О характере связи между гендером, биологическим полом и отношением субъекта к фаллосу. Каким образом производится «мужское» и «женское» в свете психоаналитической теории? Как физиологические признаки, социально-культурные модели и структура желания взаимодействуют и существует ли вообще между ними какая-либо связь?

Сперва необходимо сказать, что данный анализ требует не диахронического рассмотрения (здесь невозможно уловить чёткой казуальной связи), а синхронической логики понимания ситуации.

Начнем с итогового вывода в психоанализе: отношение субъекта к фаллосу определяет его пол. Мужчина стремится иметь фаллос (и изредка имеет его), женщина становится фаллосом. Каким образом субъект занимает свою позицию в этой структуре? В ходе следования цепочке означающих в том символическом пространстве, в котором он находится. Вне зависимости от символического содержания отдельных знаков (будь то пенис, материнская забота, слово и так далее), пол тут определяется как эффект совокупной диспозиции этих знаков. Пол — это то, каким образом субъект включился в отношение с Другим со своей нехваткой.

Например, такой важный символический элемент Эдипова комплекса как Отец является не просто определенной фигурой (реального отца), но то действие, жест или слово, которое в период инфантильного развития субъекта ввело Закон. В этой ситуации никто не может точно предопределить, что же станет Законом для субъекта и где возникнет функция Отца — это определится в ходе уникальной истории, где один из множества потенциальных символов (которые постоянно предоставляет символический порядок) в критический момент эдиповой ситуации избирается субъектом как главенствующее, важное для его желания. Когда же, наконец, субъект адаптируется и устанавливает определенный статус-кво в новом порядке, тогда-то и можно заключить о его отношении к фаллосу. Если мужчина обретает некий Закон, главенствующее означающее, чему он будет следовать в своём желании всю оставшуюся жизнь, то женщина проходит сквозь жернова Эдипова комплекса относительно «невредимой», перенося в социализированный мир «взрослого» ту постоянную неопределенность и бесконечность рядов означающих детского (доэдипова) желания. Мысль в том, что для этого процесса сексуации важна сама структурность символической диспозиции, которая и вводит субъекта в состояние расщепления. То, что в себе заключают элементы этой структуры сами по себе — является произвольным в каждом случае.

Тут хочется остановиться и сказать, что больше сказать нам нечего, ведь далее начинается какая-то социо-культурная шелуха — гендер. Однако гендер есть как раз то, что способно задавать определенный паттерн воспроизводства той символической диспозиции, в которой будет находится любой субъект.

Грубо говоря, воспитывая биологического мальчика как «воина», мы не имеем никакой гарантии, что этот мальчик в ходе развертывания своей эдиповой ситуации в обязательном порядке будет иметь фаллос, а не стремиться стать им — содержание того или иного действия (жестокость, суровость, «мужественность») не играет роли, важно то, как то или иное действие соотносится со всей структурой желания субъекта, с его инфантильной историей, как оно встраивается в его символическую диспозицию. Но, как я выше указал, культура, всё-таки, способна задавать устойчивый паттерн для структуризации желания посредством определенной структуризации гендера: «мужественное» воспитание из–за своего однообразия (методичности) и использования одних и тех же схем символов (в том числе половых органов) чаще провоцирует это отношение к фаллосу, а не другое. Важно заметить, что оно тут провоцируется не содержанием и концептуальностью конкретного воспитания, а диспозиционным однообразием жестов и фиксированным временем их появления в истории субъекта.

Далее нужно быть очень внимательным, чтобы понять ту тонкую грань, которая пролегает между гендерной структуризацией и символической структуризацией желания. Они не взаимосвязаны, но между ними при этом нет никакой пропасти, они вынуждены друг друга детерменировать, хоть и отчужденным образом. Культура регламентирует символическое содержание знаков и их синтагматических рядов, при прочтении которых субъект способен ориентироваться в своей речи. Это моделирование происходит не для целей структуризации желания, а как бы для самой культуры: это совокупный результат всей символической деятельности человека, который теснит самого себя в культуре, образуя тем сам свою структуру и свою грамматику. Структура желания — дело субъекта, который постольку интегрируется в культуру, поскольку формирует для себя принцип реальности. Тут мы и наблюдаем эту отчужденность между двумя процессами, которые протекают в такой близости, как бы толкая друг друга, но не проникаясь и не смешиваясь. Однако тот факт, что они вынуждены протекать в одном и том же пространстве субъекта, и предопределяет конкретную диспозицию их пространственного соположения. Желание оказывается, так скажем, постоянным напряжением, на которое нанизывается Символическое и Воображаемое, питающиеся культурной информацией. Эта диспозиция произвольна, но конкретная культура способна замедлять это скольжение, останавливая эти процессы часто в одних и тех же условно неизменных диспозициях, что и дает нам методологическое право говорить в западном психоанализе «это женское, а это мужское». Что это будет значит в кросс-культурном ракурсе: например, в культуре А символическая диспозиция будет фиксировать отношение «быть фаллосом» в символической цепочке а, когда как культура D в сходной цепочке, а будет фиксироваться «иметь фаллос»; однако всего этого недостаточно, чтобы полностью исключить произвольность диспозиции: в культуре А символическая цепочка а может спровоцировать для некоторых субъектов (в силу специфики их онтогенеза) отношение «иметь фаллос», что по случайности «бытует» в культуре D. Поэтому, например, странным образом в культурологии иногда говорят о некоторых культурах как о «феминных» (я сейчас не о матриархате), где «женское начало» является как бы главенствующим. Они не ошибаются в ощущаемом различении, но заблуждаются, называя чужую культурную диспозицию Символического «женским началом», так как судят об этом изнутри своей в той же степени произвольной диспозиции.

