг. статьи о «руководящей и направляющей роли партии» является своеобразным продвижением по пути политико-правовой нормализации ситуации — и одновременно, поскольку эти положения оказываются правовой отсылкой к внеправовому — демонстрирующими уже становящуюся явной хрупкость наличного порядка вещей.

Затруднение, которое нам видится в рассматриваемой работе, — недостаточная сбалансированность юридической, собственно конституционно-правовой составляющей, и исторической. Причем проблема эта носит не только и не столько стилистический, сколько содержательный характер. Так, например, в гл. III, посвященной анализу Учредительного собрания и дебатов, развернувшихся вокруг его природы и способов устройства, исследователь внезапно, завершая изложение, отмечает как недостаток отказ от куриальной системы выборов. Независимо от того, соглашаться с этим тезисом или нет, остается непонятным, кому в конце концов адресован этот упрек, ведь если говорить о событиях 1917 г., то ни одна из наличных на то время реальных политических сил не только не отстаивала, но и не могла бы отстаивать куриальный способ построения избирательной системы — не рискуя быть стремительно выброшенной с политического поля. Иными словами, достаточно часто в рассматриваемой работе абстрактное теоретизирование берет верх над историческим материалом — и заключается в суждениях, как лучше было бы поступить и какое из конституционных решений следовало бы принять — без обсуждения вопроса о реальной возможности для действующих на тот момент политических групп осуществить подобное решение. Само по себе это и нельзя было бы поставить в упрек — абстрактное рассмотрение имеет свои собственные сильные стороны, и теоретико-правовой анализ во многих своих вариантах изначально строится на подобном отвлечении, рассмотрении правовых форм как автономных, однако регулярное «вторжение» в текст собственно конкретно-исторических обстоятельств, апелляция к событиям рассматриваемого времени, приводит к некоторой расфокусированности исследования. Исследование, озаглавленное как «политическая история» (и отсылающая к таким известным трудам в этой области, как, например, работа Олара), в действительности оказывается гораздо более узким — и пытающимся компенсировать недостаток эпизодическими обращениями к материалу, выходящему за пределы собственно конституционалистской области исследований. Именно поэтому мы полагаем, что данная работа не только подводит итог предшествующим трудам автора, но одновременно является и постановочной — то есть делает «итог» промежуточным, выводя к той исследовательской оптике, что обозначена в заглавии: целостной политической истории русской истории, концептуальным стержнем которой явится история русского конституционализма.

***

Опубликовано: Полития, 2017, № 4 (87). — С. 183 — 186.