Роберт Музиль О Глупости
« Viens chez moi, viens chez moi, voyageur,… »
(Слова из песни)
«На французской стороне, на чужой планете
Предстоит учиться мне в университете
До
Плачьте-ж, милые друзья, горькими слезами…»
(Слова из песни)
Обратимся к тезису де Мана о том, что статья Беньямина сама по себе является переводом, поскольку этот факт и определяет непереводимость текста («Переводы… оказываются непереводимыми не
Вальтер Беньямин «Задача переводчика»
___________________________________________________________________________
Роберт Музиль
О Глупости
Дамы и Господа,
Тот, кто берётся говорить о глупости сегодня, подвергают себя риску некоторого унижения: его можно обвинить в претензии желания смутить ход исторической эволюции. Несколько назад лет, я писал/1/: «Если глупость не казалась бы на отвращение к прогрессу, таланту, надежде или совершенству, никто не захотел бы быть глупым». Это было в 1937 году, и никто не станет отрицать, что мир с тех пор не видел прогресса и совершенствования! Стало постепенно невозможным отложить вопрос : «Что же такое, в действительности, глупость»?
Я хотел бы также сказать, что в качестве писателя, мне известна глупость ещё с тех пор, когда мы имели с ней в приятельских отношениях. Зачастую, когда в литературе появляется новое имя, перед ним возникает почти бесконечное сопротивление, которое, похоже, может принять любые формы: личные, как например та, всегда достойная преподавателя истории литературы, привыкшего метить в бесчисленные дали и промахиваться безнадёжно в мишень актуальности. Или, в общей форме, расплывчатой, как изменение критического суждения суждением коммерческим — с тех пор как Бог в своей благодати, чьи пути остаются для нас неисповедимы, одолжил человеческую речь даже авторам кинофильмов. Я уже описал здесь и в прочих местах некоторые из её феноменов; переделывать и дополнять этот баланс нет необходимости (и это будет задача, вероятно, невозможной с современной тенденцией излишнего преувеличения); достаточно будет раскрыть как неопровержимый факт, что отсутствие художественного восприятия у людей не выражается исключительно в худшие времена и в грубой форме, но так же в периоды расцвета и в любом виде, где под знаком между репрессией и запретом, докторами honoris causa, присвоением университетской плоти и распределением призов — одна и та же разница.
Я всегда сомневался, что разнообразное сопротивление части человечества, которое претендует на любовь к искусству как созиданию и со всей утончённостью духа, было бы ни чем иным как глупостью, может быть отдельной её разновидностью, глупостью эстетической и может быть аффективной, проявляющейся так, в любом случае, что то, что мы называем «остроумием» можно было бы квалифицировать «тупостью»; до сих пор я ни сколько не вижу смысла думать иначе. Без сомнений, невозможно сводить к глупости всё, что губит столь же полно судьбу как человека так и искусства; необходимо — в частности это показывает опыт последних лет — отличать их вариации от безволия. Но не нужно было бы отрицать, что концепт глупости здесь не имеет места, под предлогом, что он касается понимания, а не чувства, которое, ему в противопожность, раскрывается искусством. Это было бы ошибкой. Даже эстетическое наслаждение — это одновременно суждение и чувство. И позвольте не только напомнить вслед этой великой аксиоме, одолженой у Канта, говорящей о способности эстетического суждения и суждения вкуса, но ещё повторить антиномию, к которой он приводит:
Тезис: Суждение о вкусе не основывается на концептах, ибо, в противоположном случае, он нём можно было бы судить (разделить доказательством).
Антитезис: Оно основывается на концептах, иначе о нём нельзя было бы судить (искать единство).
Здесь у меня появилось желание задаться вопросом: не
Мы можем иметь некоторые представления о власти, сколь значительной столь же и бесстыжей, которой обладает глупость над нами, наблюдая вежливую интригу неожиданности, ожидающей чаще того, кто на неё претендует, хотя ему и доверяли, называть этого монстра своим именем. Я начал с опыта над самим собой; у меня вскоре появились исторические подтверждения с тех пор, когда я начал поиски предшественников в изучении глупости — которых я, впрочем, обнаружил лишь немного — мудрецы, похоже, предпочитают изучать мудрость! — когда я получил от одного из эрудитов моих друзей текст конференции 1866 года Дж. Ед. Ердмана, ученика Гегеля и преподавателя в Галле. Эта конференция, названная О Глупости, началась с того, что вызвала смех, привествующий её название; с тех пор, как я обнаружил, что даже гегелианец может быть тому подвергнут, я убеждён, что есть нечто особенное в поведении человека, пытающегося изучать глупость; убеждённость того, что вызванная психологическая зависимость, мощная и глубоко двойственная, меня наполнила растерянностью.
Я предпочитаю прежде признаться в моей слабости перед этой проблемой: я не знаю того, чем она является. Я не открыл теории глупости, с помощью которой я мог бы спасти мир; я не обнаружил в научных пределах ни одного учёного, сделавшего её своим предметом, ни свидетельства согласия, которое становилось бы её предметом в анализе подобных феноменов. Может быть это связано с нехваткой информации; но вероятнее всего, что вопрос: «Что есть глупость?» столь же едва естествен современной мысли что и вопрос: «Что есть прекрасное, добро, электричество?» Желание уточнить это понятие и найти на этот вопрос, предшествующий любому существованию, ответ столь же уравновешенный сколь возможный, не остаётся менее насущным; поэтому однажды, я решил попытаться ответить на вопрос, что такое глупость «в реальности», уже не в форме, под которой она распространена, что будет уже скорее долгом и компетенцией моего ремесла. И как только как я откажусь от помощи литературы и науки, я попытался бы за него взяться с полной наивностью, как мы пытаемся поступать в подобном случае, попросту изучая употребление слова «bête» 1/прил. животное, зверь, скотина 2/глупый, неумный, недалёкий, тупой, дурацкий и слова ему близкие, изучая примеры наиболее встречающиеся и стараясь описать мои наблюдения. К несчастью, этот метод схож с охотой на бабочек: можно вполне следить, не теряя из виду объект, который нам кажется наблюдаемым, и поскольку он вскоре возникает в другом месте и тем же зигзагом, мы уже не уверены, тот ли лапидоптер перед нами, за которым мы только что следили. Точно так же, как примеры семейства глупости не позволят всякий раз убедиться в том, что их сходство действительно одного происхождения, либо оно исключительно внешнее, мы и не перешли ли по недосмотру от одного к другому, будет не столь уж удобно собрать их под одной эгидой, о которой можно было бы сказать, что она сделана для пустых голов.
