Сначала в комнату вошли звуки с улицы. Белый, как от далёкого водопада, шум машин резали крики птиц — сирены, сигналы. Затем с кухни осторожно вошёл капающий кран. И в конце, как бы соединяя их — быстрое дыхание. Её и его.

В ушах Алексея всё ещё звенело от её крика, поглощающего пространство, резавшего сердце, судорогами извивавшегося по телу.

Она сидела напротив, с выступившей на лбу веной, курила мелкими быстрыми затяжками в такт бьющимся о железную раковину каплям. Раздавила сигарету в блюдце. Размазала кулаками по щекам слёзы и тушь. Достала сумочку. Порылась. Положила на стол диктофон. Встала, подошла к окну. Закрыла форточку. Простучала каблуками в коридор. С силой хлопнула дверью. «Поставила точку», — подумал Алексей, «и форточку закрыла, чтобы её каблуки не глушились уличным шумом, и капли на кухне были их эхом, их эфирным эхом».

Перед выходом из подъезда Алексей вставил беруши. Он боялся, что шум водопада заставит забыть её визг, крик, каблуки, и этот поглощающий и ставящий точку хлопок. Как выстрел в тумане. Приглушённые сирены слегка царапали мозг, не давая забыть: Светлана разбегалась, бросала себя об стену, раздирала пространство квартиры не просто визгами, криками, а переходящим все возможные пределы неистовством.

Поднявшись по ступенькам на паперть, Алексей раздал милостыню калекам, войдя в западный притвор, остановился. Подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, вынул беруши. Прямо перед ним, несколько то ли болящих, то ли оглашенных на коленях размашисто бились лбом в плитку, в промежутках осеняли себя быстрыми крестами. Войдя в корабль, Алексей постоял под куполом, почувствовал, как ему казалось, горние токи, колокольный звон ангельских сфер. Медленно, против часовой стрелки принялся обходить пространство. Остановился у иконы «Страшный суд». Закрыл глаза, перекрестился, и стал слушать.

— Ты, сынок, не умиляйся, и не полагай. А токма старостею и выхристом отыщешь оловянное. На сны не полагайся, анчихристовы они. Окаянную не пей, и встретишь свою сивую, ой как встретишь.

Алексей открыл глаза. Перед иконой ставила свечку согбенная старушка, мелко крестилась.

— Как мне сейчас быть я не знаю, мать.

Старушка быстро, как и крестилась, глянула на Алексея, поплевала на щепоть, перекрестила его, и, прежде чем засеменить к выходу, сказала: «Слушай, сынок, животом свовим слушай».

Выйдя из храма, зажмурился, стоял, прищурившись, привыкал к свету.

— Кулёша-малёша, еверпель-вжих! Развороши кубышку, запарь жмых!

Позади Алексея стоял низкого роста мужичёнка, почти что карлик, с культями вместо рук. На шее у него висела консервная банка, грубо открытая, с острыми рваными краями приоткрытой крышки. Мужичёнка подпрыгнул — в банке зазвенело.

— Голодный, есть хочешь? Пойдём накормлю.

— Жив, жив, жив, курчавый евпихорд. Холодечика бы пожамкать, сумырку анадысную. Ефпад я, Ефпад. Мыкаюсь, мыкаюсь.

Алексей зашёл с Ефпадом в забегаловку на углу рынка. Взял холодца, щей, квашеной капусты. Евпад культёй полез в недра своей одёжи и достал ложку. Алексей только сейчас заметил, что обрубок руки раздваивался, образуя два огромных пальца. Ефпад вдел между ними ложку, зачерпнул щей, и, расплёскивая, окунул её в свой заросший рот.

— Знамные щецы, ой, присно, — вытер он рукавом бороду.

Алексей пододвинул к нему тарелку с холодцом. Ефпад ковырнул колышущуюся массу, наклонился и отправил кусок в заросли бороды. Компот глотал, давясь, фыркал.

— Есмя знаменовать не могу, перст нема, оперствуй, мил-жив.

Алексей сложил было три перста, но Ефпад замотал головой:

— Солоти перста, солоти, три-три соль, есмь азо буки добро, добро измолотися щепотью.

Алексей насыпал на тарелку соли, взял тремя пальцами щепотку, растёр соль, три раза перекрестил Ефпада. Расплачиваясь, попросил разменять тысячорублевую купюру. Сотни и полтинники отдал блаженному.

