Птица Рух (или, как ее иногда называют, «Рок») — это сильно увеличенный орел или гриф, а некоторые полагают, что его образ навеян арабам каким-то кондором, заблудившимся над Индийским океаном или Южно-Китайским морем.

Хорхе Луис Борхес

Вряд ли случайно, что ономатопоэтические слова, такие, как руах, рух, рохо (древнееврейский, арабский, суахили), тоже обозначают дух, и не менее ясно, чем греческое pneuma или латинское spiritus.

Карл Густав Юнг

Сегодня попробовал написать текст по лекалам вчерашнего. Ничего не вышло. Вот она — муза. Силком не поймаешь, не затащишь в постель. Остаётся «Эмброуз» и пища. И птицы. Птицелов, птицелов. Устраивает площадку, растягивает на ней птицеловную сеть, насыпает приманку и, сидя в скрытом месте (latibulum), приманивает птиц (avis) пением (cantus) приманных птичек, из которых одни (Cage) бегают по площадке, а другие (Stockhausen) заперты в клетке. Впрочем, Кейжда со Штокхаузеном можно менять местами. Птицы символизируют души людей, но не только. Птицы, как и ангелы, как и музы, являются символом мысли, воображения, быстроты духовных процессов и связей. Простодушны как голуби. А голуби — это, извините, «Серебряный век». «Символизм» и «Серебряный век» традиционно ассоциируются с луной. Madame de La Luna, очаровательная проститутка из финальной сцены полузабытого шедевра Пазолини, машет нам тонкой в запястье рукой изо ржи. Catcher in the Rye. И снова птицы. И тёплая, как в дурном порноромане, сперма Нинетто Даволи стекает по крепкой загорелой покрытой солнечным пухом ноге. Такие крепкие загорелые покрытые солнечным пухом ноги часто встречаются у итальянок. Тут сразу вспоминаются генуйки Боккаччо, Джемма Тургенева, Лисичка Феллини, Глория Гвида, вплоть до Аси «Привет, Тургенев» Ардженто. А ноги, а крылья, разве они не одно и то же? Ступни — вот наши крылья. Вот почему нас чаруют красивые ступни, крылышки падших ангелов, муз полусвета, летящим подъемом ступни, отправляющих в рай. А что же живопись? Ей удаётся работать с понятием эротического. Но зачем писать целое тело? Не достаточно ли стопы? Впрочем, нам стоит учиться смотреть на картины. Смотреть на вид из окна, описывать вид из окна. Небо сегодня особенно серо. Линии. Вертикали. Рамы. Деревья. Массивы панельных домов. Бетонный столб растет из асфальта до неба, гигантский цветок, распускается по вечерам. Луна недовольна, уходит: его желтизна побеждает её желтизну. Луна уже не та, что раньше. И звёзд заметно меньше, чем во время оно в утлой деревеньке. Там — звездный ужас Гумилёва, тут — фонарь, стекло, бетон и монитор. Из знаменитой четверицы оставили пока фонарь. Что много меньше. Или мы меньше? Вот медленные копытца цокают по мостовой. Whore’s parade. Wild horses. Широкий каблук. Нет, наверху он широк, обнимающий пяточку, а потом сужается до пики. Пронзённый асфальт. Нововведенный геральдический символ. А цокот этот, отдающийся в чреслах, пружинит, меж тем, внизу живота. Амплитуда, выдающая гибкость, силу и темперамент дикой кобылы. Широкий каблук/тонкая кость. Много. Меланина. Никотина. Муслина. Мутона. Мутная встала у фонаря с мятной жвачкой за щёчкой. Аптеку закрыли. От каблуков, все гладко и нежно, всё в стороны, нараспашку и шорты из джинсы, и завитки, и что-то мягкое, тёплое, твёрдое, ледяное. Тонкая кость, а какие, однако, формы. Луна смотрит с завистью, скалится буквой С. Селена, сестра Гелиоса. Селена. Брунгильда. Пиши картину, Орфей: «вид из окна». Или довольно ступни? Выхожу. Так запросто, на ходу натягивая брюки, закинув на плечи помочи, влезаю в рубашку, напялив жолтый пиджак, выхожу, поправляя картуз. Желтый пиджак в крупную клетку выдаёт во мне любителя джаза. Иду, к фонарю и к ней. Густой кёльнский запах. Знает всегда, чем душиться. Фолосы фонтаном, фсё фосфор фолос. Руки дрожат, колебутся. Вам — говорю — помочь? Сам уже влип, ощущаю руки свои у неё налитая грудь упругая юная смуглая белая и торчит хороша везде и всегда и этот запах до ре ми фа соль селена стареющий месяц мой вам к лицу вакханка ты дрожишь ты дождём ты даёшь мне приют в этой крепкой пещере из стали и сплавов из тягучих и сочных плодов ты сплела свой наряд и фонарь от тебя б напитался током соком млеком став древним греком колобком мы катаемся на покрывалах под вопли селены сирены с рыбьим хвостом аристотеля плиния овидия апулея на грани за гранью вне грани на гранулы нас и посыпать как порох и чиркнуть каблуком по асфальту. Зажечь сигарету, закурить, успокоить, взять в руки. Покурила и дальше пошла, в темноту, в ночь. Пусть идёт. Не выйду, не стану держать, не узнаю. Мне, Силену — Селену, мне — свет фонаря, мне — пейзаж за окном, что из серого в синий скакнул. Цокот. Рокот. Стекло запотело. Зима. Тело нужно беречь. Вертикали. Столбы. Фонари все цветами угукают в небо, сосны, вязы, берёзы, панели, дома. Раз, два. Раз, два. Отжимаюсь от пола. Зовут Ондатром. Отец мой Сергiем звался. В честь новеллы Гюи де Толстого. Постой… И таким образом он захватывает сетью пролетающих птиц, когда они спускаются к приманке. Или же натягивает силки, в которых птицы сами запутываются, повисают и душатся. Или же он приделывает вымазанные клеем тростинки к жерди: усевшись на них, птички склеивают свои крылышки, поэтому не могут улететь и падают на землю. Или же он ловит птиц жердью или ловушкой.