В последнее десятилетие вышло множество работ посвященных отрицательным последствиям господства неолиберальной политики: росту уровня бедности [16], кризису городов [17] и разрушительным эффектам политики жесткой экономии [6]. Эти проблемы стали настолько очевидны, их наличие признают мейнстримные политики и эксперты [9].

Слабостью многих известных критических исследований неолиберализма является его анализ как экономической доктрины или набора практической мер рекомендуемого международными организациями, прежде всего МВФ (приватизация, дерегулирование, сокращение социальных расходов).

Однако, неолиберализм — это намного более сложный феномен, не просто экономическая теория или идеология свободного рынка, а новая политическая рациональность и даже способ существования [12: 3]. Неолиберальная политическая рациональность интернализирована в качестве деполитизированного здравого смысла: руководством основных право- и левоцентристских партий, экспертами и журналистами [20: 8].

С конца 1990-х — начала 2000-х социальные движения в различных странах выступали против неолиберальной модели глобализации и поддерживающих ее международных институций. В ходе этих протестов высказывался еще один важный тезис — неолиберализм, несмотря на свои декларации о «свободе выбора», на практике часто внедряется и воспроизводится недемократическими мерами и так называемыми «немажоритарными институтами».

После мирового финансового кризиса 2008 года финансовая система была спасена за счет денег налогоплательщиков и роста государственных долгов, политика жесткой экономии только усилилась. Многие исследователи стали говорить о «антидемократичности» неолиберализма [11: 39-46] или «неолиберальной атака на демократию» [13: 1-8].

Возникает необходимость исследования генеалогии и составных элементов неолиберальной политической рациональности и особенно процесса трансформации государства и практик управления. Традиционная критика неолиберализма в этом вопросе часто попадает в ловушку, воспроизводя идеологический нарратив его самоописания. Они полагают, что неолиберализм это «уход государства», подчинение структур управления логике рынка, глобальной конкуренции или возвращение к либеральным принципам XVIII века — модели «чистого» капитализма.

Говоря о понятии «управления», мы обращаемся к концептуальному инструментарию «исследований правительности» (governmentality studies), развивающемуся в последние годы концептуальному подходу, вдохновленному посмертной публикацией лекционных курсов Мишеля Фуко [10], [1].

Проблематика «исследований правительности» предлагает, что изучать управление «значит анализировать практики, которые пытаются формировать, определять, мобилизовывать и действовать через пристрастия, желания, устремления, потребности и образы жизни индивидов и групп. Такая перспектива пытается связать вопросы управления, политики и администрирования с пространствами тел, жизней, самостей и личностей» [1: 73].

Подобная аналитика управления включает в себя: исследование дискурсивных практик и процессов производства знания легитимирующих модель управления, генеалогию типов субъективности формируемых для ее функционирования и воспроизводства и наконец, практик сопротивления [1: 101].

Возвращаясь к мифу об «уходе государства», следует заметить, что неолиберализм в отличие от классического либерализма не устанавливает пределы вмешательства государства в экономику или частную жизнь индивида, он генерализирует рыночные принципы, делая их моделью для государственного управления и регулирования всех сфер жизни общества.

Другим важным отличием является понимание рынка не как естественной саморегулирующейся системы, автономию, которой должно признать государство. Неолиберальная система управления, сформирована специфическом типом вмешательства государства и закрепления ее принципов в политической и правовой системе, а главное в самом социуме [10: 172].

Идея закрепления принципов рыночной конкуренции в системе права сначала появилась у представителей фрайбургской школой ордолиберализма. Это получило название «экономической конституции», которая определяла способы государственного вмешательства в экономическую жизнь в соответствии с логикой создания и поддержания конкурентной рыночной среды [20: 210].

Ордолибералы, а вслед за ними представители других направлений (австрийская и чикагская школы, теория общественного выбора) уделяли много вниманию обоснованию необходимости конституционализации неолиберальных принципов и формирования рамки из немажоритарных структур способных защитить рыночные принципы от «популистского» давления масс и представительных органов власти.

Они утверждали, что усиление государственного вмешательства в экономику, бюрократизация управления и политика перераспределения доходов — негативный эффект влияния мажоритарных институтов, возникающий из–за чрезмерного давления избирателей и охоты за голосами избирателей, политиков дающих все больше необоснованных предвыборных обещаний.

Одним из ключевых элементов неолиберальной политической рациональности в отношении к государственному управлению стали идеи теория общественного выбора (Джеймс М. Бьюкенен, Гордон Таллок). Ее представители предложили новую модель описания и анализа действий государства и бюрократии. Государственная политика и решения бюрократии рассматриваются в логике аналогичной поведению акторов максимизирующим полезность в процессах рыночного обмена [5: 290-296].