«Оперствуй, оперствуй», крутилось подшипником в голове. Поймал такси.

—Университет.

— Главный корпус?

— Да.

Не заходя на кафедру, он поднялся на последний этаж, открыл дверь на чердак. На крыше дул холодный северный ветер. Алексей прятал сигарету в рукаве, курил глубокими затяжками, долго держал дым в себе. Голова закружилась. Подошёл к краю крыши, там, где ограда размыкалась, встал на самый край. Закрыл глаза. Адреналин расщепил тело, сигарета выскользнула из пальцев, ветер ударил наотмашь, мешком с пылью. Алексей упал навзничь, ударился затылком и потерял сознание.

Очнулся от холода. Светящиеся цифры на руке показали, что до лекции оставалось пятнадцать минут. В туалете держал голову под краном, пока не онемел затылок. Спустился в буфет, выпил кофе.

«Ничего сложного, на первый взгляд, в учении атомизма, нет. В основе всего и вся, всего сущего — атомы и пустота. Пустота и неделимые частицы-атомы, конечная станция материи. Как писал Демокрит: «Ничто не возникает из несуществующего и ничто не разрушается в несуществующем». Вещи возникают посредством соединения атомов. Уничтожение — это распад на части, конечная стадия распада — атомы. Возникновение обусловлено причиной и необходимостью. Необходимость — это вихрь. Он же и является причиной…» — сколько раз Алексей читал эту лекцию? Слова вылетали из него механически, хотя он и старался создавать ритм, разрушать им монотонность, вставлять шутки-синкопы. Но в тот раз он вдруг почувствовал лекцию, почувствовал студентов-вечерников, улавливающих ритм его голоса, выстраивая в тетрадях свои записи. Алексей остро осознал этот круговорот, почувствовал на себе взгляд откуда-то с дальних рядов, справа. Взгляд выманивал его из себя, вытягивал осознание так, что он услышал свой голос со стороны: «И ещё раз о терминологии. Термин «атом» встречается чаще всего в доксографии и фрагментах. Но неделимые частицы определяются и другими терминами, такими как «природа» — physis, и «идея» — образ, вид, форма. Таким образом, Демокрит показывает, что тела состоят из атомов, природа тел — атомы, и атомы характеризуются формой. И Демокрит называл атомы — den — «что», а пустоту — meden — «ничто». Пустота определяется местом — топос, она существует, но из неё ничего не может возникнуть». «По своей природе она воистину пустая, бессильная и бездеятельная. Начиная с Аристотеля, доксографы называют атомы «бытием» — to on, а пустоту — «небытием — to me on».

Звонок отпустил резинку йо-йо, и его сознание с хлопком вернулось в пространство, в место, в топос Алексея. Окинул взглядом аудиторию, стараясь определить источник взгляда. Но студенты уже собирались, отключились от лектора, были заняты своим.

Не заходя на кафедру, Алексей спустился вниз, в фойе встретил историка-доцента Рамитова. Попытался кивнуть и пройти мимо, но Рамитов шагнул навстречу, протянул руку, быстро заговорил:

— Привет-привет, старик. Как ты? Всё никак не пересечёмся, я что хотел, тут у меня день рождения, ну и, как говорится, аля-фуршет, тортик, вино, дамы, — историк хлопнул Алексея по плечу, — сможешь? Это в субботу, давай часам к шести.

Алексей кивнул головой, пробормотал «спасибо», толкнул тяжёлую стеклянную дверь, быстро пересёк дорогу, свернул в сквер, остановился, закурил. Присел на лавку. Выпустил упругую струю дыма. Всмотрелся. В детстве тётя учила его гадать на дыме. Она курила папиросы «Герцеговина флор», запрокидывала голову, медленно кружась, пуская тонкие струи которые расширялись, смешивались, и в этих созданных её пространствах тётя Зина отыскивала атомы, которые, в её сознании, составлялась и рождали вещи.

— Алексей Васильевич, здравствуйте! На месте дыма стояла одна из студенток, Алексей не помнил её имя. — Вы разрешите присесть?

— Да, конечно. — Алексей подвинулся к краю скамейки.

— Меня зовут Валерия Анисомова, я студентка ваша, Вы извините, что вторглась в ваше пространство. Вы не возражаете, я закурю?