В данном случае то, как мы берёмся за это не столь важно; начнём-таки неважно как, но предпочтительно с начала проблемы, которая есть то, что если кто-либо хочет говорить о глупости, либо извлечь некоторую пользу от подобных размышлений, должен начать с гипотезы о том, что сам лично не является глупцом; то есть обьявить себя умным, даже если подобное заявление считается признаком глупости! Впрочем, если мы спросим себя, отчего так происходит, первое, что придёт в голову окажется покрытым пылью прошлого, поскольку утверждает, что осторожность требует не казаться умным. Эта недоверчивая осторожность сегодня, прежде всего, почти непонятна, она относится, вероятно, к временам, когда было действительно более разумным, для более слабого, не быть принятым таковым! Глупость, напротив, усыпляет недоверие; она «обезаруживает», как об этом говорят ещё сегодня. Мы находим следы этой хитрости в определённых отношениях зависимости, где силы интегрированы настолько, что наиболее слабый пытается вырваться из них, стараясь показаться более глупым, чем он есть на самом деле; так, например, в том, что мы назваем хитростью Нормандцев, торг домашних с их хозяевами, говорящими проще, отношения солдата с офицером, ученика с учителем и ребёнка с родителями. Слабее тот, кто не может раздражать меньше обладателя властью, чем тот, кто не хочет. Глупость ставит его «в безнадёжность», что неопровержимо является состоянием слабости.
То, что рассудок охотно обличает его «в латы»3 [= сердит его] превосходно с этим сочетается. Без сомнений, это оценимо у человека подневольного, но с условием, что оно сочеталось бы с абсолютным послушанием. С момента, когда этой рекомендации ему не хватит и когда больше нет уверенности, что она служит в интересах хозяина, скорее чем ум, её окрещивают нескромностью, дерзостью, хитростью; и тогда говорят, что она оскорбляет авторитет хозяина, даже если и не угражает его безопасности. Это хорошо видно в школе, где относятся более строго к ученику одарённому и непослушному, чем строптивму и безразличному. В морали это нам стоило идеи о том, что воля тем хуже, чем лучше сознание, против которого она направлена. Справедливость в себе самой не осталась в тени от этого личного предрассудка: преступление, совершённое продуманно, осуждается более сурово как «утончённое» и «жестокое». В
Но помимо утешения — и здесь это неизбежное противоречие — глупость может раздражать. Скажем, что она обыкновенно возбуждает нетерпимость, а так же, в особых обстоятельствах и жестокость; чрезмерные излишества этой болезненной жестокости, которую обычно называют садизмом, лишь показывают постоянно дураков в роли жертвы. Это происходит, очевидно, от того, что они оказываются более простой добычей для жестоких; похоже, что это связано ещё и с тем, что их неспособность сопротивления, исходящая от них возбуждает воображение, словно хищника — запах крови, и уводит в своеобразную пустыню, где жестокость «слишком велика» попросту от того, что нигде не сталкивается со своими пределами. Есть черты страдания в том, кто налагает страдание, слабость, содержащаяся в его брутальности; и несмотря на то, что отчаянное сострадание зачастую мешает её разглядеть, жестокости, как и любви, нужны два подходящих партнёра! Этот анализ будет безусловно важной задачей в обществе, столь неспокойном, насущном в своей «трусливой жестокости к слабым» — согласно более распространённому определению садизма; но если мы не хотим потерять из виду преследуемую цель, имеющую отношение к нашей первой необольшой коллекции примеров, сказанное на этот счёт может оказаться регрессией, от которой было бы лучше воздержаться ради существенного о том, что глупо претендовать на /статус/ умного, но не всегда разумно стараться сойти за дурака. Нет никаких средств для обобщения; единственно допустимым и самым разумным — это обращать на себя внимание как можно меньше! Именно отсюда были выведены представления о мудрости. Но до сих пор из этого заключения — что уводит к дикости — вынесено лишь скромное и символическое потребление, после чего размышление нас уводит в сферу советов о скромности и прочих указаний, ещё более обширных, не выводящих нас, впрочем, из глупости и разума.
Боязнь показаться глупым как нарушение приличий, ведёт к тому, что те, кто считают себя умными, тщательно остерегаются об этом говорить. И если тем не менее им приходится об этом говорить, они используют фразы типа: «Я не глупее чем остальные». Но предпочитают ещё к тому же объявить это тоном, насколько это возможно нейтральным и обьективным: «Я, надеюсь, смею утверждать, что обладаю рассудком вполне нормальным». Иной раз, уверенность в собственном разуме восклицает строкой, как в подобной идиоматической фразе: «Я не позволю принимать меня за дурака!» Ещё более примечательно, что не только отдельный индивид, выносит себе оценку в секрете своего сердца, исключительно умного и щедро одарённого, но и общественный деятель, как только у него появляется власть, говорит или же заставляет говорить о себе, что он исключительно умён, просвящён, благороден, суверенен, одарён, величествен, избран Богом и предназначен судьбе истории. Он готов прославлять другого, лишь бы сиять ещё ярче в чужом отражении. Мы обнаруживаем это в таких званиях как Ваше Величество, Ваше Превосходительство, Ваше Высочество или Ваша Милость окаменевшие следы и определённо мёртвые; но это обретает жизненную силу, когда человек говорит от имени масс. Низший слой средних классов — в интеллектуальном и моральном аспекте особенно — аффиширует в этом отношении неприличную претензию, как только он манифестирует себя под прикрытием партии, нации, секты или даже культурной тенденции и чувствует себя правым говорить «мы» вместо «я».