Согласно данной теории государственные служащие действуют исходя не из принципов «общего блага», а преследуя, прежде всего свои собственные и корпоративные интересы своего ведомства или бюрократии в целом. Поэтому их основными интересами, являются: усиление государственного контроля над экономикой и обществом, увеличение бюджетного финансирования [8:167-172].

Неолиберальная политическая рациональность проникла в повседневность став деполитизированным «здравым смыслом». Диспозитив, состоящий из экономических, социальных, политических, юридических элементов, проникнутых общей неолиберальной логикой воспроизводит определенные модели субъективации индивидов [18: 38-42].

Во-первых, происходит генерализация предпринимательской логики, индивид субъктивизируется (формируется и постоянно помещается в логику) в рамках которой он мыслит и действует как предприниматель (человек-фирма).

Во-вторых, происходит генерализация потребительской логики, все сферы и отношения в них рассматриваются по модели производитель — потребитель. Механизм оценки индивидом посредством потребительского выбора эффективности акторов в любой из сфер понимается как основа свободного общества. Происходит эрозия солидарности и декомпозиция коллективных идентичностей, на которых основаны структуры коллективного действия, прежде всего профсоюзы.

В-третьих, финансиализации всех сфер жизни формирует особый тип субъективности — должник (ипотека, образовательный кредит). Долг в неолиберальной системе выполняет не столько экономическую функцию, он форма биополитической власти, позволяющая власти управлять осуществлять контроль более экономно. Поскольку индивид, помещенный в логику «жизни в кредит» начинает дисциплинировать сам себя [18: 128-137].

Практическими примерами применения неолиберальной политической рациональности в процессах трансформации системы государственного управления являются реформы, проведенные в 1980-е — 1990-е годы сначала в Великобритании и США [19: 32-35], [4: 265-270]. Они стали основой практики реформирования государственной службы и социальной политики во многих странах, ее проводили в жизнь, как право, так и левоцентристские партии. Данные принципы были закреплены и на уровне международных организаций и стали стандартной рекомендацией экспертов: Всемирного банка, МВФ и Организации экономического сотрудничества и развития.

Неолиберальная модель реформирования государственного управления, помимо приватизации, аутсорсинга и сокращения числа чиновников предусматривала следующие меры: создание конкуренции между государственными, частными поставщиками услуг; создание квазирыночных организационных форм, путем дробления традиционных бюрократических структур, получающих относительную самостоятельность в своей деятельности; соотнесение бюджетных затрат с результатами деятельности выраженными в количественных показателях (с ответственностью за их выполнение), а не как ранее с использованными ресурсами [21].

Разрушение структурной целостности и относительной организационной закрытости органов государственной власти, многие авторы рассматривают как позитивное изменение [7: 70]. По их мнению, создаются условия для новой «сетевой» модели политического управления («управления без правительства», «управление без центра»), позволяющей более эффективно инициировать новые проекты, согласовывать интересы государственных и негосударственных акторов, обмениваться идеями и опытом и собирать ресурсы.

Подобные концепции, по мнению Пьера Дардо и Кристиана Лаваля можно отнести к «левому неолиберализму». Этим термином они обозначают исследователей левоцентристской направленности отрицающих возможность возвращения к кейнсианской политике welfare state и по факту принимающих основные постулаты неолиберализма [12: 245]. Выступая за открытые рынки, приватизацию и конкуренцию, они говорят лишь о необходимости отдельных мер по исправлению негативных эффектов «свободного рынка». Классический пример — социолог Энтони Гидденс, игравший важную роль не только внутри академии, но и как идеолог нового лейборизма [15].

Важным моментом в интернализации политической рациональности неолиберализма явилось некритическое принятие концепции governance. Это зонтичный термин обозначающий сдвиг в сфере государственного управления и публичной политики. Концепция governance делает попытку описать ситуацию, возникшую после реформ государственного управления и экономики 1980-х — 1990-х гг [7: 53-55].

Их итогом стала приватизация части секторов экономики, маркетизация и фрагментация системы госуправления и эрозия организаций коллективного действия (прежде всего, профсоюзов), которые были системы классового компромисса в системе кейнсианского welfare state.

В концептуальном сдвиге от government (правительства) к governance (управлению) центральную роль играют две ключевые идеи начала 1990-х. Во-первых, благодаря глобализации (формированию открытых рынков, экономической взаимозависимости и развитию транснациональных информационных потоков) происходит ослабление национального государства. Во-вторых, после окончания «холодной войны» и сдвига традиционных левоцентристских партий на позиции «левого неолиберализма» наступает эпоха постгегемонистской (posthegemonic) политики межпартийного консенсуса [14: 11].

