Помню, в детстве я очень любил романы Жюля Верна, такие как «20 тысяч лье под водой», «Таинственный остров», «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан». С последним припомнил забавный случай. Был у меня единственный в школе друг, отчаянный спорщик, так вот, он утверждал, что капитан — семнадцатилетний. Не мог быть в пятнадцать лет капитаном. Я ему: ну, в книжке так. Он: ты путаешь. Пришли ко мне домой, я, конечно, его к книжному шкафу подвел: на, смотри. Он: так это у тебя, может быть, пятнадцатилетний, а у меня-то дома точно семнадцати. Ну что ты будешь делать? Плюнул. Прошли дни. Оказались у друга дома. Я того случая не забыл, пошел к книжной полке его, отыскал. Его «Капитан» был кустарным образом сшитый, но на обложке подписано: пятнадцатилетний. Тут-то — решил так — его я подпер. Он: так этот-то, да, а был еще семнадцатилетний, я про того. Я: где же тот. Он: другу дал почитать. Вот такие они, некоторые российские ницшеанцы, гегельянцы, традиционалисты, утята. Да, в целом, «философы».

Был еще случай. Мы вдвоем у того друга. Мать ему говорит: пойди, купи селедки. Пошли, там рядом магазин, минутах в трех. По годам, наверное, конец восьмидесятых. Зашли, там прилавок, рыба под стеклом, хек. Причем, слово «хек» ручкой написано, да так, что первая загогулина едва прописана, и при большом желании можно прочесть как «сек». Друг: вот она, значит, селедка. Я — ему: это — хек. Он: да нет же, написано — сек. Я (в отчаянии): хорошо, допустим, что «сек», но тебя просили взять селедку. Он: так «сек» и есть седелка, только в сокращении. Короче, навешали ему на все деньги «сека», а дома, конечно, и мать добавила. Хек-то была дорогая рыба, да и вовсе не нужен был ей этот хек, а селедка для салата или в картошку. В общем, такой вот волюнтаризм.

Надо сказать, я всегда почти проигрывал в этих спорах, а потом даже перестал их вести. Дело в том, что у меня был лишь один вариант reality, в то время как у друга — миллион. Когда он чувствовал, что одна из его схем дает сбой, он тут же пересаживался в другую, третью. В конечном счете, он мог прибегнуть к последнему доводу, вдруг заявив, что никогда ничего подобного не говорил, и выходило, что я спорил сам с собой. Меня, с детства привыкшего к логике, подобные повороты пугали, причем, даже сильно. В итоге я стал просто молчать. Ну, пусть говорит, что Волга впадает в Черное море, что Эрмитаж нельзя объехать на гоночном мотоцикле за целый день, что воздух везде (и в лесу, и в мегаполисе) абсолютно одинаков по составу, потому что ветер его мешает, пусть эта его марка стоит альбома моих. Спорить себе дороже.

Впрочем, я так и не решил этой дилеммы. Одно дело, когда подобные фортеля выкидывает фантазер-второклассник, совсем другое, когда слышишь подобное с кафедры, телеэкрана, крупного канала в YouTube. Не вмешаться? Люди поверят, и будут верить, снова и снова, и такой дудочник приведет их к обрыву. Вмешаться? Велика вероятность проиграть этот спор, как и в детстве. Ведь у меня в запасе один только факт, а у визави неколебимая самоуверенность и тысячи смелых доводов. Нет, эти мои герменевтические этюды на материале детства вовсе не так уж забавны, как кажется на первый взгляд. За ними, быть может, трагедия общества, зашедшего в умственный и нравственный тупик.

Для ребенка вообще одна из самых страшных вещей, когда ему не верят. Он говорит правду, а взрослые: хорош заливать. Я писал как-то об этом в одной из миниатюр. Один из самых спорных моментов нашего общества (все это, впрочем, есть уже у обезьян): холодной системе логически выставленных фактов поверят меньше, чем самоуверенным аргументам с самого темного потолка. Отсюда такой успех сценических искусств: театра, кино, да, в общем, и музыки. Как бы не было абсурдно происходящее на экране, оно пойдет на ура, будучи убедительно, уверенно подано. Безумный альфа-самец будет биться лбом о бетон и стая с восторгом последует этому, самец низкого ранга найдет новый способ добычи пищи, и никто не последует его примеру (будут просто отбирать). Наверное, по этой животной логике, в ответ на заявление друга о том, что капитан — семнадцатилетний, я должен был, вместо фактов и доводов, изложенных спокойным тоном, наброситься на него с кулаками, по крайней мере, ударить по голове этой книжкой Жюля Верна, обматерив? Он бы, конечно, побледнел немного, похлопал глазами и вдруг бы сказал: ой, а ведь и правда пятнадцатилетний был капитан, и как я мог забыть?