При условии, что это исходит от «себя» и может быть, следовательно, не принято во внимание, эта притензия может называться тщеславием, царствующим сегодня в душах целых государств и народов, где оно занимает привелегированное место; впрочем, между глупостью и тщеславием существует постоянная связь, что даёт нам, вероятно, некоторые указания. Некто глупый часто кажется тщеславным, уже оттого, что ему не хватает ума его, тщеславие, укрыть; но в этом, по сути, не будет необходимости, ибо сходство глупости и тщеславия суть одного порядка: некто тщеславный производит впечатление, что он производит меньше, чем он на то способен — словно паровая машина, у которой пар выходит в ненужном месте. Старое изречение «Тщеславие и глупость растут на одном стебле» говорит о том же самом; подобно выражению «слепое» тщеславие. То, что мы ассоциируем с понятием тщеславия и есть достижение наименьшего о нём представления, иной смысл слова «тщета», является близким к «бесполезный». И это наименьшее представление ожидается в той же производной: тщеславие и талант связаны столь же часто; но в этом случае, у нас возникает впечатление, что словообразование могло бы быть превосходящим, если бы тщеславный сам не являлся бы тому препятствием. Эта репрезентация, столь устойчивая от представления более низкого, появится, впрочем, дальше, как репрезентация более общая, возникающее у нас о глупости.
Если избежать тщеславия /в поведении/, то не от того что оно может быть глупым, но скорее от того, что оно посягает на приличие. «Qui se loue s’emboue »[«Кто хвалится — очерняет себя».], говорит одна старая поговорка; это означает, что фанфаронствовать, слишком много говрить о себе и слишком расхваливаться считается не только неумным, но невыгодным. Если не ошибаюсь, уязвлённые здесь требования являются частью и множеством заповедей скромности, указующих, что самодовольство самим собой может быть столь же велико в другом как в самом себе. Эти заповеди о сохранении дистанции приговаривают употребление слов слишком прямых, регулируют формы приветствия, запрещают противоречить без извинения на то, или начало письма словом «я»; короче, они требую соблюдение определённых правил избегающих фамилиарности — то есть близости. Их задача состоит в сглаживании и гармонизации контактов, упрощения самолюбия как любви к ближнему, страховании коммерческих отношений, поддержании своего рода средней температуры; этот тип предписаний обнаруживается в любом обществе, будь-то примитивном либо развитом, он не проигнорирован даже у чаек, животных, что легко выделить в их различных церемониях. Эта забота о /дистанции/ запрещает не только хвалить самого себя, но и черезмерно расхваливать другого. Говорить кому-либо в лицо, что он гений либо святой будет настолько же чрезмерно, что и утверждать это о себе самом; пачкать своё лицо или рвать на себе волосы ничуть не лучше, согласно современным представлениям, чем оскорблять ближнего. Как мы об этом уже сказали, мы рады внушать себе, что ничуть не глупее или хуже чем кто-либо другой!
Очевидно что то, что предписано порядком, это propos без меры и нравов. Поговорив о тщеславии, которое общество сегодня выставляет напоказ, необходимо добавить, что эпикурейское большинство — точно так же как индивид в своих сбывшихся снах — монополизировало не только мурдрость, но и добродетель и находит себя бравым, благородным, непобедимым, благочестивым и прекрасным; так же и люди в современном мире, как только они обьединены, имеют тенденцию позволять себе всё запрещённое им индивидуально. Поэтому, обнаружив увеличение этих привилегированных «мы», создаётся впечатление, что развитие цивилизации и растущее закабаление индивида должно быть компенсировано пропорциональным одичанием наций, государств и политических сообществ; то, что публично манифестируется сейчас — не что иное, как следствия расстройств эмоционального равновесия, в глубине, в противоположность «я» и «мы», и даже всей эволюции морали. Будет ли это — спросят нас о глупости — иметь к этому малейшее отношение?
Дорогие слушатели! Без всяких сомнений. Но перед тем как ответить, позвольте перевести дух с помощью одного забавного примера. Все мы, и в частности известные писатели, мы все знаем о существовании этого типа дам, горящих от желания нам доверить роман своей жизни и чья душа похожа на пребывающую в интереснейшем положении, никак не обретающем счастливый исход и который она ожидает, может быть, от нас. Глупа ли она, эта дама? В изобилии наших чувств, нам нечто шепчет, что да. Вежливость и справедливость, заставляют допустить, что она не является таковой ни постоянно, ни всегда. Она много говорит и много говорит о себе. Она тщеславна и нескромна. Она постоянно нас учит. Обыкновенно, в её любовях царит беспорядок и в её жизни как таковой она преуспевает с трудом. Но относится ли это точно так и к оставшейся части человечества? Много говорить о себе, это недостаток эгоистов, взволнованных и некоторой части меланхоликов. Эти черты свойственны юности, когда, среди прочего, они оказываются феноменом роста — «многоговорение» о себе, тщеславие, поучительство, незаконное существование — словом, проявление тех же недостатков ума и приличия — не будучи при этом настолько глупым, как минимум глупее, чем тот, кто ещё не поумнел!