Алексей предложил сигарету.

— Я привыкла курить самокрутки, спасибо.

Достала бумажку, из кисета насыпала табак, ловко скрутила сигаретку. Алексей поднёс горящую спичку. Выдохнули одновременно. Дым смешался, Алексей силился что-то увидеть.

— Вот, если будет желание, прочтите — Вероника положила на скамейку конверт, рывком встала, через газон прошла на улицу, перебежала дорогу и скрылась, завернув за угол.

Алексей понюхав, положил конверт в портфель, щелчком отправил окурок в кусты, медленно пошёл к выходу, к остановке.

Дома разогрел борщ, поставил рис и рагу в микроволновку. Съел пару ложек, но его затошнило, он вспомнил Ефпада, его раздвоенную культю, заросшее клочьями лицо, кислый запах, острые, как лезвия, глаза, его вычурный язык. Взял оставленный диктофон. Включил. Голос приглушённый, как будто она говорила через кусок ткани, или уткнувшись в подушку. Но слова можно было разобрать.

«Ты не замечаешь меня. Кто я тебе? Кто? Из атомов созданное тело? Или пространство в пространстве? Ничто в ничто? Ты даже не помнишь, или не знаешь, как меня зовут. Ты думаешь, что представил меня, что я плод твоих фантазий, твоё прокаченное, как ты выражался, воображение? Ты, наверное, думаешь, что создал меня в своём внутреннем тигле? Ты жалок! Жалок! Мне стало жалко тебя тогда, когда, как ты думаешь, я появилась, соткалась из воздуха, проецируясь из тиглей твоих, из твоих «чинг», «чи» и «шен». Что я ребёнок гармоний, или что там ещё ты себе понавыдумывал. Вся это твоя тантра, психические центры. Может, ты сейчас наконец-то поймешь, что я живая, я девушка, почти что баба! Через несколько лет мне будет тридцать лет! Я так больше не могу! Я ставлю точку. Я опрокидываю ледяную воду на твои сраные тигли, я, я, Лёша, я не знаю, что происходит. Я не могу так больше. Я ставлю точку».

Алексей полез в портфель. Достал конверт, ещё раз понюхал его. Запах табака, духов. Мелко исписанные, но в каких-то местах размашисто — листы. Поднёс к настольной лампе.

«Алексей Васильевич!

Я так больше не могу! Я так больше не могу! Я так больше не могу!»

Письмо стояло из ста пятидесяти одинаковых фраз.

Алексей открыл ящик письменного стола, достал папку. Вложил туда исписанные листки. Доел холодный борщ. Достал из микроволновки остывшие рис и рагу, густо полил всё кетчупом. Съел. Пил из бутылки, не отрываясь, холодный квас. Курил, смотрел на дым. На Фейсбуке сделал пост: «Ещё один день. Стоял у иконы «Страшный суд». Кормил юродивого. Курил на крыше. Читал лекцию. Пригласили на день рождения. Курил в парке. Получил письма. Слушал и читал. Ел борщ, рис и рагу. Я так больше не могу. Когда бытие становится небытием, ставится Точка. Точка. To on — to me on».

Вышел на балкон, докурил сигарету, щёлкнул в пустоту: светящаяся точка, прочертив дугу, канула в небытие. Неуклюже стал перелезать через перила. Почувствовал, как и его объяло небытие. Ничто обвило ласковыми руками, потянуло. Её крик, срывающийся на визг, судорогами разорвал Алексея на атомы. Внезапный ветер закружил чёрные точки в воронку, также как и появился, вдруг исчез. Атомы попадали, запрыгали упругими шариками по пешеходной дорожке, ведущей к подъезду.

Рано утром, ещё до восхода, дворник Рашид, подметая двор, остановился и прищурил глаза, что-то разглядывая. Достал что-то белое из грудного кармана. Со стороны было сложно разобрать, что он собирает, осторожно складывая в конверт. Выпрямившись, послюнявил, провёл пальцами по краям, что-то пробормотал, три раза дунул. Достав карандаш, нарисовал посередине конверта большую точку. Улыбнулся, спрятал за пазуху.

Повернулся. Прищурившись, смотрел, как Солнце, пробиваясь между домами, посылало свои первые лучи в этот знакомый и в тоже время странный мир атомов-точек и ничто. Мир Den и meden, den и meden.