Этот текст будет иметь название Post. Я принял об этом решение до того, как придумал, о чем он будет. «Post» — название многозначное. Это, конечно, и «после», после детства, после teen age, это и некий верстовой столб, мачта надежды, и, разумеется, собственно, пост. Кроме того, «Post» — это альбом Bjork, который услышал примерно лет в двадцать. Это и the requiem for the post war dream, это и постструктурализм, постмодерн, постпанк. В общем, как вы уже догадались, текст «пост» — о коротком, но крайне насыщенном периоде ранней юности, времени after school. Текст о раннем студенчестве, если угодно. Конечно, отчасти он заплывает на «Женщин». Но «Женщины» — текст о другом.

Итак, в прошлый раз я остановился на художественной литературе. После окончания школы я еще какое-то время ее читал. С одной стороны, выловил, наконец «Голый завтрак» на книжном развале. С другой, дождался выхода «Голубого сала» и «Generation P». С третьей, добрался, наконец, постфактум, до русской классики, поглощая Толстого и Достоевского, Чехова и Андреева. Потом поступил на истфак. Появился доступ к научной библиотеке, с карточной, бумажной еще картотекой, к архиву и, конечно, впервые, к сети. Однако, никаких социальных сетей еще не было. Сеть использовалась исключительно для поиска. Основное существовало в книгах. Надо сказать, я и до вуза ещё был знаком с феноменом постмодернизма. Тогда, в девяностые, это был тренд, как сейчас новая искренность и метамодерн. Я тогда еще не понимал, что каждое активное поколение изобретает себе словечко (вернее, берет его из инструментария прошлого, наделяя новым, универсальным, смыслом). Каждый читающий журналы (будь то ОМ с Кузьминским, будь то Playboy с Данилкиным) подросток уже был знаком как минимум с Бодрийяром, а то и с Гройсом. А в киножурнале Premiere хозяйничал Дмитрий Волчек. В числе своеобразных интеллектуальных бестселлеров был, кстати, и «Словарь культуры XX века» В.П. Руднева, и, конечно, романы Умберто Эко. Все это я знал и читал еще школьником. Однако, именно в вузе я обратился к источникам. Одной из первых книг, купленных и прочитанных мною, студентом, была, если не изменяет память, «Система вещей». За нею последовали «Соблазн», «История безумия в классическую эпоху», «Письмо и различие». Началась собственно философская жизнь. Впрочем, перечисление книг — штука довольно занудная, попробую зайти с другого угла, опишу средний свой день на первом-втором курсах.

Вставал я обычно рано, лекций не пропускал. Обучаясь последние года четыре в школе экстерном, я истосковался по обществу и устным знаниям, жадно поглощая то, от чего прочие студенты кривили нос. Итак, с 8:30 были пары. Первый год нам читали курсы по истории древнего мира, по этнологии, палеографии, истории философии, истории мировой культуры, психологии и педагогике. Причем, поскольку история была древнего мира (большей частью, античность), то и культура, и философия, давалась того же периода. Но я, как всегда, забежал вперед. Ещё в школе, в первом-втором классе я прочитал все учебники старших сестер по биологии, истории и географии, а теперь наметанный взгляд зацепил в библиографии самое новое (на тот момент). Я пошел в библиотеку. И вместе с заданным, по античности, набрал книг Фуко. И начал в него вникать.

Лекции длились у нас часов до трех пополудни. После них я перехватывал чай с пирожком в студенческой столовой — сохраняющий в начале нулевых шарм советских семидесятых с их чаем в граненых стаканах, пюре и тефтелями с подливой — и шел, как было сказано, в библиотеку. Надо сказать, что в эпоху post era библиотека (а позднее еще и вагончик) стала одной из важнейших локаций. Собственно дом — впервые в личной истории — перестал ею быть. Дома я тогда спал, и только. В библиотеке — читал, сидел в сети, знакомился и общался. Впрочем, основным местом общения был все же университет. И вагончик. Мой вузовский друг устроился сторожем на стройку в двух шагах от университета. Вечерами мы собирались у него в вагончике, просиживая глубоко за полночь, в старогерманском стиле, проводя время за кружкой пива, в обсуждении литературы, синематографа, музыки, общего положения дел. Впрочем, культурная жизнь вагончика, ставшего, к середине третьего курса, крупным культурным центром, где разрабатывались перформансы и инсталляции, записывались альбомы, достойна отдельной статьи, либо книги. В любом случае, в вагончик я шел обыкновенно после библиотеки, прихватив для обсуждения что-то о московском концептуализме, к примеру. Иной раз, впрочем, я шел не в вагончик, в киоск. Не за тем, о чем могли бы подумать. За кассетами. За фильмами на VHS. В библиотеке я быстро пристрастился к залу искусств. Нужен был какой-то способ досуга, мозгу нужно было отвлекаться от «слов и вещей». Там я брал альбомы художников, а так же подшивку журналов. К примеру, я прочел, кажется, всё «Искусство кино». На меня, наверное, даже смотрели косо. Тут, разумеется, следует вспомнить сартровскую «Тошноту». Была в библиотеке и любовь. Я всё время влюблялся в какую-нибудь из юных библиотекарш. А однажды даже в продавщицу книжного магазинчика при библиотеке влюбился. Библиотекарша зала периодики, например, где я брал «Искусство кино», была абсолютно роскошна. Она бы затмила собой и Джейн Мэнсфилд, и Памелу Андерсон, а то и саму Мэрилин Монро. В магазинчике, где я покупал редкие книги тверского издательства Kolonna, доступные там, равно как и книги Делеза, Бодрийяра, Фуко, работала девушка совершенно другого типа. Этакая Вайнона Райдер времен Alien Resurrection. Конечно, подойти, познакомится, ни к одной, ни к другой я не мог. Я был очень стеснительный юноша. Зато я часто и подолгу рассказывал о них друзьям. И — украдкой, никому не показывая — писал. Не стихи, скорее прозаические фрагменты, простопосты.