«Governance» или децентрированная теория управления (термин Марка Бевира) полагают, что государство «опустошенное» и фрагментированное реформами 1980-х-1990-х представляет из себя, не структурную целостность, а открытую совокупность институтов и практик управления. Государство перестает быть главным субъектом управления, формируется система, где оно выступает лишь в качестве координатора сложного процесса принятия решений и аккумулирования ресурсов.

Возникает идея соуправления в котором политика осуществляется как совместный процесс «открытой координации», государственные ведомства находятся в сетевом взаимодействии с бизнесом и организациями гражданского общества. И понятие governance как раз и обозначает процессы соуправления, осуществляемые на разных уровнях и с помощью разных механизмов координации (государство, рынок и сети публичной политики).

В Великобритании в этот период появилась теория, дополняющая на политическом уровне сдвиг от government к governance. Часть исследователей, близких к новому лейборизму, предложила теорию «сетей публичной политики» или политических сетей (policy networks). Критикуя доминировавшие до этого в политологии теории корпоративизма и плюрализма, они выдвинули идею, что данные подходы не могут описать новую реальность.

Отношения государства и рынка в новой ситуации нельзя описать как взаимодействие бюрократической вертикали и свободной рыночной координации. Государство, потеряв структурную целостность, может координировать процессы управления, вступая в гибридные соглашения с бизнесом и неправительственными организациями.

Теория «сетей публичной политики» была предложена для исследования процессов формирования, динамики и результата взаимодействий в одной или нескольких сетях, каждая из которых представляет собой гетерогенный кластер акторов. Согласно Р. Роудсу динамика сетей публичной политики зависит от трех факторов: относительная стабильность членства (сила и состав акторов), относительная замкнутость сети (открытость сети к подключению новых акторов) и ресурсная созависимость (наличие стимулов к взаимодействию акторов).

Для неолиберальных теоретиков обычно существуют две модели координации государство (иерархия) и рынок (свободное взаимодействие на основе контрактов), представители «левого неолиберализма» выдвинули в качестве третьей модели — сети публичной политики. В этом состояла не только их теоретическая, но политическая позиция. Не соглашаясь полностью с неолиберальной программой реформ консерваторов периода премьерства Маргарет Тэтчер, они не считали нужным возвращаться к послевоенной социал-демократической модели лейборизма.

Концепция сетей публичной политики возможно и подходила в качестве теории «среднего уровня» для описания периода 1990-х, когда действительно управление осуществлялось на основании постполитического консенсуса основных политических сил. Процессы начала XXI века: усиление государства, политическая поляризация, появление новых социальных движений выступающих против неолиберализма, лишают теорию сетей публичной политики оснований, реальность которую она пыталась описать, больше не существует. Лишившись оснований, она может существовать только в качестве нормативной теории или идеологии.

По справедливому замечанию Джонатана Дэвиса т.н. «сети публичной политики» лучше исследовать, используя понятие «интегральное государство» Антонио Грамши. Временная потеря структурной целостности государства и необходимость координировать политику с другими акторами не означает децентрирование и демократизацию процессов управления [14: 104-106]. Это не третья относительно автономная модель координации с сетевым взаимодействием равноправных акторов, а специфическая модель неолиберальной гегемонии.

Пьер Дардо и Кристиан Лаваль справедливо отмечают, что следование неолиберальным принципам фактически означает «захват государства» («state capture») крупнейшими корпорациями. «Сейчас государство несет важную обязанность — осуществлять материально-техническую и инфраструктурную поддержку олигополий, привлекать крупнейшие из них на управляемую им национальную территорию. Это затрагивает самые разные области: научные исследования, университеты, транспорт, налоговые льготы, культурную среду и урбанизацию, гарантию рынков сбыта. (…) Конкурентоспособное государство — это не государство как арбитр между интересами, а государство как партнер олигополистических интересов в глобальной экономической войне» [12: 243-246].

В условиях, когда неолиберальная политическая рациональность интернализирована основными представителями политической элиты у избирателей почти отсутствует реальный выбор. Право- и левоцентристские партии, придя к власти, проводят одинаковую политику (приватизация, дерегулирование, сокращение бюджетных расходов и социальных гарантий). Колин Крауч назвал это «постдемократией» появление и укрепление, которой стало возможно после разрушения баланса сил между трудом и капиталом [3: 35-46].

