“Солома” вспоминает Дмитрия Бакина.

Любой рассвет отличается от заката холодным веянием будущего. Утром за пыльным окном покоились всё те же степи, бесконечное, плоское однообразие которых словно лишало поезд движения, и создавалось впечатление, что он стоит; пожухлая трава цвета высохшей вулканической серы, почти сено, вытравливалась солнцем, ветром и пылью, глаза здесь жаждали разлива воды, а жизнь жаждала тени, чтобы дать сок, и лишь стада коров и овец, оставаясь позади, возвращали эффект движения.
Я смотрел на тяжелых коров, их ленивое бодание, вызванное случайным соприкосновением голов, похожих на ожившие валуны, обросшие тёмным мхом и увенчанные разомкнутым нимбом рогов, на опухоль боков, куда, казалось, трава набивалась вручную, точно в мешки, смотрел и вспоминал, как в раннем детстве свято верил, что молоко и есть их белая кровь. (“Одинг, Хол и Хал”, отрывки из незавершенного романа)

Это любимая, возможно, моя легенда. Из “Путешествия на Запад”, какая-то мельчайшая капелька небесно-водяной литургии раскалывает гору, и из ее скованного веками чрева на свет выходит обезьяна. Сунь Укун, будущий мудрец, равный Небу, служащий Верхнего Храма, разрушитель Дворца Благости, усмиренный ладонью Будды и ею же освожденный для поиска священных книг. С великим русским писателем Бакиным похоже: откуда он взялся? С этими руками, намозоленными рулевым колесом, этими сапогами, глазами-дорогами, этими рассказами, чеканно-извилистыми, точно подпорка самого Океана, с этим романом о 16 веке. И не романом даже — только абрисом его. Проще всего говорить о Бакине как о чем-то исключительном. Но исключительность эта выражена прежде всего в том, что Бакин — живое, явленное свидетельство “второй, другой культуры, третьего пути. Как, например, Батюшков. Как Петров. Добычин. Или (популярный ныне) Введенский. Путь этот — не против, а скорее окрест. Путь, хлопковой ниткой, печальной усмешкой, хромым псом соединяющий, может быть, русский мир со всеми остальными мирами и — выше — с общечеловеческой культурой. И вот Бакин. Дмитрий Бакин. Стражник лжи. Сын дерева. Последний смотритель кладбища. Вот ведь еще одно дело второй культуры: ухаживать за могилами, поправлять оградки, протирать обелиски, тушить свечные огарки. Важное, тихое дело.

Каждый вечер, задевая торцы полок, по вагону бродил пьяный проводник и беспрерывно бормотал: «Света не будет. Света не будет. Не будет».
Сперва они говорили, что проводник — продолжение несчастий, проводник, как глава государства, а потом перестали обращать на него внимание. А проводник нередко говорил: «Вот я, — говорил он. — Сорок пять суток — свинья, сорок пять суток — король».
Утром они просыпались — грязные, небритые, опухшие — шевелили пересохшими губами, силясь выговорить проклятие, воспаленными глазами смотрели друг на друга и говорили — разбуди вот этого — не в состоянии позволить кому-то прятаться во сне от пропахшего табаком и потом вагона, от реального, чертовски медленного течения времени дольше, чем прятались они сами. (“Про падение пропадом”)

Самого Бакина не стало ровно год назад. Кому перешли его ключи, мы не знаем. А знаем теперь лишь триста пятьдесят страниц его великой прозы, изданной полностью только сейчас. Три повести, пять рассказов, начатый роман, письма и одно интервью. Не самое легкое чтение. Прежде всего, думаю, потому, что проза эта требует навыка, навыка знать или хотя бы подозревать о себе больше. В сутолоках слов, выстроенных в идеально-скорбном дорическом порядке, раскрошены иглы самых тайных глубин психических перверсий, инвалидностей, складывающих обыденную и такую близкую нам жизнь: столкновение семей в бетонных коробках, плацкартное родство, сиротство, похороны. Речь не о простом сближении героя и читателя, Бакин сознательно нивелирует любые идентификации в стороны, делая равным читателю текст, но не его содержание. Это проза шамана, колокольный звон.

Не многие знают, Бакин встречался с Маркесом. В тени колумбийского полдня на дипломатической даче они разговаривали. О чем, Бог весть, но разговаривали. Два мага. Неслышно, как капелька световой литургии.

Первым родился — первый, вторым родился — второй, третьим родился мертвый. Так я хочу начать рассказ о себе.
Двадцать шесть зим и лет, изо дня в день, если не идет проливной дождь или не метет снег, способный сокрыть меня менее чем за час, как холм, меня выносят в сад на кресле-качалке, сплетенном из гибких ивовых прутьев, и оставляют сидеть до последующей трапезы. И кожа моя, как ощущающая, осязающая молодая кора, чувствует приливы и отливы воздушного океана, гнет зноя и радость прохлады, невесомую пыль и точечную тяжесть крылатых насекомых, чувствует и знает тонкие проторенные тропы муравьев, огибающие мои глаза, как хищные цветы, противостоит упрямому натиску короедов. (“Сын дерева”)

У моей любимой легенды есть продолжение. Таньский монах со своей свитой отплывает к дворцу Будды, лодку качает, монаха бросает на борт и в водной глади он видит, как проплывает его собственное тело. “Так нужно!” — поясняет переоблачившийся в свои лучшие одежды Сунь Укун застывшему в ужасе священнику. Буря прекращается, в солнечном зареве пылает Небесный дворец. Лица путников тускнеют, потому что Бога иначе не увидеть. “Так нужно” Бакина — это его “другая профессия”. Все совпадает. Проза — лодка, Бакин — Укун, ты — таньский монах, призванный Небом привезти на Восток книги. И может пройти тысяча лет, прежде чем нашу тускнеющую жизнь отразит луч световой литургии, выскользнувшей из подкладки самого неба. Мне хочется верить, что там у него все хорошо. Что Бог видит его в самых лучших одеждах.

Текст:Виктор Пучков

Фото: из архивов семьи Бочаровых.

-------------------------------------------------------------------------------------------

Купить и прочесть полное собрание сочинений, изданное вдовой и отцом писателя, можно на сайте.

-------------------------------------------------------------------------------------------

Текст впервые опубликован на телеграм-канале «Солома.» Хотите получить больше эксклюзивных материалов, подобных этому, прямо в свой смартфон, подписывайтесь здесь. Солома. в социальных сетях: ФБВкМедиум