Улыбаться, но не во все зубы, а так, слегка, словно ты хотела что-то сказать, но вдруг передумала и на твоём лице осталось лишь замершее полуслово какой-то мысли. Убирать за ухо волосы, но не полностью, а так, чтобы один локон спускался вдоль лицевой линии и завивался возле мочки. Узнавать в каждом жесте собеседника повторение себя, но не полную копию, а как бы небрежную недоделанность поз, движений, словно быстрое повторение на память движений танца без цели проделать всё изящно. 

Она если и не понимала всё это, то где-то на уровне перебирающих салфетку пальцев ощущала упругость и вязкость воздуха, создаваемого всеми этими упражнениями двух тел. Он, продолжая что-то проговаривать с каким-то рассеянным и вместе с тем равнодушным лицом, достал из коричневого пиджака сигареты и зажигалку. Пока он зажигал сигарету и выдувал дым в противоположную от неё сторону, она откидывалась на спинку стула, закончив складывать из салфетки самолётик и отложив её в сторону. 

Её губы шевельнулись в вопросе и выжидательно замерли. Он утвердительно ответил, протянул ей пачку сигарет, она вытащила одну штуку и тоже прикурила от протянутой им зажённой зажигалки. Чёрная чёлка слегка прикрывала её ярко-розовый немного намеренно кукольный макияж и чёрные стрелки, и сияющий персиково-красный блеск дешёвой марки. К нему прицепился один из её волосков, но она почему-то не замечала. Он, продолжая что-то говорить, меж тем как бы невзначай убрал волосок с её лицо. Её губы шевельнулись в форме слов благодарности. 

На столе у них стояли два выпитых бокала пива и остатки сасими, а также его блокнот, в котором остались какие-то записи. При всём шуме и то и дело разрывавшемся в воздухе хлопушечном хохоте соседних столиков они общались как ни в чём не бывало, тихо выдыхая дым словами. Наконец, она потушила сигарету, как и он. Они встали и он передал ей пальто, а затем уже стал надевать своё.

Расплатившись у входа, они вышли наружу и колокольчик на дверью провожающим звуком рассыпался им вслед. Их силуэты скрылись за витражным окном бара и устремились к перекрёстку. Колокольчик протяжно трещал, то ослабевая, то усиливаясь, пока выходили и заходили другие посетители.

В холодной сметённости декабря две фигуры, мешая ногами снежную слякоть, шли, касаясь плечами и иногда переглядываясь, правда, особо ничего друг другу не говоря. Да им и не хотелось ничего говорить.  

Бывают дни, когда перестаёшь чувствовать реальность. Кружится голова и перед глазами всё плывёт. Как будто получил солнечный удар и вот-вот упадёшь в обморок, но обморок всё не наступает. Ты в беспомощности ждёшь, когда всё совсем покроется тьмой или когда в сознании хотя бы немножко прояснится, но в итоге продолжаешь пребывать в какой-то половинчатости. Всё вокруг рассыпчато или напоминает пенопласт: и эти углы зданий, и цветы на высоких балконах многоэтажек, и дверной проём очередной идзакая, и поднятые жалюзи на окнах книжного магазина. Всё не по-настоящему и вместе с тем лишено какой-то изначальной причинности. Зачем вороны кружат, зачем мигает светофор, зачем куртка совершенно не греет. 

Идёшь по улице и лица людей размываются в странном блюре. Кто придумал глупый эпитет “свинцовые облака”, от него на сердце так тяжело, ведь создаётся ощущение, будто этот свинец у тебя над головой вот-вот расплавится и затопит собой остатки того мира, что ты считаешь своим. 

Трёшь мочки ушей, но и это не освобождает от головокружительной пустоты в голове, отдающейся гулом в кровесной системе. И так ходишь несколько дней, ожидая, пока спадёт это оцепенение и в мир вернётся смысл, украденный кем-то понарошку, ненадолго, только лишь бы опустошить тебя. 

Она шла, сильнее натягивая махровый шарф повыше, чтобы прикрыть уши. Он шагал расслабленно, засунув руки в карманы и смотря себе под ноги, иногда поворачиваясь к ней и улыбаясь в ответ на её редкие реплики. Незначительные тихие реплики про то, как тоскливо от такой погоды, и то, что надо бы купить обувь потеплее и что сейчас бы кофе и тёплых пончиков. И он предлагает по дороге свернуть в krispy kreme. Он не любит krispy kreme и сворачивать с заранее намеченной дороги. Он любит сразу возвращаться домой или в библиотеку, чтобы поработать допоздна. Krispy kreme — на другой стороне улицы, игнорируя это и правила дорожного движения, они быстро перебегают пока нет машин.

