Беатрис Коломина (род. 1952, Мадрид) — историкесса архитектуры, кураторка, директорка-основательница программы “Медиа и Современность”, профессорка истории архитектуры имени Говарда Кросби Батлера и научная руководительница аспирантуры (PhD) в Принстонском университете.

Беатрис Коломина нездоровилось, когда мы встретились с ней в её лофте в Сохо, что весьма иронично, ведь мы собирались поговорить именно о болезни. Коломина, профессорка истории архитектуры имени Говарда Кросби Батлера в Принстонском университете, сделала карьеру, внося свежую струю в зачастую душный воздух архитектурной академии, бросая вызов эстеблишменту своим анализом всего, от сна и секса до войны и туалетов. В своей последней книге “Рентгеновская архитектура” она утверждает, что пандемия туберкулёза и открытие рентгеновских лучей в своей взаимосвязи были прародителями модернизма в Европе, а затем вне её. Соблюдая минимальную дистанцию в шесть футов, Коломина рассказала скрытую историю стеклянной архитектуры как панацеи.

В своей книге “Рентгеновская архитектура” вы пишете, что начали исследовать связи между болезнью и модернистской архитектурой в 80-х? Что послужило причиной вашего интереса к туберкулёзу и его влиянию на модернизм?

Меня всегда привлекает то, о чём люди не говорят. Болезнь — это такая вещь. Может быть, люди боятся говорить об этом. Но в начале XX века архитекторы и критики много говорили о туберкулёзе. По сути, это была настоящая одержимость. Но, как ни странно, историки игнорировали это, несмотря на то, что эта одержимость повсюду, она очевидна, когда вы смотрите и слушаете. Возможно, именно это и убедило целое поколение, что будет хорошей идеей отказаться от интерьера XIX века — всех этих настенных покрытий, ковров, драпировок — в пользу чистых линий и чистой архитектуры. Болезнь модернизировала архитектуру, а не просто новые материалы и технологии. Почему? Потому что во всём мире каждый седьмой человек умирал от туберкулёза, но в большом мегаполисе, таком как Париж, цифры приближались к каждому третьему. У архитекторов была довольно веская причина стремиться к чистоте, не только эстетической. Это центральный тезис книги — архитектура модернизма в большей степени связана с оздоровительной кампанией, чем с чем-либо ещё. Фактически многие идеи, которые предлагали модернистские архитекторы были почерпнуты не из архитектурной теории, а от докторов, медсестёр и больничной архитектуры — в частности, туберкулёзных санаториев. На рубеже веков в таких местах, как Давос сотрудничали молодые врачи, молодые архитекторы и молодые инженеры, объединённые передовыми взглядами. Это был настоящий авангард. Первым железобетонным зданием в Швейцарии был туберкулёзный санаторий. Санаторий был лабораторией модернистской архитектуры. Взять к примеру солнечные терассы для лечения, которые позволили перенести идею лебенсреформ XIX века о том, что нужно выходить наружу под целительное солнце, прямо внутрь здания. Подобное взаимопроникновение внешнего и внутреннего стало визитной карточкой модернистской архитектуры наряду с белыми стенами, обширным остеклением, чистыми линиями, отсутствием орнамента и т.д. Всё это было в медицинских протоколах задолго до появления модернистской архитектуры.

Вы утверждаете, что модернистскую архитектуру сформировала не только пандемия туберкулёза, но и открытие диагностического инструмента для него, рентгена.

Меня очаровало, что одновременно с тем моментом, как рентген позволил вам заглянуть внутрь тела, архитекторы захотели, чтобы вы заглянули внутрь их зданий, обнажая интерьер и даже “костную структуру”. Мис ван дер Роэ говорил об архитектуре из “кожи и костей” и был заворожён рентгеновскими снимками, даже публиковал их. Вся его эстетика была рентгеновской эстетикой. Это стремление к рентгеновской видимости оказало огромное влияние на архитектуру.

Ранние санатории имели террасы и были очень сосредоточены на лечении солнцем и свежим воздухом — гелиотерапии. Как подобный дизайн, изначально предназначавшийся для борьбы со смертельной бактериальной инфекцией, стал общим местом в архитектуре?

