Не теряющие актуальность в кругах левой интеллигенции феминистские дискурсы (цветной, деколониальный феминизм, феминизм третьего мира, киберфеминизм и проч.), подразумевая под феминизмами не столько гегемонную женскую жертвенность, сколько выходящий за рамки феминизма и актуальных гендерных дискурсов спектр угнетений, так или иначе не перестают оперировать гендером как чем-то осциллирующим, но в то же время не приходят к рассмотрению угнетения на почве гендерной идентификации (в особенности — женской) как диффузно–деградирующей системы угнетения, которая демонстрирует ослабление при сохранении латентного действия. В условиях производства режимов истины, а также в свете новых цифровых, сетевых и алгоритмических форм контроля, становится в каком-то смысле необходимым переосмысление самого понятия угнетения с учетом современности.

В целях пояснения спецификации формальной рамки, мне кажется необходимым уточнить формальную онтологию, лежащую в ее основе. Применяемые далее мною символы Zₜ(x), F (x), D, Х следует понимать как элементы языка темпоральной логики первого порядка, дополненной социосемиотическим контекстом. Множество x обозначает множество индивидов, D — множество релевантных линий социальной дифференциации (гендер, класс, этничность и пр.), F (x) — предикат, обозначающий принадлежность x к определённой социальной категории (например, женщин), Zₜ(x) — темпорально индексированный предикат дискурсивного угнетения, означающий, что индивид x в момент времени t включен в знаковую систему, воспроизводящую угнетающие или исключающие структуры.

Семантика Zₜ(x) указывает не на мгновенное событие угнетения, а на персистентное включение в режим означивания, в рамках которого определенные идентичности систематически репрезентируются как «отклоняющиеся», «аномальные» или «дефектные». Например, в городском дискурсе или медийной репрезентации носитель выраженного регионального акцента (например, мензелинский говор) может быть включен в режим означивания, где он автоматически кодируется как «провинциальный», «необразованный» независимо от его реальных знаний, опыта или профессионального уровня. Таким образом, Zₜ(x) в этом случае обозначает, что x в момент времени t включен в такую символическую систему, где признак d интерпретируется как негативно отличающий, и это включение устойчиво во времени.

Важно также устранить потенциальное смешение уровней анализа, которое ранее оставалось нерасчлененным. Хотя Zₜ(x) применяется к явлениям различной природы (от медийной репрезентации до алгоритмической дискриминации), речь идет не о произвольной эклектике, а о слоистой модели угнетения при наличии различных уровней, включая дискурсивность, алгоритмику, институциональность и так далее, из-за чего формируется многослойная структура угнетения.

Выходит, что Zₜ(x) можно интерпретировать как обобщенный предикат, применимый к каждому из уровней, но с необходимостью конкретизации при аналитическом применении. Это обобщение позволяет зафиксировать единую формальную рамку при сохранении различий между механизмами угнетения.

В рамках формальной модели угнетения компонент Zₜ(x) интерпретируется как «x подвергается угнетению через участие в знаковой системе, актуальной в момент времени t». Чтобы указать, что x подвергается дискурсивному угнетению в момент t, если существует хотя бы одна линия дифференциации, по которой х угнетается, можно включить обоснование в виде символьной формализации:
1. D={d1​, d2​, …dn​} — множество социально значимых линий дифференциации (гендер, класс, цвет глаз, структура волос и т. д.); 2. x∈X — индивид; 3. Zₜ(x, d) — индивид х подвергается дискурсивному угнетению по линии дифференциации d в момент времени t.

Тогда угнетение в знаковой системе можно представить как: Zₜ(x)↔∃d∈D Zₜ(x, d). Получается, что индивид x в момент времени t подвергается дискурсивному угнетению тогда и только тогда, когда существует хотя бы одна социально значимая линия дифференциации d (из множества D), по которой этот индивид угнетается в контексте соответствующей знаковой системы. Обоснование целого спектра дифференциаций довольно очевидно: мы можем наблюдать примеры диффузорного угнетения в отношении mobile gamers, publicly humiliating buyers или «if an employer thinks that Scorpios make bad employees, the employer can refuse to hire Scorpios», «his Virgo/Gemini house is a special place where soft mutable signs get to run free untethered by cardinal authorities», в общем — zodiac shaming/preference, и многое другое.

