Cборник из отрывков писем, мыслей, того, что отзывается для наших времен, помогает пройти через сложное, дает надежду.

Из писем Германа Гессе

Письмо в утешение во время войны, Герман Гессе, 7 февраля 1940, отрывки

Как я смотрю на всю эту историю, Вам лучше всего покажет, пожалуй, один пример из мифологии. В индийской мифологии, например, есть сказание о четырех эпохах; когда кончается последняя, когда война, упадок, бедствия доходят до предела, тогда вмешивается Шива, борец и уборщик среди богов, тогда он растаптывает мир в пляске. Как только он это совершит, прелестный бог-творец Вишну, лежащий где-нибудь на лугу, видит прекрасный сон, и то ли из этого сна, то ли из воздуха, то ли из волоска Вишну встает новый, прекрасный, молодой, восхитительный мир, и все начинается заново, но не механически, а вдохновенно и очаровательно.

Так вот, я думаю, что наш Запад находится в четвертой эпохе и что Шива уже пляшет по нашему миру; я думаю, что почти все погибнет. Но я думаю также, что все начнется сначала, что люди вскоре снова зажгут жертвенный огонь и построят святилища.

И поэтому я, усталый старый хрыч, рад, что я достаточно стар и истрепан, чтобы умереть без сожаления. Но молодежь, в том числе и своих сыновей, я оставляю не в безнадежности, а только среди тягостного и страшного, в огне испытаний, нисколько не сомневаясь в том, что все, что было свято и прекрасно для нас, будет и для них, и для будущих людей прекрасно и свято. Человек, думается мне, способен на великие взлеты и на великое свинство, он может возвыситься до полубога и опуститься до полудьявола; но, совершив что-то довольно-таки великое или довольно-таки мерзкое, он всегда снова становится на ноги и возвращается к своей мере, и за взмахом маятника к дикости и бесовству неизменно следует взмах в противоположную сторону, следует неукоснительно присущая человеку тоска по мере и ладу.

И поэтому я думаю, что хотя сегодня старому человеку ничего хорошего ждать извне уже не приходится и самое лучшее для него — отправиться к праотцам, но прекрасные стихи, музыка, искреннее воспарение к божественному сегодня по меньшей мере так же реальны, так же полны жизни и ценны, как прежде. Более того, оказывается, что так называемая реальность техников, генералов и директоров банков становится все нереальнее, все иллюзорнее, все неправдоподобнее, даже война, возлюбив тотальность, утратила почти всю свою притягательность и величавость: в этих материальных битвах сражаются друг с другом гигантские призраки и химеры — а всякая духовная реальность, все истинное, все прекрасное, всякая тоска по нему сегодня, кажется, реальнее и существеннее, чем когда-либо.

Р.Я. Хумму, Цюрих, Герман Гессе, 8 июля 1938, отрывки

Вы, caro amico, называете меня столпом, а самому себе я кажусь скорее разлохмаченным, перегруженным канатом, к которому подвешены многие грузы, и при каждом новом возникает чувство: сейчас лопнет!

Но я понимаю, что Вы, вероятно, имеете в виду под столпом. Вы чувствуете во мне некую веру, нечто, что помогает мне держаться, наследие отчасти христианства, отчасти гуманности, привитое не одним только воспитанием и основанное не на одном только разуме. Все это так, однако веру свою я не смог бы выразить в некоей формуле — чем дальше, тем меньше.

Я верю в человека, в его удивительную жизнестойкость, которая не угасает даже на дне глубокой канавы и способна помочь ему преодолеть самое большое вырождение, и я верю: эта жизнестойкость так сильна и так заманчива, что всегда будет ощущаться как надежда и как вызов, и та сила, что позволяет человеку мечтать о своих высоких возможностях и снова и снова выводит его из звериного состояния, всегда одна и та же, как бы она ни называлась: сегодня — религией, завтра — разумом, послезавтра — как-нибудь иначе. Колебание, метание туда и сюда между человеком реальным и возможным, человеком мечты, — это то же самое, что религии изображают нам как отношение между человеком и богом.

Эта вера в людей — то есть в то, что человеку присуще чувство истины, склонность к порядку и что это нельзя в нем истребить, — поддерживает во мне силы. В общем, я смотрю на сегодняшний мир, как на сумасшедший дом, как на скверную сенсационную пьесу, нередко вызывающую гадливость, но смотрю с таким чувством, как смотришь порой на сумасшедших и пьяных; как же им будет стыдно, когда в один прекрасный день они опомнятся и придут в себя!

