Впервые опубликовано в telegram-канале.

Невротик навязчивости зачастую, охотно пользуясь попавшимися ему под руку нозологическими категориями, диагностирует обсессию как у себя, так и окружающих его субъектов. И несмотря на то, что наличие невроза как будто бы в равной мере признается у всех участников процесса диагностики, неважно, диагност это или тот, кто диагностику получает, бросается в глаза неравномерность в способе с этим признанием обходиться. Так, обсессика, фиксирующего невротические признаки у своего окружения, с самим этим окружением спутать нельзя. Заявляемая обсессиком универсальность невротической ситуации как будто бы только и служит для поддержания размежевания с ближним. Собственное положение невротика и тех, кто, по его словам, так же неврозом охвачен, различаются. Именно это, а не интенсивность или характер «душевных переживаний», выступает в виде обсессивного симптома.

Зачастую обсессивная диагностика невроза имеет двойное направление. С одной стороны, это специфическая смесь зависти и негодования, то, что можно было бы назвать ресентиментом, с другой — вины и отвращения или же жалости. Субъект поверяет Я-идеалом желание другого и обнаруживает, что тот всегда уже оказывается не на уровне выдвигаемого к нему требования. Эта заинтересованность, аккумуляция невротиком тревоги, которая распознается им как маркер уровня желания, выступает в виде того, что диагностирующего невроз обсессика от тех, кого он как невротиков распознал, отделяет. Хотя нигде в поведенческой плоскости окружающие обсессика субъекты от него самого могут не отличаться, в области операции с тревогой он выделяет им другое место.

Стремление к диагностике, пронизанной жалостью и ресентиментом, вне зависимости от характера используемых субъектом нозологических категорий, и долженствование с этой речью сообразоваться, традиционно привлекает внимание любого пси-специалиста. Неважно, будет ли психолог проводить эту речь по разряду защит, например, интеллектуализации, не позволяющей субъекту сообщить о своих потребностях прямо, или когнитивного искажения, заставляющего субъекта прибегать к гипотезе «нормального положения дел» и тем только усугублять симптом, ответ специалиста будет располагаться на уровне содержания речи. С обсессиком будут говорить на его же языке, несмотря на то, что перед нами якобы два индивида, что, как считается, должно сообщать терапии благоприятный исход — ведь они делят одно ухо, прислушиваются к тем же вещам.

Фиксация своих переживаний и рефлексия на их счет, а также на счет самой фиксации, попытки вооружиться различного рода психологическими методиками или, наконец, бросить это занятие, является деятельностью обсессивного субъекта по преимуществу. Если же психотерапевт по каким-то причинам не решился держать клиента в долгоиграющей, так называемой «поддерживающей терапии», такого рода неудобного пациента в конце концов выставят за дверь. Обычно это увольнение сопровождается указанием на то, что клиент за свой симптом держится и излечиться не спешит. Причём это досадное обстоятельство любому достаточно невротизированному субъекту известно и до вступления в терапию, если он этого не сообщает на первой же сессии, то едва ли не из деликатности, опасаясь спугнуть терапевта.

Возвращаясь к характерным для обсессивного субъекта переживаниям, необходимо указать не на то, чему они обязаны, но на то, чему они служат ширмой. Если в психотерапии любой модальности невротик традиционно удостаивается диагноза «тревожное расстройство» (зачастую вкупе с целой плеядой других: ОКР, депрессии, СДВГ и т. д.), то, с точки зрения Лакана, обсессик, напротив, своей тревоги не демонстрирует, он занят тревогой Другого.

В случае условного ресентимента невротику навязчивости приходится предполагать, что малый другой тревоги лишен и поэтому может действовать более-менее свободно, обладать необходимым для продуктивности уровнем невежества, которое приводит его к глупым промахам в производстве продукта и слепоте к собственной глупости. Такого рода предположение о существовании простой души, избавленной от запирательства (прокрастинации в производстве продукта), не может не вызывать зависти у обсессика. В то же время это же обстоятельство предполагаемого невротиком невежества на стороне другого вызывает у обсессивного субъекта негодование. Невротик навязчивости стремится стать рефлексивным глазом другого, вернуть ему отброшенную тревогу. Невозможность так же, как кажется обсессику, легко и бесстыдно действовать, заставляет его подозревать этого ближнего в злонамеренности и применять к нему санкции педагогического характера. Это может быть требование, призванное вменить невежде чувство вкуса в виде отказа от легкодоступного наслаждения, или необходимость и вовсе отлучить его от трибуны, заставить замолчать.