Вообще, конечно, читатель заметит невооруженным глазом, что «Детство», «Teen Age» и «Post» составляют трилогию a la Léon Tolstoï. Лев Толстой — любимый писатель матери, и прочитал я его, в основном, лет в девятнадцать-двадцать. Потом перечитывал в тридцать пять. В общем, конечно, призрак его тут совсем не случайно. Однако, продолжим.

Итак, я брал «Искусство кино» и выписывал фильмы. Абзацем выше у меня Лев Толстой, и я покажу сопряжение. Ещё в эпоху Teen Age, в журнале, у критика Андрея Бухарина, я прочитал о режиссере Пазолини. И потом, на заре Post Era купил его том «Теорема» со сценариями и интервью. И вот я обнаруживаю себя двадцатилетнего, наконец, добравшимся до «Теоремы» на VHS. Там в фильме герои читают Толстого. Фильм вообще очень толстовский. Пазолини вообще очень толстовский по эстетике, но да ладно. Я, конечно, был знаком с большим кино в эпоху Teen Age. Я смотрел уже «Последнее танго в Париже», смотрел «Семейный портрет в интерьере». Я помню — позволю себе эту врезку — как рассказывал однокласснице после экзамена про своего любимого режиссера Висконти. Но тут то ли эпоха сменилась, то ли Пазолини в сочетании с Делли Колли сделали особый результат, то ли — что вероятнее — я, наконец, накопил необходимый массив информации. В общем, «Теорема» меня поразила в самое яблочко. Не сюжетом, конечно. Манерой повествования, ритмом, эстетикой. Видением. Я вдруг увидел — это было грязной землистой весной, когда кусты цвета сепии торчат тут и там, словно палки, и чвакает земля, и пахнет сыро и пьяно, и начинают взбудоражено кричать птицы — весеннюю Тверь глазами Пазолини. И мне этот взгляд очень понравился. Я видел ворон, видел бабулек на паперти, беззубых мужчин, плесень на старых домах возле Волги. Дома были в итальянском стиле — их проектировал, кажется, Росси — и очень созвучны эстетике фильмов. В общем, именно в ту эпоху Post Era я окончательно и бесповоротно влюбился в итальянское кино, в большой итальянский стиль. Потом были «Птицы большие и малые», «Свинарник», «Декамерон», «Кентерберийские рассказы». Я смотрел эти фильмы жадно, по нескольку раз подряд, впитывая, как губка, понимая, как сильно они — буквально на глазах — меняют мое видение реальности. Потом, конечно, в ту же Post Era было много другого кино. Я много навыписывал тогда из журналов. Сначала Годар, Бунюэль, Феррери, Трюффо, Бергман, Хичкок. Потом современность. Кино эпохи post, впрочем, нравилось меньше.

Наверное, следует сказать немного о саундтреке эпохи. В личную Post Era я слушал джаз и рок. Нечасто покупал CD (в основном все уходило на книги). Ornette Coleman по следам Naked Lunch. Разумеется, David Bowie. Иногда позволял себе что-то вроде Scott Walker (поздний) и Coil. Мой друг из вагончика слушал более современных Radiohead и Bjork. Помню, он дал мне послушать «Post» Bjork на кассете. Мне понравилось. Я вот что подумал сейчас. Тогда, в 2003 году, я слушал «Body Meta» Орнетта Коулмана или «Lodger» Боуи, этим альбомам было по двадцать четыре года. Как и «The Wall» Pink Floyd. И тогда в молодежной среде en masse это считалось унылым старьем. Слушали Prodigy, Radiohead, Massive Attack, Metallica. Сегодня, из 2018 мы отнимаем двадцать четыре и получаем 1994. Считают ли сегодняшние двадцатилетние старьем «Ок, Computer», «Protection», тот же «Post»? Вот это довольно интересно. Интересно еще вот что: почему музыка рубежа веков не стала моей музыкой? Ведь поколенчески это должно было стать моим, но не стало. Наверное, дело в том, что я не смотрел телевизор, практически не слушал радио, не посещал клубы. Я читал, сидел в библиотеке, смотрел, конечно, кино. Впрочем, были, как я уже писал, и дружеские посиделки с кружкою пива, а чаще, впрочем, под кофе и сигареты (одноименный фильм Джармуша приобрел в нашей компании статус культового). У каждого из нас была, наверное, своя недосягаемая возлюбленная. У каждого из нас, наверное, была мечта. Да, время Post Era, вопреки, казалось бы, всем заветам постструктуралистов, стало эпохой мечты. Мы все были тогда романтиками с «Критическим оптическим» в рюкзаке. Мы все были тогда еще The Dreamers. Это название песни Боуи с вышедшего, кстати, к началу эпохи альбома «hours…». Это же название фильма Бернардо Бертолуччи, вышедшего к ее, эпохе, концу. Помню, один из сокурсников сравнивал меня с героем Майкла Питта из «Мечтателей», пока я мочился в раковину. Впрочем, мечты не сбываются. И наступает Era the requiem for the postwar dream by Roger Waters. Это подзаголовок альбома Pink Floyd «The Final Cut» 1983 года. Так мы, сделав круг, вернулись к проблематике «Детства». А Уотерс на днях выступал в Москве. Should we shout, should we scream «what happened to the post war dream».