Слово в первый час 1946 года, Герман Гессе, отрывки

Долгий грохот войны сделал нас, по-видимому, немного ребячливыми, немного ребячливыми и примитивными, мы довольно давно забыли почти все, что нашли и чему учили великие учителя человечества. Ведь они учат одному и тому же веками, и любой теолог, да и любой гуманитарно образованный человек может сказать нам это самыми ясными словами, независимо от того, склоняется ли он больше к Сократу или к Лао-цзы, больше к невозмутимо улыбающемуся Будде или к Спасителю в терновом венце. Все они, да и вообще всякий знающий, всякий пробудившийся и просветленный, всякий истинный знаток и учитель рода челове­ческого, учили одному и тому же, а именно: что человек не должен желать себе ни величия, ни счастья, ни героизма, ни сладких плодов, что он вообще ничего не должен желать себе, ничего, кроме чистого, чуткого ума, храброго сердца, а также верности и мудрости терпения, чтобы благодаря им выносить и счастье, и страдания, и шум, и тишину.

Однажды бессонной ночью, не в силах уснуть под впечатле­нием сотворенных при Гитлере злодеяний, я написал стихотво­рение, в котором наперекор ужасу попытался выразить свою веру.

Последние строки этого стихотворения таковы:

Путь любви даже в распре горькой
Нам, заблудшим братьям, не заказан.
И не тяжба, не злость,
А любовь и терпенье,
Терпенье в любви
Нас к святой приближает цели.

Из писем Томаса Манна

Агнес Э. Мейер, от Томаса Манна, Гельфонт-Хэддон-Холл. Атлантик Сити. Hью-Джерси, 25 мая 1940

Дорогой друг,

большое, большое спасибо… Каково у меня на душе, Вы знаете. Все это лишь венчает и довершает страдания семи лет когда я знал все наперед и был в отчаянье от того, что другие не знали этого и не желали знать. Но того, что теперь предстоит, сам не знаешь, да и не хочешь знать — этого еще и сегодня представить себе нельзя. Разве только чудо помешает невозможному ужасу стать действительностью. Что замышляет судьба, посылая самым подлым и самым дьявольским силам, какие только были на свете, чудовищный триумф? Время это покажет.

Ваш Т. М.

Герхарту Зегеру, от Томаса Манна, Принстон. 4 июня 1940, отрывок

Правда, свобода и право — это не «идеи среднего сословия», не исторические бренности, которые увядают и могут быть заменены ложью, рабством, насилием. Это самые прочные человеческие реальности, против них не изобретено еще ни танков, ни бомб, и стойкость их покажет еще чудеса «новому миру».

Джозефу Кэмпбеллу, от Томаса Манна, Принстон, Нью-Джерси. Стоктон-стрит, 65, 6 января 1941, отрывки

Дорогой мистер Кемпбелл,

Вы оказали мне любезность, прислав мне свое обращение «Permanent Human Values*, горячо благодарю Вас за внимание. Разумеется, я вни- мательно прочитал этот доклад; сказать по его поводу могу примерно сле- дующее.

Как американцу, Вам лучше судить, чем мне, уместно ли в этой стране, которая как раз теперь, медленно-медленно, при тяжелом и сильном сопро- тивлении, надо надеяться, еще не слишком поздно, поднимается к осозна- нию создавшейся необходимости, уместно ли здесь и сегодня рекомендо- вать молодежи политическое равнодушие.

Вопрос, как мне представляется, стоит так: что станет с теми пятью прекрасными вещами, которые Вы защищаете или думаете, что защищаете, что станет с критической объективностью социолога, со свободой ученого и историка, с независимостью литературы и искусства, с религией и с гуманным воспитанием в том случае, если Гитлер победит. Я хорошо знаю по опыту, что стало бы со всем этим на несколько поколений повсюду в мире, но многие американцы еще не знают этого и потому думают, что блага эти нужно защищать тем путем и в том духе, в каком это делаете Вы.

Удивительно: Вы друг моих книг, которые, по-Вашему, стало быть, должны иметь какое-то отношение к permanent human values. Так вот, в Германии и во всех странах, захваченных сегодня Германией, эти книги запрещены, и кто их читает, кто ими торгует, кто хотя бы похвалит вслух мое имя, тот окажется в концентрационном лагере, где ему выбьют зубы и отобьют почки. Вы учите, что мы не должны волноваться по этому поводу, а должны заботиться о постоянных человеческих ценностях. Еще раз, это странно.

