В июне 2017 года великий русский посмодернист и писатель Андрей Битов давал интервью в одно издание, где сказал буквально следующее: «В каждую минуту своей жизни ты поступаешь только так, как можешь поступить. Ты проходишь только то, что отпущено именно тебе, “чужую” жизнь прожить невозможно. Тебе достаются только твои победы и только твои поражения. Ни у кого таких нет, не было и не будет. Человек — это текст. Неповторимый. Единственный. Он живет — текст пишется. Закончится текст — закончится и жизнь». Тогда же, в июне, вышел в продажу и новый роман «Текст» писателя Дмитрия Глуховского — вряд ли эти события как-то пересекались, но казалось, что Битов так немного пересказал сюжет новой книги про человека, который поселился внутри другого человека — и нет, роман не про пришельцев, а про смартфон.

В «Текст» читатель попадает через главного героя по имени Илья — он, что называется, «откинулся» и едет с зоны домой в Лобню, где его ждёт престарелая мать. Прошло семь тюремных лет, и молодой студент-филолог Илья пропустил целую эпоху — привычный ему мир давно издох, а новая реальность непонятна. Поначалу он особенно похож на персонаж фильма «Взрыв из прошлого», где герой Брэндана Фрейзера, выбравшись из бомбоубежища, в котором семью спрятал особо бережливый папаша, попадает из своих шестидесятых в американские лихие девяностые и удивляется цветному телевидению и распаду коммунизма. За время, что упустил Илья, население Москвы успело уткнуться в смартфон и переехать из своих хрущёвок в социальные сети. Илья из своей тюрьмы следил за одной такой жизнью — за тем, из–за кого и оказался в Соликамске, который большинство его сверстников и не найдет на карте России. Это — Пётр Хазин, но мы привыкнем называть его просто «Сука» — генеральского папки сынок, мент, подкинувший юному и дерзкому Илье в карман запрещённые вещества «просто потому что мог». Собственно говоря, их конфликт семь лет назад и не конфликт вовсе, рассказ о нём пресен и скучен, но так обычно и бывает с власть имущими. Одному — минутное дело, а другому семь лет как нечего делать.

Илья смотрит на чужую Москву и вспоминает, была ли трава зеленее, а небо чище, переживает все возможные в этой жизни утраты — мать, например, не дождалась (девушка тоже, но она не дождалась раньше и вообще, чёрт бы с ней), друг изменился до неузнаваемости и говорит на каком-то хипстерском наречии, без переводчика и водки не поймёшь. Илья уже и сам не Илья, а оболочка того старого Ильи-филолога, который мыслит написанный текст «Текста» такими оборотами, в которые кто-то уронил словарь внезапных прилагательных и метафор; это только кажется, что это писатель Глуховский выворачивает фразу: «туманная темнота кислотой подточила дома, обволокла, стала переваривать», а на самом деле, это недовыпускник филфака осознаёт свою реальность через призму этой сомнительной поэтики: такой вот литературный аллигат. Дальше, запутавшись в своей этой новой реальности, Илья точно с горя, почти случайно убивает Суку Хазина, и это даже не спойлер, потому что с этого места «Текст» наконец-то начинается как роман совсем не про чернушную российскую прозу или про бандитскую Москву, сынков-наркоманов и генералов-садистов, не про несчастные семьи, где все друг другу как чужие, а выросшие в такой семье дети — несчастные мерзавцы, которых и жалко, и омерзительно, не про продажную и самую внезапно чистую любовь и не про простую истину, что всё тебе вернётся бумерангом, а про то, о чём говорил словесник Битов — про подмену понятий. Очередным органом человека является вдруг смартфон, человек без смартфона — человек мёртвый. В телефоне Хазина, который подбирает Илья — весь Хазин и остался, даже тот Хазин, что оказался за рамками смартфона, не так интересен или загадочен, как тот, что внутри. Дальше Илья уже не Илья, и это так же иронично, как и то, что Илья уже и не был Ильёй с самого начала «Текста» — и постепенно, как кажется, обезличивается окончательно.

Параллельно с ним рядом всегда очевиден второй главный герой — сама Москва, явно так любимая писателем Глуховским и так же любимая самим Ильёй — собственно, любовь к Москве, пожалуй, единственное, что осталось от Ильи прежнего. Москва у Глуховского такая же, как всегда: разная, равнодушная, со своими глубокими колодцами и продажными чиновниками, полная ожидаемой безысходности, что даже нет-нет, а кажется, что Илья в следующей главе спустится в метро и окажется в другом тексте Глуховского, про постапокалиптический подземный мир, где надо бороться и выживать, а герой из маленького человека становится человеком побольше. Илья тоже такой маленький человек, но станет ли он тем, кто побольше — вопрос даже не риторический, просто нет такого вопроса, потому что Глуховский не оставил герою такого шанса почти сразу же, как лишил его личности. Илья действительно забирает чужую жизнь, и став текстом, подбирая чужие буквы и слова для чужой незнакомой по началу жизни, Илья в самом деле в этом тексте и растворяется, а то, что будет после, можно предугадать. Трагедия маленького человека в большом мире и не может быть счастливой — но это ожидание простительно: текст, как и жизнь, существует не только ради финала. При этом, каждый текст финал всё-таки имеет — Глуховский даже иронично ставит последним слово «конец», — но слову этому предшествует мысль о том, что от одних людей остаётся что-то, а от других — ничего.

Этой совершенно непростительно спорной фразе хочется противопоставить извечное читательское: от одних текстов не остаётся ничего, а от других — что-то. Правда, впрочем, в том, что при этом, текст «Текста» совершенно точно из последних.