В чувстве лёгкой опасности и короткой перебежке на другую сторону улицы они оба немножко согреваются и быстро ныряют внутрь кафе. Выходят —  уже с двумя стаканчиками кофе и пакетом пончиков на двоих. Вновь вернувшись на эту сторону улицы, они направились к университетским воротам в глубине аллеи, прямо напротив krispy kreme. До 10 часов вечера можно спокойно было заходить внутрь. Сейчас часы показывали 8. 

Скользя по нечищенной дороге, оба, смеясь, пытаются не расплескать кофе. Если бы сейчас с неба посыпались кассетные бомбы, они бы оба были погребены во взрыве с этими застывшими на их лицах улыбками. Он вообще редко смеётся вот так открыто. Пусть негромко, пусть лишь уголками глаз и морщинками губ, но сейчас, рядом с ней, это странное незнакомое раньше веселье иглами впилось в его лицо. Искреннюю радость видно по тому, как она расслабленно выливается в жестах и неуклюжести движений, даже если человек и не смеётся во весь голос.

Проходя через ворота они прошли мимо, кивнули в знак приветствия и продолжили путь. 

— М. зовёт завтра посидеть в том новом баре в центре, идёшь? — спрашивает он её, показывая сообщение в телефоне, который он нёс в свободной левой руке. Она наклоняется, чтобы разглядеть текст, слегка приобнимая его за плечо и приближая своё лицо к его, после того, как быстро проверяет сообщение, коротко кивает и отвечает согласием.

Пару недель назад вместе с М. ходили в кино, потом зашли поесть гёдза. М. раньше был его однокурсником, но потом отчислился и пошёл в колледж учиться на дизайнера. М. подрабатывал в брендовом сэконд-хэнде и иногда делал знакомым скидки от сотрудника, если они приобретали что-то в магазине. Особенно М. часто делал скидки ей, а она часто покупала вещи в том магазине, складывала ладошки в благодарности и уходила. 

М. же частенько посещал те же пары и часто сидел вместе с ними в библиотеке, потом приглашал вместе поесть где-нибудь и они шли выпивать в баре. М. любил тот же сок из комбини за 115 иен, что и она, а также слушал те же хип-хоп группы, что и она, и курил те же сигареты. 

В отличие от М. Он любил курить другие сигареты и покупал другой сок, сам сочинял музыку и носил гавайские рубашки даже зимой. От него всегда пахло табаком и волосы торчали в разные стороны, так что ей приходилось их постоянно приглаживать.

В отличие от М. Он был неразговорчивым и больше просто курил и слушал рассказы других на всяких встречах, изредко что-то комментируя. Движения всегда словно замедленные, немного ленивые. Пыталась ли она угадывать, о чём он думает когда молчит? Смотрела ли она на тонкие косточки его палец, ощущала ли в них желание коснуться косточек её руки. Насколько слова играли роль в их общении? Готова ли она была расплыться дорогой под его ногами, рассыпаться на ниточки и стать одеждой на его теле? Стать всем его и вместе с тем всем тем, что он никогда не увидит, не услышит, не прочтёт и не признает? Не поймет, почему под его рукой всегда оказывается ручка, когда он хочет что-то записать, бутылка воды, когда он хочет пить, жвачка после приёма пищи. Быть может, он будет лишь догадываться и тем не менее продолжать не замечать, что этот мир соткан как будто бы из любви к нему.

Возвращаясь с очередной вечеринки вдвоём, они часто шли и разговаривали про французский кинематограф и литературу, про его любимых писателей, про её любимых писателей, про то, где бы он хотел жить и что думает делать после универа. И как бы ни казалось всё это претенциозно, одиозно и напыщенно это были самые невинные и самые простые разговоры, самые ни к чему не обязывающие реплики. Они шли, не замечая ни прохожих, ни случайных попутчиков, ни бездомных у магазина. 

У Шахназарова в «Курьере» есть культовый момент в конце фильма, где главный герой спрашивает друга: «О чем ты мечтаешь». И тот отвечает ему: «О пальто». Тогда главный герой снимает свое и отдает ему со словами: «На, мечтай о чем-нибудь великом». Мечтали ли эти двоё о чём-нибудь великом или им хватало обычного пальто?

