Три состояния материи: сфера Караваджо и Амор Тассо

Известен плафон Караваджо с изображением трех состояний материи на вилле Людовизи (ок. 1597): Плутон с Кербером символизирует твердое состояние, Посейдон с морским конем — жидкое, Юпитер с орлом — газообразное. В центре композиции сфера: от руки Зевса идет знак Рыб, далее следуют Овен, Телец и Близнецы — так вся весна и начало лета охвачены метаморфозами вещества. Но почему порядок обратный: не движение от зимней твердости к летнему пару, но наоборот, от парящего Юпитера начинается обратное движение к твердому и жидкому? Неужто ход календаря — это ход к глубинам земли? И почему Зевс парит обособленно, тогда как земля и вода сплетены, и вместе вышли на путь существования?

Разгадка в прологе пятиактной пасторали Тассо “Аминта” (1573). Пролог этой пасторали представляет собой монолог Амора, сбежавшего от матери-Венеры в леса, чтобы обрести и свое настоящее предназначение, и настоящую славу. Амор скрывается «в человеческих обличьях» (sotto humane forme) и под пастушескими одеждами — множественность одежд и изменчивость самого человеческого облика и может скрыть настоящего бога. Уход в лес — это уход от прозрачности воздуха, от присутствия любви везде, к множественности форм, и путь к такой твердости лежит через влажные леса, с источниками, через тот идеальный пейзаж, без которого немыслима любая пастораль.

Амор говорит о себе как о верховном боге, причем не просто правящим на небе, но пронизывающем все небо — мы бы сказали “как газ”, но тогда этого слова еще не было. В отличие от лесных божков или «толпы богов» (la plebe de gli Dei), великий бог переполняет своим величием само небо, он не просто живет на небе, но своей мощью поражает и тех богов, которые лучше всего обжились на небе. Тогда понятно, что он оказывается богом не просто высокого неба, но летнего солнцестояния: и потому высокое небесное состояние и начинается со знака зодиака, упирающегося в летнее солнцестояние. Именно тогда лес виден яснее всего, и господство над лесом и оказывается господством над всеми чувствами людей. Лес высыхает, а чувства становятся твердыми.

Мощь любви оказывается сильнее трех богов: Марс теряет окровавленное оружие, Нептун — потрясающий землю трезубец, тогда как всевышний Юпитер — «вечные молнии». Мы видим тех же богов, что и на плафоне Караваджо, только Плутон заменен Марсом: уже произошедшая смерть — смертью грядущей. Важно, что боги изображаются с атрибутами, и более того, способность Нептуна вызывать землетрясения важна и здесь, и там. Спуск от созерцания небес к земле грозит тем, что молнии в воздухе поколеблют леса, а морская вода — землю.

Амор жалуется, что мать ему не дает гулять среди простых людей, требует служить придворным, а простым людям внушают низкопробную любовь «слуги, младшие и братья» Амора. Потому он и решил «поселиться средь лесов» (Ricovero ne’ boschi), поближе к простым людям. Его жребий — лук золотой и факел, он обладает настоящими атрибутами, которые он может спрятать так, что никогда их не потеряет.

Мать обещает людям за розыск Амора наслаждение любви, но люди-то знают, что кто зовется любовью, тот дарует лучшую любовь — любовь внушает любовь лучше, чем богиня любви (che son l’Amor, d’amor m’intendo) — меня ценят за любовь, говорит Амор, ко мне стремятся как к любви. Таким образом, стремление к Амору и есть стремление к настоящему воздуху, в котором и разлита любовь; любить столь же естественно, сколь и дышать. Тогда понятно, почем он господствует в воздухе как более ясный и блистательный, чем сам Зевс — потому что в нем нет уже ничего земного, он стал господином над самой изменчивостью мира, пребывая при этом в собственной ясности как неизменной решительности.

Амор скрывается, приняв совсем незнакомый облик (istarne anco più occolto): факел его стал лозой, пламя сделалось незримым. Это притворство, которое и заставляет обратиться время вспять: где раньше стремление людей торопило время, теперь вещи спрятаны и возвращают нас к начальному твердому времени, к земли с ее тяжестью и сыростью, к ранней весне, когда из незримости и скудости земли вдруг прорастают первые побеги. Одного притворства, а вовсе не каких-то больших соображений, достаточно, чтобы время не бежало, но возвращалось на землю, и при этом обретало свой апофеоз в летнем солнцестоянии — выстраиваясь в триумфальном шествии за этим апофеозом.

Но как только была замаскирована стрела, перестав быть «золотой», то и рана от стрелы тоже стала невидимой и потому неизлечимой. Стрела Амора у Тассо предназначалась для Сильвии, спутницы Дианы, которая не ответила на любовь пастуха Аминты. Острие, будучи незримым, должно углубиться в рану; а чтобы острие лучше вошло, нужно подождать сострадание (pietà) смягчило лед вокруг сердца. Мягкость сердца не причина большего страдания, но необходимость страдать. Здесь и совершаются два потока времени и два отношения состояний веществ. Если мы переходим от привычной жестокости к страданию, то это прямое течение времени: жестокое сердце плавится, получает жидкое состояние, тогда как всеобщая власть Эрота и заставляет сердце страдать. Здесь мы видим, как формируется важнейшая уже для новой науки идея, что газ повсюду проникает, что это состояние вещества особого качества, а не просто некоторое место вещества с особыми признаками.

Но также можно понять это и как способность всевидящего Амора подождать, когда ситуация сложится наилучшим для него образом. Это уже не логика исторической причинности, но логика интенций: как сам Амор и есть людская “интенция”, так же точно и страдание оказывается интенцией, а не результатом взаимодействия причин или мести. Тогда Амор полновластно владеет временем, оказывается царем и над движением знаков зодиака, и способен подождать нужный поворот судьбы, ибо его всевидение, золотые стрелы зрения — его жребий. Именно то, что у Афродиты лишь атрибут, лишь украшение ее жизни и лишь работа, то, хвалится Амор у Тассо с начала, у него и есть интенция, сама способность делать любовь очевидной, а не только увлекающей.

Сам Амор хвалится, что он пришел сам, а не его слуги, потому что тогда леса отзовутся самыми лучшими песнями любви, «сделаю сладостным звук языка» простецов (Raddolcirò de le lor lingue il suono). «Это и есть моя чистая вышняя слава и великое мое чудо, соделывать сходными» простецов и героев. Притворство Амора должно опровергнуть славу его как слепого Купидона (образ, столь хорошо исследованный Панофским): он без труда находит оружие, которыми его мать пленяет, а которыми он организует свой собственный календарь страданий. Но только пережив эти страдания уже не по условному календарю богов и созвездий, а в реальном течении времени, можно дойти до всепроникающего счастья.