Что касается того, что выше было названо жалостью, то здесь посредством мерки Я-идеала обсессиком также фиксируется интенсивность желания попавшегося ему под руку другого. И способ, при помощи которого этот другой к наслаждению прибегает, оказывается для субъекта недостаточно избирательным, постыдно пошлым, что в свою очередь вызывает отвращение, приводящее к агрессивным попыткам избавиться от загрязненного объекта. То, что было результатом ресентимента в виде негодования и никогда не претворяющихся в жизнь фантазий о причинении вреда своему окружению, также служит источником и для жалости. Жалость к ближнему предстает как результат подавляемой к отвратительному объекту агрессии. Постоянные видения садистских расправ над другим подпитывают жестокость Сверх-Я, с которой эти требования смерти возвращаются обратно к субъекту. Требования смерти другому оборачивается смертью требования, видения садистских расправ оборачиваются суицидальными фантазиями.В конечном итоге совесть в виде того, что Ницше обозначил как элемент извращенной воли к власти, требует только одного — больше власти, то есть, в данном случае, больше совестливости. Стыд, сопутствующий отвращению к способу наслаждения другого, заставляет субъекта санкционировать истязающую педагогику собственного желания.

И жалость, и ресентимент могут быть предъявлены на материале диагностики невроза, общего для всех участников ситуации, тем не менее они выгадывают для диагностирующего особую позицию, занимая которую обсессик может совершать нападки на другого, продиктованные негодованием насчет ограниченности своего окружения, или же на самого себя в силу стыда за постыдное наслаждение, которое он из этого негодования извлекает. В обоих случаях обсессику удаётся насладиться прибавочным способом, он организован вокруг повторения операций с тревогой другого и извлечения из них наслаждения. Истина ситуации заключается в том, что этот нерадивый другой обсессивному субъекту нужен, и более того, чем постыднее эта истина, тем более она нагружена наслаждением.

Колебательное движение наслаждающегося существа производит впечатление застревания, невозможности отделаться от объекта. Это застревание между ресентиментом и жалостью или обвинением другого и самоуничижением устроено фантазматическим образом. Хотя обсессик и упорствует в непризнании того, что существует другая относительно занимаемой им самим позиция, именно это упорство его и выдаёт. Субъект, сколь угодно лояльный к психоаналитическому вмешательству и осведомленный в теоретических вопросах, тем не менее упорно продолжает понимать происходящее с ним буквально. Настаивает на том, что он с чрезвычайной серьезностью подходит к собственному затруднению и пытается наконец обнаружить пути выхода из него, при том, что разрешение постигшего его затруднения каждый раз оказывается невозможным в силу необходимости выбрать между одинаково валидными и в то же время взаимоисключающими инициативами.Эта конструкция невозможного выбора представляется чисто фантазматическим построением, невротик опирается на нее для урегулирования отношений с объектом желания.

Рамка фантазма позволяет контейнировать возникающую при приближении к объекту желания тревогу, но как желающего субъекта сам невротик себя не рассматривает. Ему необходимо признание со стороны Другого, указывающее на то, что обсессику все же найдется место в символических отношениях. Если такое признание не имеет места автоматическим, незаметным для невротика образом, то он впадает в ступор. С одной стороны, он не может действовать без Другого, с другой — не признает, что Другой от него отделен. Эта невозможность увидеть разнесенность содержания высказывания и акта желания нужна обсессику для сохранения буквального понимания происходящего с ним.

Разумеется, невротик навязчивости постоянно оговаривается, якобы он не в силах себя контролировать или на ситуацию повлиять. Но речь эта по-прежнему встраивается в его невротический фантазм. Он не признаёт кастрации Другого и на воображаемом уровне оговаривается о собственном бессилии, лишь бы Другой оставался молчаливым целым. Если такому субъекту становятся очевидны эксцессы жизни желания, он спешит их вытеснить моральным самообвинением или метакомментарием, призванным оставить последнее слово за ним самим. Он тот, кто желает поставить последнюю точку, что мы так часто наблюдаем на материале интернет-дискуссий.

Невозможность переопределить симптоматическое, застрявшее различие ставит субъекта в позицию того, кто вынужден постоянно сталкиваться с самим собой. Убивать Другого для того, чтобы сохранить его. Обсессивно диагностировать у себя невроз, чтобы избавиться от невротического затруднения. Разыскивать порчу в ближнем, чтобы иметь с ним дело. В конце концов, мир обращенного обсессиком на себя же требования ярко живописуют его фантазии. Это апокалиптический сценарий смерти человечества и выживания в пустом мире или, напротив, суицидальные надежды умереть во сне.