В тепле библиотеки пахло старой бумагой и сухостью. С едой нельзя было заходить в читальные залы, поэтому, после того, как они зашли внутрь университетского корпуса, они остались в открытом лаундж-пространстве, не заходя в читальные залы. Она снимает своё пальто, под которым чёрно-красного цвета платье, совсем будничное, но при этом яркого. На нём же тёмная с ромбическими узорами рубашка, заправленная в тёмные брюки на ремне с серебряной бляхой. Он откидывает волосы, отодвигает свой стул, достаёт ноутбук и ставит его перед собой. Она валетом выставляет свой ноутбук. 

В открытом ими ворд-документе какой-то длинный громоздкий текст. Потягивая кофе, он пробегается глазами по нему, словно сканирует и быстро листает вниз, местами останавливая взор. Она тем временем открывает пакет с пончиками и один протягивает ему, он хватает его зубами, продолжая смотреть в монитор и, держа правой рукой, надкусывает сладость. Продолжая также увлечённо смотреть в экран и пить кофе. Она тем временем достаёт свою порцию и также пьёт кофе и перелистывает какую-то книжку по лингвистике.  

Доев, он вдруг весь вытягивается в струнку, щёлкнул пальцами, словно что-то вспомнив и тянется к рюкзаку. Оттуда он достаёт стопку книг и позвав её по имени, протягивает вперёд. Была какая-то тёплая интимность в том, как он передал ей стопку книг и коснулся руки. 

Сдержанно поблагодарив, она скромно улыбнулась и вернулась к своему учебнику. Перелистывая страницы, она сидела, что-то временами в них подчёркивая и временами убирая падавшие на лицо локоны волос за ухо, обнажая контур лица и шеи, по которой локоны дальше струились до ключицы. Как пошло, как обыденно, как невинно развязно. Она касалась рукой шеи, проводила пальцами по ключицам. Он продолжал усердно вглядываться в монитор, верхняя граница которого была на уровне её лица, впрочем, он уже перестал быстро проматывать страницы. Видимо наткнулся, на какой-то особенно трудный фрагмент.  

Меж тем, она то и время делала какие-то записи в блокноте. Её ручка легко ходила по бумаге и на ней оставались следы её мыслей. Небрежных, легковесных и слабых мыслей. 

Наконец, он утвердительно кивнул, как бы одобряя самого себя и перевернул ноутбук, так, чтобы ей было видно. Упала ручка и покатилась по полу, но он не заметил, как и она, так как была занята тем, что убирала на правую сторону волосы и открывала шею, подсаживалась ближе к нему, чтобы прочитать текст. Он обратно устроился в кресле и стал перелистывать страницы отложенной ею книжки, она начала читать его статью в ноутбуке. Читать текст человека напротив тебя еще интимнее, чем прикасаться к нему. Ведь текст это все равно что электрические импульсы сознания, выраженные в сумме речи. Разве не есть это проявление самой тесной близости — когда тебе позволяют прикоснуться к незавершённым, ещё несовершенным словам, уязвимым к критике и жесткой редакторской правке. Когда тебе разрешают коснуться замершим в словесной скульптуре вспышкам, коротким и искреним вспышкам мыслей другого человека? Или же скорее даже пепла, остающегося от этих мыслей. Еще горячего, поданного на белом блюде пепла, обжигающего своей серой искренностью. Точно так же и с чтением прочитанных книг близких людей со всеми ими оставленными закладками, подписями, линиями — неровным и вопрошающими — заостряющими внимание на мыслях автора.

Он сидел, рассеянно перелистывая страницы учебника, и, как-то странно, но в этот момент его обволакивала словно бы какая-то  безмятежность, детская, ребяческая. 

Но вот его плечо дёргается, почувствовав прикосновение, он оборачивается удивлённо, рассеянным взором смотрит на протянутую к нему ладонь, после чего, в его взгляде будто вдруг что-то зажигается, по лицу расплывается улыбка. Он протягивает свободную руку вперёд и его сухие шершавые пальцы теплом награждают ладонь, правда, лишь на доли секунды соприкасаясь с ней — он забирает подобранную с пола ручку и торжественно вытягивая её вперёд, произносит: “Спасибо”.