Дамы и Господа! Здравомыслие повседневности и её антропология бытуют чаще всего в темноте и обычно в стороне. Оно не было сформулировано в виде настоящей доктрины; оно лишь представляет движения согласия или отказа духа. Предшествующий пример показывает, что нечто может быть глупым, не будучи таковым по необходимости, что значение слова меняется в контексте, и что глупость тесно связана с иным, нигде не теряя нить, которая позволила бы, если за неё потянуть, развязать вдруг всю ткань. Сама гениальность неотрывно связана с глупостью; запрет, под угрозой сойти за глупость, чрезмерное /говорение/ о себе, человечество сумело обернуть оригинальным способом: изобретя писателя. От имени чувства человека, он имеет право рассказывать, что он хорошо поел, что солнце светит в небе, имеет право проявлять свои чувства, разглашать секреты, откровенничать, представлять внезапно личный баланс — и меньшинство того придерживается — всё это, как если бы человечество дало исключительные права, запрещённые вне литературы. Таким образом, она неустанно говорит о самой себе, повторяясь сотни раз благодаря писателям одни и те же истории и приключения без малейшей от того выгоды или здравого смысла. Не станется ли прежде всего глупостью то, как таковая представляется в литературе и как литература податлива этому употреблению? Что до меня, я нисколько не считаю это невозможным!
В любом случае существует, между полями приложения понятий глупости и бессмертия — в широком смысле, сегодня малоупотребимыми, отсылающими скорее к незнанию всё то, что ближе душевному нежели непонятому — сложная смесь аналогий и различий. Эти связи, несомненно, близки тем, которые Джон Эдуард Эрдман высказал в одном пассаже упомянутой конференции, указывая, что грубость является «практикой глупости». Он пишет: «Слова…не являются единственным проявлением состояния души. Таковое выражается также в действиях, переходит даже в глупость. «Делать глупости» — практиковать глупость, значит, — когда глупость в действии, — это то, что мы называем грубостью». Иначе говоря, это убедительное утверждение нас учит, в частности, что глупость это ошибка чувств — поскольку это грубость! Что ведёт нас прямиком в направлении этого «расстройства равновесия чувств», на которое мы намекали выше, не находя ему объяснения. В результате нам остаётся, что объяснение предполагаемое фразой Эрдмана не совпадает более совершенно с истиной; ибо, не говоря о том, что она касается грубого индивида, неотёсанного, противоположного человеку «образованному» и нисколько не охватывает все применения глупости, грубость не только попросту глупость, ни глупость всего лишь грубость; и поэтому, в отношениях чувств и рассудка в которых они находятся комбинированы в «прикладной глупости», ещё многое остаётся выяснить. К чему бы необходимо было бы сейчас прибегнуть, так это к примерам.
Стараясь лучше ухватить контуры концепции глупости, нужно, прежде всего, смягчить суждение, согласно которому глупость была бы исключительно нехваткой образованности; как мы уже, впрочем, отметили, показав что наиболее распространённая её репрезентация, которую мы себе создаём, похожа на отречение перед самыми разнообразными задачами, следовательно, и такой как физической и интеллектуальной нехватки в целом. Наши наречия нас снабжают поразительным примером: слово, обозначающее отсутствие слуха — как физический недостаток — derisch или terisch, то есть törisch [сумасшедший, дурак], слово, не столь удалённое от «bête». В обиходе, в смысле популярном, это укор [претензия] глупости. Когда спортсмен в ответственный момент допускает ошибку, он охотно её оправдывает следом: «Я потерял голову», «Я не помню, о чём думал в тот момент», тем более, что роль головы в боксе или плавании определить сложно. В группе ли детей, спортсменов, когда кто-то показал себя неловким, будь-то Гёльдерлин, тотчас обвинён в глупости. Так же и в делах: тот, кто не хитёр, не без скрупулёзности, зачастую выглядит глупо. В целом, эта разновидность глупости соответствует видам предшествующего, накопленного в прошлом, разума, того, что официально в почестях в наши дни; например, если мои сведения точны, древние германцы, полагали в нём не только моральные представления, но также и концепции обучения, опыта и мудрости, иначе говоря интеллектуальные концепции, имеющие отношение к войне и бою. Поэтому, всякой рассудочности — своя глупость, и её животная психология в своих тестах рассудочности смогла раскрыть, что каждому «типу совершенства» соответствует определённый «тип глупости».
Тот, кто станет искать концепт разума в общем, будет приведён этими аналогиями к принятию концепта «способности» ; таким образом, что каждый неспособный человек мог бы быть квалифицирован при случае глупым. Так происходит и тогда, когда способность относительно некоторой глупости не квалифицирована категорически разумностью. Разновидность способности, выступающей на первый план и заимствующей в тоже время своё содержание концептам разума и глупости, зависит от форм жизни. В эпохи личной небезопасности, хитрость, сила, острота чувств и физическая ловкость пропитывают концепт разумности; в эпохи более интеллектуальные — нужно добавить, к сожалению, буржуазные — его заменяет умственная активность. Точнее, это будет высшая духовная деятельность; но ход событий ведёт к преобладанию только понимания, запечатлённого на пустом лице и за твёрдым лбом делового человека; так обьясняется, что разум и глупость, словно обречённые, касаются исключительно понимания и меры его объёма, пусть даже отчасти пристрастного.
