Галковского нередко спрашивают о студенческих тайных обществах, фратриях. Это важная тема. Я помню, как в самом начале нулевых под песенку Zeroes — ох, это псевдопрекраснодушное восьмидесятническое шестидесятничество начала нулевых — в плеере поступил на истфак. У нас там, вроде бы, было все, как казалось устроителям праздника: и доступ в новомодную сеть, и научная библиотека, и семинары, и КВН, и брейн-ринг, и рюмочная «Минутка». Не было, собственно, главного — студенческой жизни. Нет, конечно, какие-то поползновения были. Например, посвящение в студенты, попойки в двориках с цитированием из «Москвы-Петушков» и Стругацких. Но всё это было не то. Примерно к середине третьего курса я задумал делать фратрию with a little help from my friends на базе Вагончика (обычный ж.-д. вагон, превращенный в подсобку), где все мы служили сторожами. Какой-то местный мультимиллионер, а, может, банк, строил в двух шагах от учебного корпуса внушительный особняк, где требовались ночными сторожами студенты (когда-нибудь там будет висеть табличка). Поначалу мы просто собирались втроем-вчетвером, пили пиво, обсуждали любимую музыку, книги, кино. Потом пиво сменил крепкий кофе. Появились проекты, планы. Нас стало больше. Появилась арт-группа «Неважно», свой обряд инициации (плющить гвозди), своя мифология (Иван Кранов, числовая теория). Мы устраивали острые, но в целом безобидные акции на факультете: например, я приходил на лекции с гигантским бельевым чемоданом 50-х годов (где была только ручка и простая тетрадь), мы добавляли ночью в текст стенгазеты (при помощи сканера с принтером) фрагменты Мориса Бланшо и Де Сада, разыгрывали какие-то сценки, испытывали теории, писали письма Тане и другим. Это уже было похоже на то, что должны делать студенты. Мы нащупывали формы взаимодействия друг с другом и с внешним миром, с миром непосвященных, как мы полагали, профанов и КВНщиков, а «простые учащиеся» крутили пальцем у виска, наблюдая наши «художества». Ирония судьбы заключалась в том, что никто из нас, участников этого братства, формально так и не закончил истфак. Однако, у нас была настоящая студенческая жизнь, которая стоит много больше диплома.
В одной из литературных лекций Галковский сравнивал Чехова и Шоу. Сравнение было, разумеется, не в пользу британца. Вкратце речь шла о тотальном неумении Шоу выпукло выписать в пьесах игру социальных контекстов и коннотаций. В частности, Дмитрий Евгеньевич, разбирал пьесу «Вишневый сад». Позволю себе цитату: «И вот “Вишнёвый сад»… В чём там смысл? А смысл в том, что… Это великое произведение, там есть несколько слоёв. Ну вот один из слоев, который уже сам по себе девальвирует весь вот этот классовый, социальный анализ. Есть воспитанница у этой дворянки Раневской, которая продает имение. Ее зовут Варя. И человек, который покупает это имение, Лопахин, он эту Варю любит, она ему нравится. И Варя его любит. И они даже подходят друг другу социально, потому что это не дочь дворянки, а это ее воспитанница, видимо она из какой-то простой семьи, но она получила воспитание, образование, также как и Лопахин. И вот они в течение пьесы постоянно пытаются друг с другом встретиться, и вроде за глаза говорят, что они относятся друг к другу с симпатией и это женитьба решила бы все их социальные проблемы этой Вари. Она несчастная девушка, говорит «я уйду в монастырь”. Ей плохо, она хочет любить и быть любимой. Но какая-то вот безлепица жизни и социальная неопытность российского нового среднего класса, да и просто их какая-то жизненная ситуация как людей, она не дает возможности им встретиться и всё заканчивается ничем. А вся эта история про продажу имения это такой белый шум и фон вот этой реальной трагедии, которая происходит. Когда люди могли встретиться и быть счастливы всю оставшуюся жизнь, большую, длинную жизнь. Они проходят мимо друг друга и даже сами не понимают, почему это происходит. Может, это происходит, потому что русское дворянство не успело людей достаточно, так сказать, воспитать и привить им навыки жизни образованных классов. Может быть в этом какая-то причина вообще находящаяся за пределами элементарной истории, социологии. Но здесь видно и чувствуется очень глубокое, ясное, многомерное видение жизни и очень сложная, высокоорганизованная музыка. Вот это Чехов. Это музыка Чехова. И сравнивать его с Бернардом Шоу это сравнивать скрипку и балалайку. К сожалению. К сожалению для англичан».
Сколько лет прошло со времен «Вишневого сада», а ничего не изменилось. Мы так же бьёмся, как котята в футляре. Двое могут всю жизнь жить на соседних улицах и не знать, что подходят друг другу. Никаких опознавательных знаков, социальных маркеров. Миллионер будет выглядеть, вести, а, главное, думать как сантехник, художник как школьный учитель (и наоборот), многодетная мать — как женщина легкого поведения и т.п. Правильно, ведь скрипка — безладовый инструмент, на ней очень трудно играть, и воспринимать её массам — сложно. То ли дело английская балалайка: люди про себя знают, сходятся те, кому надо, шестеренки складываются в единый социальный механизм, который работает.
Спустя без малого двадцать лет после своего опыта создать фратрию в ВУЗе, я слышу вопросы Галковскому: как организовывать студенческие союзы? Ребята, такие вещи рождаются по-другому, не по линейке и не под копирку. У нас на истфаке двадцать лет назад не было ни Галковского, ни «Практической деконструкции», а была тяга объединиться и повеселиться на уровне выше банальной пьянки или КВНа (при всем уважении, это не то, что нужно студенту сегодня). Такие вещи складываются органично, естественно. И так же естественно, подхватываются и поддерживаются администрацией кампуса, ВУЗа. Если поддержки нет, а есть либо недоумение, либо злоба (суть разные степени непонимания), а инициативные ребята «уходят» с факультета, остается развести руками. И начинать совсем с азов: объяснять на пальцах, что подобные союзы обществу нужны и необходимы. На пальцах, на ладах и по слогам.