Не сомневаюсь, что Ваш доклад снискал Вам большое одобрение. Я думаю, что Вам не следует этим одобрением обольщаться. Вы сознательно или бессознательно сказали молодежи, и без того склонной к нравственному безразличию, то, что она рада услышать, но это не всегда то, в чем она нуждается.

Я знаю, намерения у Вас добрые и хотите Вы самого лучшего. А правы ли Вы и не служат ли подобные речи неправому делу, об этом не будем спорить.

Еще раз благодарю и искренне желаю всего хорошего.

Преданный Вам

Томас Манн

Агнес Э. Мейер, от Томаса Манна, Гостиница «Бедфорд». 118 Ист, 40-я стрит. Нью-Йорк. 24 января 1941, отрывок

Но эта mêlée (схватка) — решающая битва человечества, и в ней решается все, в том числе судьба моего творчества, которое еще по меньшей мере несколько десятилетий не сможет вернуться в Германию, включиться в ее традиции, если победит этот мерзкий сброд, которому наш косный, трусливый, невежественный мир вот уже восемь лет ничего, кроме побед, не преподносил. Вы не знаете, как я страдал эти восемь лет и как я хочу, чтобы сгинула эта мразь, самая гнусная, которая когда-либо «делала историю», — и чтобы я дожил еще до такого удовлетворения.

Разве я плохо держался эти годы, разве деградировал от ненависти, разве ненависть парализовала меня? Я написал «Иосифа в Египте», «Лотту в В[еймаре]» и «Обмененные головы», произведения, полные свободы, ве- селья и, если хотите, превосходства. Я немного горжусь тем, что справился с этим, вместо того, чтобы оказаться среди душевнобольных, и, по-моему, в том факте, что я вдобавок еще и боролся, моим друзьям следовало бы ви- деть признак силы, а не признак слабости и униженности.

Генри Дэвид Торо

Генри Дэвид Торо. О гражданском неповиновении, пер. с английского О.В. Альбедиля, 1849, отрывок

Практика показывает, что причиной прихода к власти народа, когда большинству позволено, и довольно долго, управлять, является не правота большинства и не мнение меньшинства, что это справедливо, а лишь то, что большинство физически сильнее. Поэтому, в любом случае, правительство, которым управляет большинство, основано не на справедливости, как бы ни понимали ее люди. Разве не может существовать правительство, в котором большинство решает, что верно, а что нет, не в соответствии с делом, а в соответствии с совестью; правительство, в котором большинство решает только те вопросы, к которым применимо правило разумной целесообразности? Может ли гражданин хоть на секунду передоверить свою совесть законодателю? Зачем тогда каждому человеку совесть? Я думаю, что мы прежде всего должны быть людьми, и только потом — подданными. Нежелательно воспитывать такое же уважение к закону, как к справедливости. Единственная обязанность, которую я могу принять на себя — это в любое время делать то, что я считаю справедливым. Довольно точно сказано, что у общества нет совести, но общество совестливых людей — это общество с совестью. Закон не делает людей ни на йоту более справедливыми, а поскольку они чтут его, то даже доброжелательные ежедневно становятся вершителями несправедливости.

Результатом всеобщего заблуждения из–за чрезмерного почитания закона является то, что вы можете видеть колонны солдат, рядовых и полковников, капитанов, капралов и всех прочих, марширующих стройными рядами через горы и долы на войну против своей воли и, увы, против здравого смысла и совести, что делает их марш, в самом деле, невероятным и вызывает сердечную боль. Внутри себя каждый из них не сомневается, что дело, которым их принуждают заниматься — отвратительно, ибо миролюбие — естественное свойство человека. Так кто же они теперь? Люди или маленькие подвижные крепости и склады на службе какого-то бесчестного человека у власти? Посетите военный порт и взгляните на морского пехотинца, — вот человек, какого может создать американское правительство или черный маг, — просто тень и воспоминание о человеке, — еще живой, еще на ногах, но уже, можно сказать, погребенный под похоронный марш и прощальный залп, хотя бывает и иначе…

(http://lib.ru/INPROZ/TORO/s_nepowinowenie.txt)