Общая концепция неспособности, связанная со словом «глупость» [bête] — в том же смысле неспособности полной как и какой угодно неспособности частичной — имплицирует шокирующие последствия: слова « глупый », « глупость », поскольку обозначают неспособность в общем, могут при случае заменить любое слово, служащее обозначению /неспособности/ частичной. Это одна из причин, по которой распространена взаимная укоризна глупости. /С другой стороны, это также и причина трудности, с которой мы, как показали наши примеры, сталкиваемся при её определении/. Вспомним лишь об аннотациях на полях самых амбициозных романов, оставшихся довольно долгое время в практически анонимном обороте библиотек: мы констатируем, что суждение читателя, наконец один на один с автором, выражается предпочтительно словом « bête » или его эквивалентами: глупый [stupide], absurde, bêtise insondable, etc. Таковы же и первые формулировки негодования, выражающегося в театре или художественной галерее, когда человек сталкивается с шокирующим его художником. Зесь уместно было бы говорить о слове кич, которое среди самих же артистов является привилегированным переводом первой реакции; насколько мне известно, нельзя определить или обьяснить его употребление как разве что прибегнуть к глаголу verkitchen, обозначающему в диалектическом употреблении, «уступить за заниженную цену» или «сбыть». Кич обозначает, таким образом, товар уличного торговца или хлам: и я охотно верю, что можно найти этот смысл, перенесённый, как известно, в сферу духа всякий раз, когда термин использован бессознательно и уместно.
Как только уличный товар, учитывая уценённость сущности этого слова, смысл товара «неспособного», без практической пользы и как неспособности и отсутствие практической ценности, формирует основу употребления слова «глупый», едва будет преувеличением утверждать, что мы склонны квалифицировать всё то, что нам не подходит — особенно когда кроме этого мы претендуем это оценивать высоко «культурным» — «более или менее глупым». И чтобы определить это «более или менее», важно то, что употребления терминов «глупость» были бы неотделимы от другого, охватывающего выражения не менее несовершенные вульгарных и морально шокирующих, что ещё раз переносит наше внимание на общую участь определений «глупости» и «неуместности». Среди критических суждений об искусстве либо о жизни попросту грубой и неотёсанной, мы находим не только слово «кич», эстетическую формулировку интеллектуального происхождения, но и восклицания морального типа «свинство», «отвратительно», «гнусный», «мерзостный», «скандальный»! Как бы там ни было, эти выражения могут предполагать, даже употреблённые неразборчиво, некоторое интеллектуальное усилие и нюансы смысла; так закончим же их заменой в крайнем случае восклицанием почти неартикулированным: «вульгарности»!, которые могут заменить все остальные и поделиться властью над миром со своим неразрешимым: «глупости»! Если эти две формы могли бы в конечном счёте уподобиться всем остальным, то очевидно что «глупый» принял бы значение неспособного в общем и «вульгарный» — неподходящего. Проследим суждения одних людей над другими сегодня: покажется, что автопортрет человечества, взаимно составляемый тайно с групповых фотографий, созданы исключительно на вариациях этих двух неблаговидных терминов.
Возможно, об этом стоит подумать. Неопровержимо, оба представляют собой самый низкий уровень суждения, еще в состоянии наброска, еще совершенно неполную критику того, кто ощущает, что что-то не так, но не может сказать, что именно. Обращение к этим двум терминам — наипростейший перевод, который возможен отказом, началом отпора, контрудара, но также уже его конец. Здесь присутствует аспект «короткого замыкания», и мы поймём лучше, если будем думать, что «глупый» и «вульгарный», каким бы ни был их смысл, употребляются как оскорбления. Ибо значение ругательств, как известно, зависит не столько от его субъекта, сколь узуса, контекста употребления; так некоторые из нас, любящие ослов, будучи названными таковыми, чувствуют себя оскорблёнными. Оскорбление не оправдывает образа, к которому оно взывает, но является смесью образов, чувств и намерений, о которых оно лишь оповещает, но которые ни в коем случае не переводит. Отметим мимоходом, что оно разделяет этот характер со словами «в моде» и иностранными словами, что объясняет, что они кажутся необходимыми, даже когда им мог бы быть легко найден эквивалент. По этой же причине, имеется в оскорблениях раздражающий элемент — неуловимый, — который должен совпасть с их намерением намного больше, чем с их держателем и, возможно, ничто его не показывает лучше, чем имена, которые приходят в голову детям, чтобы дразнить друг друга. Достаточно порой, чтобы ребенок обозвал другого от «Жюля " или ' "Огюста,» чтобы его ввести, благодаря удивительным соединениям, в ярость.
То, что мы говорим здесь об оскорблениях, о задиристых словах, об иностранных терминах или словах в моде, может быть сказано также о словах любви, рекламных объявлений, о словах ради шутки; и характеристика, общая для всех этих слов, в конечном счете, столь различных, это то, что они пребывают на службе чувства и что они должны их неточностью и их необъективностью суметь захватить просторные зоны более суровых и существенных, более объективных терминов. Ясно, что эта потребность может стать ощутимой иногда в жизни, не будем отрицать всей её важности; но то, что происходит тогда, и никто не усомнится, что это не было бы глупо, не станет, так сказать, путём той же глупости: явление, изучение которого особенно легко на одном из главных и так сказать официальных примеров: отсутствия мозгового вещества, паники. Когда кто-то подвергнут испытанию, слишком тяжелому для него, будь то вызвано внезапным страхом или слишком долгим духовным томлением, может случиться, чтобы он действовал, вдруг, в качестве "ветреника ". Он может приняться кричать{выть}, как это делают дети, он может покинуть "вслепую " опасность или, не менее слепо, бросаться туда; или еще оказываться во власти безудержной потребности разрушать, оскорблять или стонать. Кратко, вместо эффективного единственного акта, которого потребовало бы положение, он выполняет множество других, которые в действительности очень часто бесполезны, или даже противопоказаны. Наилучший пример этого противоречия — " панический ужас "; но мы можем говорить также, в смысле менее строгом, о панике ярости, жадности и даже нежности — то есть во всех случаях, где состояние перевозбуждения может закончиться также жестоко, сколь слепо и бессмысленно. Пусть будет существовать паническое мужество, отличное от панического ужаса только противопоставленным результатом, которое духовный и смелый человек его отметил с давних пор.