Так как ∀x∈X ∃d∈D: Zₜ(x, d), что означает, что каждый человек в какой-то момент времени подвергается дискурсивному угнетению по какой-то линии дифференциации — не только по полу/гендеру, и не только женщины, можно заключить, что женское угнетение не уникально или не является системным в изоляции, то есть нет такого d∈D, для которого: ∀x∈X: F (х)→ Zₜ(x, d), где F (x) = женщина. Получается, не существует такой линии дифференциации (d), по которой в каждый момент времени угнетаются все индивиды, обладающие признаком «женщина»; и при этом это угнетение было бы системным и уникальным. На этом основании можно отвергнуть тезис о существовании уникального и системного женского угнетения как универсальной категории: ¬∃d∈D  ∀x∈X: F (x)→ Zₜ(x, d), где F (x) = женщина. Это утверждение отрицает возможность наличия единой линии дифференциации d, по которой угнетение было бы специфичным только для женщин. Следовательно, женский опыт угнетения следует рассматривать как частный случай более широкой структуры дискурсивного и социального давления, действующего по множеству пересекающихся параметров.

Формально, Zₜ(x) обозначает, что индивид x включен в такие символические практики, которые, несмотря на отсутствие явной институционализации, создают устойчивые формы дискриминации, стигматизации и эксклюзивности. Теории, опирающиеся на систематическое угнетение как точку теоретического и политического внимания, должны явно обосновать, почему именно выбранный социальный признак (P₁(x) = "x = женщина", где P₁(x) — предикаты различных социально значимых признаков), сохраняет эпистемическую и политическую приоритетность в эпоху, когда иные поведенческие формы исключения усиливаются и приобретают доминирующее значение.

Феминизм, как обособленный критический и политический дискурс, теряет силу в условиях, когда угнетение — не исключительное и не бинарное, а множественное. Большинство левых феминисто: к приходит к выводу, что угнетение нельзя свести к полу, а значит, и сопротивление не может быть организовано вокруг одного признака, однако современные феминистские теории, пусть и стремятся критиковать бинарную модель пола и гегемонное определение «женщины», продолжают использовать сам термин «феминизм», опираясь на соображения исторической преемственности, солидарности или политической прагматики. По моему мнению, такая стратегия мешает признать сохранение термина «феминизм» как неактуального и неоправданного: если объектом анализа являются множественные практики угнетения, то использование термина, маркирующего одну категорию (пол/гендер), становится реакционным.

Более того, такие формы угнетения, как наличие определенной модели телефона, n-ный цвет волос, знак зодиака, мобильные игры и др., — не являются сущностно гендерными, но скорее связаны с конкретными функциями, ролями и телесными нормами, навязываемыми всем вне зависимости от гендерной идентичности. Выходит, что гендер — не причина, а лишь один из маркеров, часто ретроспективно навешиваемых через дискурс.

Настаивая на использовании термина «феминизм», даже в его множественном виде, мы продолжаем обслуживать структуру, в которой именно половая идентичность считается основным вектором анализа.

Если социальные категории (включая гендер) — это всего лишь исторически-локальные дискурсивные кластеры, не обладающие устойчивой онтологией, и если угнетение теперь множественно, фрагментировано и алгоритмизировано, то попытка продолжать использовать старые категории (вроде «женская гендерная дискриминация» и проч.) — это поддержка устаревших режимов знания. Мы имеем дело не с «гендерным угнетением», а с чем-то вроде неконтролируемого, сингулярного и постоянно перераспределяющегося насилия символьных, знаковых актуальностей. Если категория «гендер» не дает никаких операциональных преимуществ в анализе, а только воспроизводит структуру, которая уже дезактуализировалась, то с прагматической точки зрения она консервирует дискурс, мешает выработке новых инструментов.

Использование термина «феминизм», независимо от соответствия его содержанию или реальности, порождает парадокс фикции: мы говорим и действуем так, будто гендерное угнетение существует как самостоятельный и ключевой феномен, хотя эмпирические и теоретические данные на это не указывают, т. е. угнетение теперь множественно, децентрализовано, и не сводится к полу и гендеру. Если в актуальном дискурсе мы не можем обнаружить системного, автономного угнетения именно по половому признаку, то сохранение термина «феминизм» и соответствующих политик оказывается, по сути, реликтом. Это мешает актуальному анализу и адаптации к новым формам угнетения, замыкая дискурс в исторически устаревших категориях. Продолжая говорить о феминизме как об автономном — несмотря на отрыв в некоторых феминизмах от женской гегемонной жертвенности — проекте борьбы, мы говорим о явлении, которого в актуальном виде в полном объеме не существует, а значит, наши действия и стратегии оказываются неадекватными. Возможно, выгодным для превенции угнетения было бы признание феминизма исторически исчерпанным, рассмотрение его как важного этапа борьбы за права и свободы женщин в прошлом, а также отказ от попыток сохранить этот термин и концепт как эффективный в настоящем и будущем.