12.06.2024

Четыре утра. Одна ночь, чтобы собрать все четверо утр вместе, противоречивых и вспыльчивых, вечно наползающих друг на друга. Дрыхнут лохматые четвероногие, подрагивая задними лапками. Лежат в полузабытье колючие шарики ежей, опущена чёрная шторка вороньего глаза, закрылся в себе обиженный грубым обращением пион. Спят даже бабочки, знающие лишь то, как дёргать усиками, и тихо умирать назавтра. На завтрак будет яичница, спасшая четверых цыплят от незавидной участи взрослых наседок. Наконец угомонилась тучная женщина сверху, о чьём местоположении всегда известно благодаря глухому потолочному стуку японских деревянных тапочек. Стоят наготове заведённые будильники, в полудрёме тесных комнат медленно ворочаются слова, с которых стоило бы завести беседу с кем-то важным. Всё в человеке тоже дублируется, множится, двоится, но ранят эти беседы почему-то в одно единственное сердце. Предрассветное небо вспыхивает, смущаясь собственной буквальности. Сквозь тонкую пелену сна, не желающего отвлекать нас ни на миг (ни на дрон, ни на что угодно прочее), мы всё же обращаемся в слух — взрыв? Взрыв, ещё один, бьющие раскаты грома, дождь, проколотая шина грузовика, ещё одна, что-то раскалывается надвое, как разбитое яйцо, мгновенно встраиваясь в сновидение кусочком белой скорлупы, или это надрывается, кашляя, сосед? Далеко за стеной, за пределами доступного восприятия, за окошком больничной палаты или решеткой тюремной камеры, кто знает, где место такому соседу. А потом — тишина. И так тихо бывает только там, где тишина исключительная редкость. Но идиллия уже испорчена. Под шуршащими юбками ночи рождается новый день: он лениво расправляется с пуповиной, тянущейся в миллионы минувших утр, расправляет плечи, и усаживает меня за рабочий стол.

21.07.2022

Только брать, брать, ненасытно хватать всё, что дают, даже если дают не тебе, выхватывать, выуживать, ловить в свои сети, расставленные так широко, что конца и края им нет, что не поймёшь есть ли они там, пока не стянутся вдруг узлы, и не сожмутся ромбовидным узором на шее. Как кукушонок, подброшенный в чужое гнездо, подло теснить его обитателей, подталкивать их к краю, пошире расставляя прожорливый клюв, требуя ещё, желая только для себя, желая больше, насыщенней, вкусней, настаивать громко, настаивать, топая, растоптав ещё не вылупившиеся яйца, чтобы никогда не узнать — что там, чтобы не разочароваться, не увидеть себе замены, претендовать на то, что никогда не было предложено, растопырить крылья. Доставать, донимать, по одной заглатывать конфетки, толком не прожевав, тут же тянуться за следующей, щипцами, пальцами цепляясь за дно, искать, шурша фантиками, брезгуя дешевыми леденцами, не делиться, не предложить никому великодушно, утащить, утаить, раскусить надвое, хрустя вафельной трубочкой. Только брать, заимствовать на неопределённый срок, пока долг не забудется, присваивать, безбожно копируя, поглощая, вбирать внутрь, будто зеркало, обкрадывающее образ, потустороннее, пустопорожнее, полое, переносить в своё зазеркалье, похищать, похитить лишь потому, что кто-то признал это ценным, утащить, утянуть, спрятать за щеку как запасы на зиму, просто на всякий, набрать впрок, чтобы не встретиться с завистью. Набивать карманы, набивать себе цену, набить желудок, пересытиться, сытно срыгивая, распластавшись, разойдясь по швам, возненавидеть всё, что ухватил, выудил, проглотил, впитал жадными порами. Презреть украденное, наворованное, взятое в долг, с отвращением глядеть на шоколадные ломтики, на разбросанные по полу вафельные крошки, еле как сдержать рвоту, плюнуть, отвернуться, свернуть свои сети, сложить удочку, сложить крылышки.

И ничего не давать. Совсем ничего не давать, не дарить, не оставить после себя на добрую, злую память, ничего не сказать, не приготовить, не создать, не вымолвить, не написать взамен.

30.05.2022

Где-то в глубине моего сердца, на самом тёмном и илистом дне, в удалённом, недоступном ни для кого уголке души, куда протиснуться можно лишь сжавшись, вывернувшись, как пещинка в узкой шейке песочных часов, а протиснувшись, уже не обладать способностью выбраться, где-то в закромах, в опустевших сусеках, куда иногда по привычке заглядываешь, чтобы что-то наскрести, но собрать там давно нечего, в укрытии, под строжайшей тайной, в безопасности, не иначе чем такой, какую обеспечивает тюремная камера, в рифме, приходящей в голову, когда та уже не в силах соображать, в лёгком ветерке, изредка в случайном поцелуе, под слоем льда, косметики, пыли, кое-где протёртой любопытным пальцем в поисках важного, под одеялом, под исподним, под градусом, когда называешь себя другим именем, высоко над точкой, куда дотягивается взгляд, особенно, если вокруг туманно, над туманом, над рисунком, который кто-то лихорадочно уничтожал изгрызенным ластиком, внутри ушной раковины, где ежедневно стоит морской гул и камешки бьются о волны, близь мостов, однажды разошедшихся, а когда пришло время опускаться, напрочь позабывших друг друга, вдали от шума, белого и остального, от толпы, от центральных столиков, привлекающих к себе внимание, подальше от обещанного, скучного и обыденного, заполняющего пустоты дня, где-то на мягком дне, оплетающем пальцы ног корнем прекрасной кувшинки, где-то среди густой шерсти травоядного гиганта, что служит домом для весело скачущих блошек, в мимолётном воспоминании, в чёрном списке, впопыхах заблокированный, стеной из байтов отгороженный, за пересохшим рвом, за каменистыми горами, за несносный характер, за слова, много слов без значения, за всё хорошее, чем нельзя не соблазниться и не пожелать себе на ночь, но, по большому счёту, если отодвинуться до масштабов карты, но, по маленькому счёту, если от карты вернуться к инфузориям и споровикам, и погладить их по влажным животикам, но, по правде говоря, ни-за-что, конечно, и это основное, ни-за-что, и теперь навсегда, или хотя бы ненадолго, там отныне будешь жить ты.