Психологи считают, что в панике происходит отсрочка деятельности понимания и, более обобщено, «замирание» высших функций разума, которые заменяет более примитивное психическое движение. Можно добавить, что то, что сопровождает тогда паралич и удушение мыслительной способности, это замедление движения к разумному действию, что, через него, к инстинкту самосохранения и последней формы срочного действия. Эта форма действия — форма абсолютного беспорядка, лишенная любого плана; кажется, что разум, как всякий инстинкт спасения, ее оставил; но бессознательный план состоит в том, чтобы заменять качество действия количеством и хитростью, отнюдь не непосредственной, основанной скорее на вероятности, которая бы на ста слепых попытках, далеко от цели, была бы одна его достигшей. Человек, потерявший голову, словно насекомое часами бившееся у окна, находит, наконец, случайно оставленное открытым, не действуют иначе, в своём беспорядке, как это делает тактик по расчету, когда, чтобы "покрывать " свою цель, он прибегает к беспорядочной или рассеянной стрельбе, или просто бросает гранату.
Здесь, иначе говоря, происходит замена интенсивного действия действием продолжительным, и нет ничего более человечного, чем замена свойств терминов и действий их количеством. Употребление слов неточных аналогично стремлению к многословию; по сути, чем менее точно слово, тем многочисленнее предметы, которые им можно обозначить, то же можно сказать и о словах необъективных. Если эти слова глупы, глупость будет соответствовать, таким образом, состоянию паники; и злоупотребление этого обвинения глупости и её подобий будет походить на попытку психического спасения посредством архаичных методов и — без сомнения — нездоровых.
Можно распознать в действительности, при условии верного применения обвинения, согласно которому вещь глупа — или заурядна — не только отсрочку понимания, но еще слепую тенденцию к бегству или актам разрушения, лишенным смысла. Эти слова не являются простыми терминами ругательств, они представляют целую сцену оскорбления. Сведённые к экстремальной ситуации, они приближают насилие. Возвращаясь к процитированным выше примерам, мы видим картины — в отсутствие того, кто их написал — атакованные уколами зонтика, брошенные на пол книги, как если бы этот жест был бы достаточен для снятия напряжения. Но и здесь мы обнаруживаем парализующее угнетение, предшествующее приступам, от которого они предполагаемы освобождать: «задыхаться от досады», у нас нет больше слов", не считая наиболее общих и наиболее бедных, чтобы переводить состояние; «мы лишились речи», «у нас от этого перехватило дыхание». Человек, который потерял речь и голову до такой степени, может только взорваться. Он подвергается невыносимому чувству недостаточности и слова, которые предшествуют часто взрыву: «в конечном счете, это было не слишком глупо», оказываются удивительно проницательными. Но надо было сказать «я, был не слишком глуп». В пору, когда мы особенно оцениваем энергию и рукопожатие (пятерни), не бесполезно думать также о том, что мы можем ошибаться в том, на что она похожа.
Дамы и Господа! Мы много говорим сегодня о кризисе веры в гуманизм, о кризисе, который угрожает вере в человека; мы могли бы говорить также о
У меня нет ни малейших полномочий представляться в качестве психолога, и я от этого тщательно воздержусь; но беглый взгляд со стороны этой науки — без сомнения первая вещь, от которой бы смогли ожидать некоторую помощь в нашем случае. Традиционная психология делала различия между чувствительностью, желанием, чувством и властью представления или пониманием; с её точки зрения, было ясно, что глупость равнялась слабой степени понимания. Но современная психология, исключив значимость в элементарном различии психических полномочий, признала взаимозависимость и взаимопроникновение различной деятельности души и, одновременно, ответила на вопрос психологического значения глупости бесконечно менее простой. Данная концепция допускает некоторую самостоятельность процесса мыслительной способности; но кажется, что, даже в ситуациях предельной ясности, во внимании, понимании, память и почти все то, что раскрывает мыслительную способность, зависят также от эмоциональной специфики /особенностей/; к чему только что добавилась, в моменты страсти или напряженного размышления, вторая форма взаимопроникновения, где понимание и эмоциональность абсолютно неразрывны. Эта трудность разделения мыслительной способности и чувства в концепции понимания окажется, естественно, в пользу глупости; и когда психиатрия прибегает при описании умственной деятельности слабоумных, к таким терминам как «бедный», «неточный», «неспособный» к абстракции «запутанный», «медленный», «легко поддающийся влиянию», «поверхностный», «ограниченный», «жесткий», «мелочный», «неустойчивый», «распущенный», бросается в глаза, что эти определения отсылают как к мыслительной способности, так и к чувствам. Таким образом, мы можем утверждать, что глупость и понимание зависят одновременно друг от друга; что касается того, зависят ли они больше от одних терминов, чем от других — так, например, в глупости, в слабости, понимание " на первом плане ", или, у некоторых известных духовных ригористов, склероз чувства — вот вопрос, который мы можем предоставить специалистам; мы же, простаки, должны будем выпутываться самостоятельно.
В повседневной жизни глупым человеком мы называем обычно кого-то «немного слабого на голову». Но существует большая разновидность интеллектуальных и психических аномалий, способных столь хорошо спутывать, противоречить, сбивать с дороги даже естественно нетронутый разум, что приводит, в конечном счете, отныне к
Откровенная глупость слегка затруднительна для понимания, у неё нет, так сказать, «лёгкой понималки». Бедная в выражениях и словаре, она вовсе не может им пользоваться. Она предпочитает банальность, чья частота (употребления) делает её усвоение более удобным; едва лишь ассимилировав что-либо, она ничуть не склонна дать себя захватить слишком быстро, ни позволить, чтобы её анализировали, ни взывали к ней. Впрочем, она обладает всеми радостями жизни! Без сомнений в своей рефлексии она зачастую запутана, что парализует всякий новый опыт; и, статься, она предпочитает в нём придерживаться всего того, что доступно смыслам, тому, что она может, неким образом, пересчитать на пальцах. Одним словом, это бравая «чистая» глупость; и, не покажись она порой безнадёжно легковерной, смущённой и непоправимой, это будет феноменом совершенно приятным.