Куда же тут поместить биологический пол? В сущности, это один из символов, но, конечно, обладающий более существенными и постоянными для такого процесса означающими свойствами. Физиологически детерминируя многие пропозиции в структуризации желания и гендера, он, тем не менее, тоже произволен. Я не буду вдаваться в подробности (по большей части в силу своей некомпетентности), но следует заметить, что сам биологический пол не столь однозначная вещь: уже на стадии эмбрионального онтогенеза половая физиология в достаточной (для нужд текущего анализа) степени подвержена флуктуациям, что говорит скорее о «спектральности» биологического пола, чем о его дискретности. В самом деле, биологическая составляющая пола значима для психической жизни человека не столько биохимической спецификой существования организма (я не отрицаю, что она очевидным образом влияет на поведение), сколько однозначной морфологией — тут-то и появляется символ.

В ходе такого рассуждения можно прийти к выводу, что психоанализ, вопреки заявлению некоторых антропологов, возможен вне западного мира, но при этом психоаналитическому методу в иной культуре придется некоторое время нарабатывать корректное и адекватное понимание символических диспозиций между желанием и этой самой культурой.

Половая эмансипация, при заданной сегодня традиции рассмотрения вопросов пола и гендера, обречена на воспроизводство всё тех же гетеронормативных диспозиций, с той лишь разницей, что таковой активизм провоцирует символическую рекомбинацию в структуре гендера и всё ещё не в структуре желания. Такие феномены бессознательного, как нехватка, Другой и фаллос, — иными словами, расщепленность субъекта, — в своей структуризации не стоят в чёткой корреляции с культурными моделями того или иного гендера. Тем самым мы не упраздняем цели и средства политического и социального процесса в вопросах злополучного равенства полов, напротив, мы указываем, что структура половой идентичности более сложна и разворачивается на нескольких уровнях, необязательно состоящих в явной иерархии и редукции между собой, что и требует более внимательного рассмотрения как в рамках gender studies, так и в рамках психоаналитической теории, а в более широком контексте — ещё и в границах антропологической мысли.

«Квир-побуждение, таким образом, не борется с генитальностью и гетеронормативностью, а эксплуатирует тот идеал наслаждения мужской нехваткой, из которого произрастает сама гетеронормативность как таковая… Желание это, маскируясь декларативной свободой в вопросах выбора ориентации и гендерной идентичности, содержит апоретический элемент, неразрешимую в его логике трудность, которая не преодолевается концепцией «права на другой выбор», а воспроизводится в ней.»

Александр Смулянский, «Что же такое фаллос?».

Другими словами, «пол»(применение этого термина кажется теперь максимально условным), как фокус и напряжение отношений между физиологической спецификой организма, бессознательным и культурным паттерном, не может стать предметом какого-либо сиюминутного политического (социального, педагогического) решения и требования. Структура желания субъекта задается при погружении в речь, но не в речь «о чем-то», а в речь как таковую, как систему символических диспозиций, по которым скользят означающие — это и гендер, и экономический класс, и любая социальная роль. Производя данную структуризацию внутри символического пространства, созданного культурой, желание интегрирует субъекта в координатах скорее синтаксических, чем семантических. Связь между синтаксическим и семантическим не является прямой — именно поэтому мы хотим не «закрыть» вопрос как неразрешимый, а привлечь аналитическое внимание к этому пространству, в котором желание и культура теснятся и произвольно предопределяют друг друга, но при этом ни на что не влияя на ином уровне.

«… субъект пола, будучи результатом сексуации, определяется не «гендерными стереотипами», на которые постоянно с гневом обрушивается гендерная теория, а определенными отношениями с желанием, которое Лакан приписывает отцовской инстанции (что естественно неравнозначно желанию отца во плоти). Здесь обнаруживается слабое место гендерной теории: совершенно справедливо настаивая на том, что гендерные стереотипы «культурны», что они представляют собой нечто искусственное, гендерный теоретик в то же время не понимает, что их критика и даже возможный отказ от них не приведет к исчезновению полового различия в желании (каковое сам гендерный критик мыслит как угнетение, репрессию). Культурное выражение этих стереотипов действительно может быть до известной степени случайным — например, требование от мужчины нежной тонкости натуры в эпоху барокко или же мобилизационной мужественности в эпоху позднего модерна. Но общие принципы сексуации на базе отцовской метафоры остаются незыблемыми и борьба с видимыми стереотипами мужественности или женственности не приведет к возникновению «бесполого» (или «межполового»?) «синтетического человека будущего», на что наиболее радикальные представители гендерной мысли до известной степени рассчитывают.»

Александр Смулянский,
комментарий к настоящему тексту.

Если прибегнуть к наиболее понятной метафоре о предмете нашего текущего исследования, то можно сказать, что желание и культура состоят в симбиозе, где обе структуры существуют подобно биологическим видам-комменсалам. Культура, моделируя и паттернизируя свою структуру, которую мы в связи с методологической необходимостью привыкли описывать в социологических терминах, действует всегда исходя из тех семиотических инерций и флуктуаций, которые и до этого её детерминировали. Здесь мы выделяем то пространство, где аккумулируются стереотипы, практики и прочее «наследие», которое мы и ассоциируемым с культурой как таковой. Напротив, желание субъекта в этой гетерогенной структуре появляется не как производное тех самых внутренних пульсаций этоса (оно им, собственно, ничем не обязано), а как чуждый этой динамике феномен, порожденный самой структурностью культуры (языка) и вынужденный обитать в таком пространстве. Желание существует не испытывая «ни пользы, ни вреда» от такого соседства, когда как культура претерпевает перманентную реформацию в связи с тем, как структурировано желание в конкретном субъекте.