Реальную структуру неолиберального политического консенсуса 1990-х — 2000-х гг. исследовали Питер Майр и Ричард Кац и предложили концепцию «картельных партий». Они отмечают, что произошло «существенное снижение ставок в традиционной избирательной конкуренции в результате, во-первых, уменьшения воспринимаемой остроты идеологического раскола между левыми и правыми, лежащего в основе большинства западных партийных систем и, прямо или косвенно, подпитываемого идеологическим расколом времен Холодной войны; во-вторых, передачи контроля и компетенций наверх к технократической и непартийной системе Европейского Союза; в-третьих, даже после передачи полномочий Европейскому союзу или ВТО, подчеркивания того, что при новой системе компетенций традиционно занимавшие центральное место политические проблемы инфляции и безработицы стали теперь неподконтрольными национальным правительствам, а следовательно, и партиям, которые составляли эти правительства» [2: 172].

В неолиберальной модели управления на основе доминирующих интересов и общей идеологии происходит взаимопроникновение партий и государства и формирование межпартийного сговора создающих систему без реальной альтернативы. Подъем популизма в последние годы явился спонтанной неартикулированной реакцией части избирателей на герметизацию политического универсума.

Эпоха после окончания холодной войны совпавшая с относительно мирной фазой глобализации, породила ряд оптимистических теорий, отодвинувших традиционный анализ государства как инструмента гегемонии правящего «исторического блока» и аппарата обладающего монополией на легитимное насилие на задний план.

Текущее положение, когда государство не просто вернулось в качестве основного субъекта политического процесса, но и когда усиливается его репрессивный аппарат, требуют возвращения к теориям, концептуально способствующим реалистичному описанию происходящих процессов.

Список литературы:

1. Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах. Москва: Издательский дом «Дело», 2016. 592 с.

2. Кац Р., Майр П. Картельная партия: пересмотр концепции // Прогнозис. 2009. № 3-4. с. 169-194.

3. Крауч К. Постдемократия. Москва: Изд-во Высшей Школы Экономики, 2010. 192 с.

4. Лахман Р. Государства и власть. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2020. 352 с.

5. Меркуро Н., Медема С. Экономическая теория и право: от Познера к постмодернизму и далее. М.: Изд-во ин-та Гайдара, 2019. 646 с.

6. Политика в эпоху жесткой экономии / под ред. А. Шефара, В. Штрика. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2015 392 с.

7. Роудс Р. Новый метод управления: управление без правительства // Публичная политика: от теории к практике / Сост. и науч. ред. Н.Ю. Данилова, О.Ю. Гурова, Н.Г. Жидкова. СПб: Алетейя, 2008. с. 51-74.

8. Стедмен-Джоунз Д. Рождение неолиберальной политики: от Хайека и Фридмена до Рейгана и Тэтчер. Москва, Челябинск: Социум; Мысль, 2017. 528 с.

9. Флорида Р. Новый кризис городов: Джентрификация, дорогая недвижимость, растущее неравенство и что нам с этим делать. М.: Издательская группа «Точка», 2018. 368 с.

10. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978-1979 уч. году. СПб: Наука, 2010. 448 с.

11. Brown W. In the Ruins of Neoliberalism The Rise of Antidemocratic Politics in the West. Columbia University Press. 2019. 264 p.

12. Dardot P., Laval С. The New Way of the World: On Neoliberal Society. Verso, 2017. 352 p.

13. Dardot P., Laval C. Never-Ending Nightmare. The Neoliberal Assault on Democracy. Verso. 2019. 178 p.

14. Davies J.S. Challenging governance theory. From networks to hegemony. Policy Press, 2011. 200 p.

15. Giddens A. The Third Way. The Renewal of Social Democracy. Cambridge. Polity, 1998. 166 p.

16. Harvey D. Spaces of Global Capitalism. A Theory of Uneven Geographical Development. Verso. 2019. 154 p.

17. Kotkin J. The New Class Conflict. Telos Press. 2014. 230 p.

18. Lazzarato M. The making of the indebted man: an essay on the neoliberal condition. Semiotext (e), 2012. 200 p.

19. Leys C. Market-driven politics. Neoliberal democracy and the public interest. Verso, 2003. 280 p.

20. Mirowski P. Never Let a Serious Crisis Go to Waste. How Neoliberalism Survived the Financial Meltdown. Verso. 2014. 496 p.

21. Osborne D., Gaebler T. Reinventing Government: How the Entrepreneurial Spirit is Transforming the Public Sector. Addison-Wesley Publishing Company, 1992. 405 p.

22. The Road from Mont Pèlerin. The Making of the Neoliberal Thought Collective. Harvard University Press. 2015. 496 p.

Первоначальный вариант статьи был опубликован в журнале «Публичная политика»:

Томин Л.В. Политические сети в контексте неолиберальной правительности // Публичная политика. 2020. № 2. стр. 128-137