Я не могу удержаться от того, чтобы коснуться ещё некоторых аспектов, отдолжив примеры из Трактата по психиатрии Блюера (6). То, что мы извлечём из формулы: «Врач у изголовья больного» становится для дурачка: «Человек, протягивающий руку другому, лежащему в кровати и медсестрой, стоящей рядом». Совершенно как в стиле примитивной живописи! Служанка, слегка помешавшаяся, считает глупой шуткой совет доверить свои экономии в сберегательный банк: кто же это настолько глуп, чтобы хранить её деньги и платить ей за это к тому же сверхприбыль?! Ответ, свидетельствующий рыцарское состояние духа и концепцию денег, которую мы найдём лишь у пожилой знати. Последний дурак считает, что два рубля имеют меньшую ценность чем один рубль и две по пятьдесят копеек, объясняя, что два рубля нужно разменивать и что из размена выигрывается слишком мало. Я надеюсь не оказаться последним дураком в этом зале, кто от чистого сердца согласится с этой теорией, думая о тех, кто всегда рассеяны, когда меняют деньги!
Но вернёмся к отношениям глупости к искусству: наивная глупость зачастую — аутентичный художник. Вместо ответа на
Зажечь: Булочник зажигает дрова.
Зима: В снегу
Отец: Однажды меня сбросил с лестницы
Женитьба: Служит развлечению
Сад: В саду всегда хорошая погода
Религия: Когда идём в церковь
Кто такой Гийом Телль? Его играли в лесу, там были дамы и дети в костюмах.
Кто такой Апостол Пётр? Он пропел три раза
Наивность и конкретный характер этих ответов, замена маленькой истории более разработанными репрезентациями, важность, придаваемая деталям, обстоятельствам или дополнениям или же наоборот, — как в примере с апостолом Петром — сокращение, вот старые поэтические рецепты; и даже если я считаю злоупотребление последними, модное сегодня, приближает поэта к идиоту, невозможно не согласиться с их реальной поэтичностью. Это объясняет, что настроение идиота могло бы быть представлено в литературе с большой радостью.
Между этой честной глупостью и другой, превосходящей, претенциозной, контраст зачастую отчётлив. Эта вторая глупость менее глупа, чтобы отказться от задач, которые она претендует осуществить, даже если они ей не подходят; она может нести в себе все отрицательные черты недопонимания, но к тому же всё то, что включает в себя неуравновешенную аффективность, нерегулярную, словом, болезненную. Поскольку не существует аффективности «нормальной», это болезненное отклонение выражает дисгармонию между чувствами и пониманием, не способным их успокоить. Эта превосходящая глупость является болезнью образования, а точнее следствием его отсутствия, неуравновешенностью между его субстанцией и его силой, о чём можно говорить почти бесконечно. Она может принимать вид самых интеллектуальных форм, ибо, если аутентичная глупость это мирный художник, то глупость умная, участвующая в подвижности духовной жизни, ведёт к её нестабильности и стерильности. Тому уже несколько лет как я писал по этому поводу: «Нет ни одной важной мысли, которую бы тут же не использовала глупость; она может перемещаться во всех направлениях и наряжаться во все костюмы истины. Сама же истина никогда не имеет единого обличия, ни пути: она всегда увечна». Глупость, о которой мы здесь говорим, не является умственным заболеванием; это одна из самых опасных болезней духа, ибо она угрожает самой жизни.
Мы должны без сомнения начать изгонять её из себя, вместо того чтобы ожидать её значительных исторических извержений для её признания. Но её признания о чём? Какое клеймо, без экивоков, ему присвоить? Совеременная психиатрия предлагает в качестве основных характеристик изучаемых случаев, неспособность соринтироваться в жизни, отказ от всяких задач, которые она предлагает или, внезапно, от тех, к которым человек оказался не готов. Экспериментальная психология, занимающаяся в основном здоровыми людьми, иначе её не определяет. «Мы квалифицируем глупым поведение кого-либо, не способного выполнить задачу, для выполнения которой объединены все условия, кроме личных», пишет один известный представитель одних из из недавнешних тенденций этой науки. Этот критерий способности действовать объективно, а значит эффективно, оставляет в бездействии клиники и лаборатории, работающие с обезьянами; но существование других «случаев» свободно бытующих в мире, требует некоторых дополнений, ибо « верное или ошибочное выполнение поставленной задачи» у них не всегда очевидно. Во-первых, способность себя вести всё время как это делает человек способный, в данных обстоятельствах имплицирует всю двусмысленность рассудка и глупости: так как поведение «полезное», «компетентное» может подчинить свой предмет себе в свою личную пользу или, напротив, служить ему; и тот, кто представляет из себя первого, в общем принимает того, кто являет из себя второго, как глупого. (Тогда как с медицинской точки зрения глупым считают того, кто не может быть ни одним, ни другим.) Во-вторых, нельзя отрицать, что необъективное поведение и даже неподходящее, не было бы зачастую затребованным; объективность и безличность, субъективность и необъективность являются, в конечном счёте, кажимостями; и если субъективность без противопоставления смешна, то поведение совершенно объективное, будет несомненно, неосуществимым, немыслимым. Обеспечение его равновесия является одной из основных проблем нашей культуры. В конце концов, мы могли бы отрицать все случаи, когда человек не ведёт себя разумно, как это требовалось бы, и из этого мы могли бы заключить, что каждый из нас, если не постоянно, то уж как минимум время от времени, выказывает себя глупым. Нужно, следственно, различать между отказом и неспособностью, между глупостью случайной и функциональной, постоянной или врождённой, между ошибкой и неразумностью. Это, пожалуй, одна из важнейших задач, потому что условия современной жизни таковы, что формируя столь широкое единство, столь сложное, хаотичное, случайные глупости индивидов, могут легко повлечь узаконенные глупости общества. Такая позиция обозревателя, поверх сферы личных настроений, позволяет застигнуть общество, поражённое некоторой ментальной недостаточностью. Перенос феномена психологических аффектов индивида на общество, без сомнения, не возможен, но мы должны об этом сегодня говорить, в пользу взглядов, «социальной имитации умственным слабостям», потому что примеры тому достаточно зримы.
