Помню, школьником видел, как человек выпадает из троллейбуса, бьется ртом об асфальт, рассыпая зубы. Какая была толчея тогда в этих троллейбусах, автобусах, трамваях (так и подмывает написать: травмаях). Люди буквально ввинчивались, впрессовывались туда, я и сам регулярно так ездил из школы домой. Помню, как трудно было дышать в этих скрипучих ржавых облезлых машинах. Вот кто-то толкает локтями, расчищая путь, кто-то кричит: «дайте выйти», кто-то ещё: «ребенка задавите». Но в основном — тишина. Напряженная, потная, день за днём, год за годом. Почти все девяностые. Момент рационализации: очевидно, машин и маршруток тогда было мало, а народ все куда-то ломился, дома уже не сиделось, как в восьмидесятые. Так вот, человек с зубами. Вернее, человек без зубов. Man without Teeth. Врезалось в детскую память. И всплывает теперь порой. Мужчина без возраста в сером пальто. Толпа буквально выстреливает им наружу, он бьётся об асфальт точно ртом (помню странный звук: шмяк), брызжет кровь, сыпятся зубы, куски зубов, которые хорошо видно на сером, контрастном от дождя, асфальте. Троллейбус все стоит и стоит, народ валит мимо, а он, стоя на четвереньках, молча — и виновато, озираясь — собирает крошево куда-то в платок: «насорил — убери». Жуткая, кафкианская сцена (а я и читал как раз Кафку в те годы, именно тогда Кафку надо было читать). Впрочем, сцена, думаю, даже мощнее, чем у Кафки. Жизнь жёстче, как гласил слоган к зельдовиче-сорокинской «Москве». Человек в сером пальто выплёвывает кровавым ртом зубы, выплёвывает и собирает. Народ валит из троллейбуса в серое безвременье и межсезонье, другой народ утрамбовывается уже внутрь, стекают капли по грязному стеклу, рисуя струйное дерево. К одному из стекол прилип автор сих строк, мальчишка в рыжей синтепоновой куртке навырост и в шапочке-пирожке, внешне неотличимый от миллионов таких же мальчишек. С Кафкой в ранце, купленным по дороге домой, с лотка, где книги лежат под брезентом, скрытые от вечного дождя, но все же немного сырые. Какая-то женщина придавилась сзади, внизу подвывает пёс, автобус трогается, человек в серо-кровавом пальто — пятна крови, как ордена — виновато озираясь, засовывает платок с зубами во внутренний карман пиджака и, прижав к лицу разбитую тоже ладонь, бредёт куда-то вверх и вглубь жилого массива. Stairway to Heaven. А на следующей мне выходить.