Я давно дроблю свои тексты.

Я создаю шаткие тексты.

Каждое предложение живёт своей жизнью.

Почти.

Предложения дружат.

Нужное звучание достигается за счёт наложения предложений.

Шаткие тексты про всё на свете.

Коммуникация без лишних связей.

Шаткие тексты как новый канон.

Утро.

Руки с трудом удерживают планшет.

Голова тяжела.

Тяжелое утро.

Аутотренинг вечного выходного.

У меня нет выходных, я работаю постоянно, даже во сне.

Strange days.

Весна.

Пусть это будет начало.

Мой друг, литератор, писал мне сегодня о Картере: литература снова отстала от музыки. Мой друг, литератор, цитировал мне из Овидия: жаловаться ль? умолчать? обвинить, не назвав твоё имя, иль без зазренья открыть каждому, кто ты такой? Снова снег, снова снег до обеда разряжается с неба гуртом. Снова резкое кашлянье деда мне мешает в занятьи простом. В написании строчек да точек мне мешает костлявая речь. Неоправданно сосредоточен, нет чтоб дать беспрепятственно течь загогулинам тёмного смысла в помутневшей от торфа реке. Свечерело. Настырно нависла над окраиной в бледной тоске золотая богатая баба, путеводица рыжих котов, содержанка соседа прораба и богиня разинутых ртов. Дом разделяют комнаты, каковы: приёмная (зал), комната с печью (камином), кухня, кладовая, столовая, погребок, спальня с пристроенным к ней тайником. Мой тайник в коридоре за зеркалом. Там, в сундучке, хранится заветный диск с Four6 Джона Кейджа и серебряный четвертак, дорогой, скорее, как память, чем как-то иначе. Я огорожен. Огорошен миром. Друг пишет: продолжая шаткие тексты, ты отрешаешься от канона, а я отвечаю, что мне нравится, что эти тексты почти никто не читает. Они вызывают недоумение. То, что надо. Мне кажется, очень важно быть неканоничным, расфокусированным, по крайней мере, быть вне общей структуры. На столе передо мной книга композитора Мартынова «Конец времени композиторов», которая заставила задуматься меня когда-то над противопоставлением человека «историчного» человеку «традиционному», где первый олицетворяет собой революцию, а второй — традицию. Всё в точности по Барту, Фуко, Деррида. Вот милые сердцу Мартынова минималисты с Глассом во главе маршируют учатся у гамелан-оркестров и исполнителей раг. Революция закончилась? Прометей победил? Убийца дракона сам стал драконом? От различия мы пришли к повторению? Да здравствует постмодернизм на тысячи лет? Разве гамеланы и раги когда-то не были революцией? а христианские песнопения? а сонаты Бетховена? Шенберг? Минималисты так историчны, так вписаны в «европейский проект» (как будто бы есть другой какой-то). И паттерны, и повторения гамеланов есть попытка оживить мертвечину? Я вижу, как через сотни лет представители какой-то новой цивилизации, уставшие от своих Аль-Шенбергов и Бетховен-санов, приедут в захолустную Европу, учиться «традиции» у уличных музыкантов. Страшно, что музыканты эти будут играть не Шенберга, и даже не Гласса, а каких-нибудь Scorpions или Чайф. Так играют уличные музыканты. Гамеланы и раги, по-видимому, есть ошметки каких-то древних культур, у которых был и свой Бах. Возможно, при этом, что Бах этот приехал к ним всё из той же Европы, из Португалии, скажем. Почему бы не сделать допущение о том, что удивительная традиционная культура это отголосок революции, в то время как революционный когда-то Моцарт может стать — и, кажется, стал уже — новой традицией. Этот процесс напоминает мне деятельность lumaca nera, аммонитов, медуз. Я берусь утверждать, что «Ламарк» Мандельштама — о культуре, о том, что культура — структурно — насекомое, ракообразное дело. Дело моллюска, о чём прозревал и Берроуз. Черви грызут предметы: дождевой червь — землю, гусеница — растение, кузнечик — плоды, хлебный червь — хлеб, древоточец — дерево, моль — одежду, таракан — книгу, червячки — мясо и сыр, зудень — волосы. Прыгающая блоха, вошь, вонючий клоп кусают нас. Клещ сосёт кровь. Шелковичный клещ делает шелк. Муравей трудолюбив. Паук ткёт паутину, сети для мух. Улитка тащит на себе раковину.