Вместе с этими дополнительными замечаниями, мы уверенны в новом выходе за пределы психологических объяснений. Это нас учит тому, что разумная рефлексия предполагает определённые качества — ясность, точность, широту, сочетающиеся гибкость и уверенность — и прочие подобным перечисления; тому, что эти качества, с одной стороны врождённые, с другой — обретённые, наряду с познаниями им свойственными, окажутся разновидностью интеллектуальной сноровки: здравый рассудок и гибкий ум, означающие приблизительно одно и тоже. Здесь, кроме лени и естественных предрасположенностей, нет никаких перпятствий, это может быть предметом тренировки и комический термин «интеллектуальный спорт» не будет звучать так уж плохо для тех, к кому он будет применён.
Напротив, «умная» глупость, для противника понимания, меньше чем — с условием не понимать под ней простую сумму чувств — сознание и эмоциональность. Поскольку мысли и чувства возвышаются сообща, и один и
Защищаемая здесь концепция отстраняется от обыденного мнения, которое, чтоб не оказаться ошибочным, старается не показаться слишком однобоким, обращаясь только к глубокой, аутентичной аффективности, ради здравого смысла, и даже не может быть им профанирована.
Истина такова, что у существ простых, некоторые драгоценные качества, такие как верность, постоянство, чистота чувств и другие им аналогичные выявляют себя без примеси, но попросту от того, что конкурентность прочих слаба: мы наблюдали это в ограниченом случае радостно согласной имбецильности. Я далёк от идеи унизить подобным propos добрые и лояльные натуры — их отсутствие играет не малую роль в глупости высшей! Но, что ещё важнее сегодня, это привилегия понятия «significatif (8) », это говорит, очевидно, в форме абсолютной утопии.
Сигнификатиф единит истину, которую мы можем получать в нём с качествами чувства, обладающего нашим доверием, чтобы извлечь –из нечто совершенно новое, что одновременно понимание и решение, обновлённая настойчивость, нечто, распологающее содержанием ментальным и психическим и что «требует» от нас и других определённое поведение. О чём можно сказать, что в глупости, впрочем, существенно, что сигнификатиф доступен как аспектам отношений, так и эмоциональным аспектам критики. Сигнификатиф это также противоположность одновременно глупости и грубости; общее взаимонепонимание, позволяющее сегодня эмоциям задушить разум, вместо того чтоб его окрылить, отменяется в понятии значения. Но довольно по этому поводу, может быть, уже сказано слишком, чтоб нести за это отвечать. Ибо, если надо было бы добавить словцо, так это то, что то, что только что было сказано ещё далеко от того, чтобы раскрыть критерий, позволяющий распознать и различить сигнификатиф с точностью; и что снабдить это достатком было бы неоспоримо болезненно. Но вот то, что нас ведёт прямиком к лучшему оружию против глупости: скромность.
Мы все оказываемся однажды глупы; однажды мы поступаем слепо, без чего мир перестал бы существовать. И если бы некто извлёк из опасностей глупости правило: «Воздержись от осуждения и разделения всякий раз, когда тебе не хватает информации», то мы заморозили бы друг друга! Но эта ситуация, которая производит столько шума, напоминает другую в интеллектуальной сфере. По сути, поскольку наши знания и власть ограничены, это ограничевает нас от преждевременных в них высказываний, но, как нас тому научили, мы сохраняем этот недостаток в некоторых пределах и, в крайнем случае, исправляем его, что придаёт нашим усилиям определённую справедливость. Ничто, в конечном счёте, не противоречит тому, что мы передаём в прочие области знаний эту точность и это гордое смирение суждения и действия; и я уверен, что наставление: «Действуй настолько хорошо, как ты это можешь и настолько плохо, как ты должен, полностью сохраняя сознание о возможностях ошибочности твоих действий!», если оно соблюдалось, станет половиной пути в сторону плодотворных изменений нашей жизни.
Всякий раз и уже с давних пор, эти перспективы ведут меня к концу моих изложений, которые — в чём я уже предупредил моих слушателей — могут быть лишь предварительными размышлениями. Сейчас, у границы, я признаюсь неспособным продвигаться дальше: один только шаг, и мы покидаем область оставшейся глупости, постигаемой теоретически и столь разнообразной, ради царства мудрости, области неунаследованной и в целом избегаемую путешественниками.
Перевод Кудревич В.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Человек без свойств, 1 гл. 16, стр. 68 издательство Seuil.
2 «Unter einen Hut bringen », «положить под одну шапку» — привести к одному знаменателю, уровнять; «Dummkopf », « глупая голова» — дурак.
3 «Jemanden in Harnisch bringen », «одеть в доспехи», разозлить.
4 Я не дам себя провести
5 Игра с двойным смыслом nahetreten букв. «приблизиться» в перен. смысле «усвоить»
6 Lehrbuch der Psychiatrie Ernst Bluer, Берлин, 1916
7 Человек без свойств, 1 гл. Стр69
8 «Bedeutend » означающий.