Большую часть XIX века госпитали были местом, куда отправлялись не просто бедные, но и абсолютно нищие. Они были отвратительным местом, и это стало меняться именно с приходом модернизации. На рубеже веков богатые люди начали лечить свои нервы в санаториях, таких как Пуркерсдорф в Вене, потому что все ужасно нервничали в мегаполисе. Они превратились в пространства желаний, где любые болезни можно было лечить в атмосфере курорта. Моя книга прослеживает, как это пространство желаний было демократизировано и даже стало образцом для повседневной жизни.

В своей книге вы также сосредоточили внимание на фигуре доктора Филипа Ловелла, который был гуру здоровья 1920-30-е в Лос-Анджелесе и способствовал развитию вдохновлённого санаториями европейского модернизма в Калифорнии. Из–за тренда на микродозинг ЛСД, интервальное голодание и GOOP возникает чувство, будто мы до сих пор живём внутри эксперимента “здоровье”.

Да. Гвинет Пэлтроу — это доктор Ловелл нашего времени! Доктор Ловелл вовсе не был доктором. Он никогда не изучал медицину, он был, что называется, шарлатаном. То есть он прошёл двухнедельный курс хиропрактики, отправился в Калифорнию и сразу стал знаменитым, утверждая, что все проблемы здоровья связаны с питанием. Он выступал за физические упражнения, сон на открытом воздухе и принятие солнечных ванн нагишом, и вот оглянуться не успеешь, а все эти богатые люди уже выстроились в очередь к доктору Ловеллу, включая редактора “Los Angeles Times”. Доктор Ловелл начал писать колонку в “LA-Times” и стал невероятно знаменитым. Он привлёк Рудольфа Шиндлера к строительству дома в Ньюпорт-Бич, а затем Рихарда Нойтра к строительству так называемого “Дома здоровья” в Лос-Анджелесе. Эти дома были созданы для профилактики туберкулёза и содействия энергичному образу жизни, при каждой комнате была терраса для сна на свежем воздухе. Важно помнить, что потребовалась целая вечность, чтобы найти лекарство от туберкулёза, поэтому на протяжении долгого времени это была болезнь, которую лечили архитектурой. Затем, в 1943 году был открыт стрептомицин, и к 1950-м все эти санатории начали закрываться. И те же самые архитекторы, которые говорили, что “моё здание идеально для туберкулёза,” резко сменили курс на то, что “оно идеально для вашего ментального здоровья”. Нойтра — очень интересный случай, потому что он сам страдал от туберкулёза и провёл год в санатории, а его брат скончался от этой болезни.

Были ли другие модернистские архитекторы, чья работа была связана с их собственной медицинской историей?

Да, много. К примеру, Алвар Аалто был болен, когда получил заказ на санаторий Паймио в 1929 году, и утверждал, что это помогло ему понять задачу. Он сказал, что архитектура всегда задумывалась для здорового человека, стоящего прямо, но мы всегда должны проектировать для человека в наиболее уязвимом положении. Это стало для меня откровением. Сегодня, когда наша осведомлённость о проблемах инвалидности постоянно повышается, постфактум пристраиваются пандусы и другие приспособления, но здания зачастую не универсальны. Аалто говорил о том, что если мы всегда будем проектировать для наиболее уязвимых, это также удовлетворит потребности всех остальных, но архитектура не пошла по этому пути.

Можно ли назвать COVID-19 туберкулёзом нашего века? И если так, какое влияние это окажет на архитектуру?

Это больше похоже на эпидемии холеры XIX века, которые опустошали один город за другим по всему миру и привели к огромным изменениям в городской инфраструктуре и планировке. Вопрос для нас: как коронавирус изменит архитектуру и город? В своей книге я пыталась показать, что архитекторы были крайне вовлечены в проект здоровья, активно сотрудничая с врачами и учёными. Нам нужно проснуться и сделать это снова!

Перевела Анастасия Инопина

Оригинал текста можно найти здесь