А.К.: Сергей, сначала хотим поблагодарить Вас за освещение столь актуальной на сегодняшний день темы — история «приручения вирусов»! Осведомленность всегда снижает тревогу, а нам сейчас это особенно необходимо.

Вот уже более ста лет человечество знакомо с фаговой терапией — на первый взгляд очень проективным методом. Интерес к данному методу падал и вновь возрастал через какое-то время. Однако почему же, на Ваш взгляд, он до сих пор не реализовал себя в полной мере? Неужели он не вселяет достаточно надежды?

С.Ю.: В том-то и дело, что надеяться можно прежде всего на что-то нестабильно работающее. Нельзя сказать, что владелец новой только что прошедшей диагностику машины надеется, что она заведется — он вообще не думает о возможных сбоях. Но перенесемся чуть больше, чем на столетие назад и представим себе разработчиков первых автомобилей или первых аккумуляторов. Представим, как они проверяют, работает ли опытный экземпляр машины. В этом случае, они исполнены надежды — той же надежды, что двигала ими при разработке технологии. Лечить бактериальные инфекции вирусами (фагами), поражающими эти самые болезнетворные бактерии, пытаются уже сто лет. Но разработчики фаговой терапии продвинулись гораздо меньше, чем автомобилестроители. Дело в том, что условия, в которых должны сработать вирусы гораздо менее стабильны и предсказуемы, чем дороги, по которым должны ездить машины. Это можно сравнить с задачей по изобретению транспорта, работающего и на экваторе, и на полюсах, и в воде, и на суше, и на Земле, и на Марсе. Кроме того, сами вирусы и патогенные бактерии меняются в процессе взаимодействия друг с другом.

Я задался вопросом, что помогало не бросать такую задачу в течение ста лет. Мой ответ — надежда как исследовательская добродетель. Первое поколение советских ученых было почти целиком репрессировано. Несоблюдение законов природы каралось как саботаж. Считалось, что если вирусы отлично справляются с бактериями в идеальных условиях лаборатории, то и победа над инфекциями не за горами. Но потом был удивительный опыт подбора фагового препарата под конкретную инфекцию в прифронтовых госпиталях. Сегодня результатов бакпосевов нужно ждать несколько суток, а в 1940-х годах успевали за 16-20 часов. Именно благодаря применению фагового лекарства от дизентерии смог пережить блокаду Ленинграда будущий писатель-фантаст Борис Стругацкий. Затем пришла эра антибиотиков. Но работа с вирусами в СССР не останавливалась. Сегодня в России зарегистрировано около 10 фаговых препаратов. Их применяют нечасто, в основном к устойчивым к антибиотикам инфекциям, в сочетании с другими лекарствами. Но именно результаты упорного труда поколений ученых дают надежду казалось бы в безвыходной ситуации.

А.К.: В своей книге Вы обращаетесь к научному познанию и эксперименту. Можете ли Вы выделить какие-либо общие новые тенденции в современной эпистемологии?

С.Ю.: На рубеже XX и XXI веков несколько англоязычных эпистемологов совершили поворот от вопроса «Что такое знание?» к «Как мы можем познавать?» или «Благодаря чему возможно знание?». Проблема определения знания, так называемая проблема Геттиера, с 1960-х годов занималась природой простых, обыденных убеждений, вроде «У моего соседа есть автомобиль “Форд»”. Поворот к вопросу «Как мы можем познавать?» был скорее возвращением к Декрту, Локку и Юму. Но вместе с тем, он позволил заговорить о том, как происходит научное познание, не отбрасывая при этом результаты споров о природе знания вообще. В этом смысле англоязычная традиция сблизилась с отечественной, в которой философия науки и теория познания всегда плотно взаимодействовали.

Важно и то, что в рамках этого поворота стали рассматриваться не только некие общие принципы познания, или критерии его успешности — во главу угла были поставлены качества познающего субъекта. Причем эти качества не ценностно-нейтральны, они называются пороками или добродетелями. Я думаю, что эпистемология добродетелей позволяет нам разобраться в том, чем мы занимаемся ежедневно — приписываем людям или коллективам качества вроде упорства в познании или интеллектуальной самонадеянности.

А.К.: Произошли ли качественные изменения в отношении людей к научному познанию и критериям его оценки?

С.Ю.: Здесь проблематично определить сам предмет оценки. Я пытаюсь показать, что результатом научного и инжинерного познания может быть не только некий закон природы, но и работающая технология. Некоторые разработчики фаговой терапии вообще считали, что фаги это просто особые фермиенты, другие, что это результат перерождения бактериальных клеток, третьи предполагали, что имеют дело с вирусами, но не представляли, как вирус поражает бактериальную клетку. И тем не менее, созданные им технологии пусть нестабильно, но работали. То есть эпистемическим (познавательным) благом, положительным результатом познания может быть не только истина о мире, но и способ воздействовать на какой-то элемент мира. Думаю, что сегодня многие людям близок такой взгляд на науку и на ее оценку. В прошлом году мы ждали в первую очередь того, что ученые научатся эффективно воздействовать на вирус — разработают качественную вакцину.

А.К.: Понятие «надежда», очевидно, красной нитью проходит через всю Вашу книгу. И все–таки, на каком уровне «надежда» имеет первостепенное значение? В решении каких насущных проблем она представляет наибольшую ценность?

С.Ю.: Моя основная интуиция состояла в том, что надежда — то, что существует в разрыве определяемого и действующего. За столетие ученые не смогли полностью ответить на вопрос, почему вирусы-бактериофаги иногда послушны нам, а иногда нет. Надежда, обретенная исследователями, позволяет им не бросать начатое дело, несмотря на трудности. Надежда, которую мы возлагаем на их изобретения, также позволяет нам как-то мириться с нестабильностью и непредсказуемостью, которая характерна для мира современных технологий. То есть надежда ученых важна как фактор познания, а надежды вообще всех людей важны как объект социального исследования и принятия решений. В книге я разбираю и пример с противораковыми препаратами, которые помогают лишь 10% больных, причем для них эти лекарства оказываются удивительно действенными. Почему у остальных 90% они вообще не срабатывают, пока до конца не ясно. В этой ситуации эксперты могли бы в целом счесть эти препараты неэффективными: что такое шанс на успех в 10% для очень дорогого лечения? Но в рассматриваемом случае эксперты приняли во внимание надежды пациентов и одобрили применение этих препаратов.

Если рассуждать обобщенно, без надежды вообще ничего невозможно делать. Человек, который ощущает безысходность рискует утратить и свою социальную субъектность.

А.К.: За последнее время изменилось ли у людей понимание «надежды» и отношение к ней?

С.Ю.: Появился скорее новый опыт общей надежды. Это очень важно, ведь мы не только черпаем надежду от других людей, мы еще и учимся надеяться у других.

Беседу вела специалист отдела научной коммуникации и популяризации науки Института философии РАН Анастасия Конищева