Интервью архитектора Феликса Новикова о друге Эрнсте Неизвестном от 11 марта 1997 года / публикуется впервые (в рамках подготовки очередной книги авторства Ф. Новикова из серии «Автограф архитектора»)

В предисловии к книге «Дело жизни» я написал, что лишь одна моя статья не увидела света. Это неточная информация. В 1997 году был еще один случай, когда мне было отказано в публикации. Однако в этом не было моей вины. Причина отказа состояла в том, что текст содержал в себе интервью с Эрнстом Неизвестным, и редактор газеты «Новое русское слово» отклонил его, сославшись на то, что газета о нем и без того писала достаточно много. Сохранив этот текст и фотографии, сделанные моей женой, я до сей поры не предлагал его иным изданиям. Прошло 19 лет. Интервью со скульптором здесь.

Нам предстоит не очень долгий путь от студии на Grand Street на восток, через весь Long Island, где между северным и южным его окончанием, как в пасти какого-то зверя, примостился островок Shelter. До него без малого сто миль. В пути можно поговорить. Есть о чем. С Эрнстом Неизвестным мы знакомы сорок пять лет. Нормальный срок для современника нашего поколения. Прекрасно помню повод знакомства.

Четыре новоиспеченных архитектора, в числе которых был и автор этих строк, в результате конкурса получили право строить станцию «Краснопресненскую» московского метрополитена. Приступая к строительству, мы устроили свой конкурс на ее скульптурное оформление. Тема, конечно, революционная. Неизвестный представил свой проект. Но победа в этом соперничестве, увы, досталась другим. Эрнст этого не помнит. Впрочем, как выяснилось, победы свои он тоже помнит не все. А те, что памятны, омрачены последующими интригами, безуспешной борьбой за реализацию авторских идей.

Мы часто обсуждали эту тему в его мастерских, перемещавшихся с Сергиевского переулка на Костянский, а потом на улицу Гиляровского, на застолья ресторанов ВТО или Дома архитектора. Мы ведь не раз возвращались к сотрудничеству.

Феликс Новиков (Ф. Н.) — Ты теперь часто бываешь в Москве. Какие мысли и чувства испытываешь при этом? Здесь ведь прошло самое лучшее время для творчества. Ты уехал, отпраздновав пятьдесят.

Эрнст Неизвестный (Э. Н.) — Когда бываю в столице России, езжу по улицам, смотрю площади и здания, я всегда вспоминаю об огромных усилиях, которые были потрачены на то, чтобы состояться, что-нибудь построить, по существу дать обществу плоды своего творчества. Я сам себе напоминаю человека, стремившегося взойти на Эверест, но шедшего все время по болоту. Я думаю, что, по крайней мере, в тридцати, а то и больше точках Москвы есть места, где я должен был что-то ставить. Началось все это еще в студенческие годы.

Был проект памятника строителю Кремля, успех в конкурсе на монумент 300-летия воссоединения Украины с Россией (теперь ясно, что ставить его не следовало), была композиция «Первые крылья». Звучали похвалы и официальные одобрения. Но этим все ограничивалось. А ведь в тех работах присутствовала сугубо реалистическая поэтика, романтика патриотизма. Впрочем, теперь, глядя на фотографии, я усматриваю в них повышенную энергетику, пафос, который вырывался за рамки умеренных, скучных работ. Возможно, мои цензоры по какому-то подтексту угадывали мое будущее. Помню, академик Кеменов, оценивая мою работу, заметил: «Тут надо быть осторожным. Мне это не нравится. Видимо здесь есть нечто антисоветское». Ну, да ладно, скажем это грехи юности. Потом было посерьезнее.

Конкурс на проект монумента Победы. Первая премия не досталась никому. Но два проекта, в которых я был ведущим скульптором, были премированы. Один отмечен второй премией, другой третьей. С того момента начались мои неприятности. Дело шло к подписанию договора. Но разве Вутетич мог допустить такое? Он пошел к маршалу Чуйкову. «Формалисты берут нас за глотку. Надо бороться». Потом произошла моя встреча с Хрущевым. Засим последующие отлучения. Возможно, я нарушаю хронологию. Но вот тебе несколько примеров.

Я получил премию за проект памятника Гагарину на Калужской заставе. Никто не получил первой. Шли разговоры о заказе. Не состоялся. Сейчас эта работа смотрится почти академической. А тогда она кому-то казалась абстрактной. Ведь то была метафора, а не реальный космонавт в реальном костюме.

Ф. Н. — Я могу тебе напомнить дальнейшее. В ту пору шло к концу строительство Дворца пионеров на Ленинских горах. Наша авторская команда все еще рисовала варианты главного входа с Воробьевского шоссе. Чего-то не хватало. Нужен был некий знаковый композиционный акцент. И тогда мы пришли к тебе. Твой сверкающий бронзой космонавт — как символ пионерства — оказался кстати. Мы построили под него фундамент. Но, увы, ничего не вышло. И сейчас не ведаю, какие тайные силы помешали осуществить тот замысел. Над фундаментом посеяли траву. На торжественной церемонии открытия Хрущев произнес речь. Он сказал: «Вкусы у людей бывают разными, всем не угодишь. Кому-то нравится, кому-то не нравится». Хрущеву Дворец понравился. А кому-то не нравился скульптор Неизвестный. Много лет спустя, когда тебя уже не было в стране, покойный Фролов поставил на тот фундамент «Мальчиша Кибальчиша» — ребенка большевика, истребителя буржуинов.

Э. Н. — Все правильно. Так и было. Но вот еще пример. Строился новый МХАТ. С архитектором Кубасовым мы предложили исполнить рельефы на главном фасаде театра. Большая работа. Годы были потрачены. Огромная модель была принята советом. И туф армянский был заказан чуть ли не метровой толщины. Чтобы в этой плоти резать рельеф. И вдруг Министерство культуры отклоняет проект. Время и труд снова пропадают даром.

А проект «Площади мысли» обсуждали с Кельдышем, Капицей, Семеновым, Ландау — где бы поместить его, у какого-либо из академических институтов. Курчатов поддержал эту идею. Министерство культуры решает отлить модель в бронзе. Потом уже увеличивать и так далее. Увезли в скульптурный комбинат, а там разбили молотками. Многофигурная композиция. Семь лет работы.

А еще кинотеатр «Россия». Там на боковых фасадах и сейчас видны пустые «пятна», заделанные лицевым кирпичом. Это вместо скульптурных масок. Я их сделал в натуральную величину. Огромный труд. Они были разрушены. Кто-то ночью проник в мастерскую и разбил гипсовую модель. Таким образом, у меня в гипсе уничтожено около двухсот работ. После очередного налета я пригласил в студию Аркадия Вайнера. Он вошел, а я ожидал его во дворе. Все осмотрев и выйдя из мастерской, Аркадий взял меня за локоть и сказал на ухо: «Дело вели знатоки». И «Телеглаз» для телебашни тоже был разрушен. Я никак не могу понять ненависть к скульптуре. Чем-то мои работы мешали. Вернее кому-то. Были еще и другие проекты по разным причинам «погребенные».

Ф. Н. — Об одном могу тебе напомнить. «Прометей» перед «Голубыми домами» научного центра в Зеленограде. К той архитектуре, сверкающей полировкой стекла, скульптурная пластика была бы как нельзя кстати. Мы с Игорем Покровским предложили тебе это место. Ты сделал модель. Мы нарисовали перспективу. Электронный министр Александр Шокин одобрил затею. И мы, по традиции, построили фундамент. И снова вмешались некие силы. Мы уже готовились засеять фундамент травкой, но близилось ленинское 100-летие. Работа Мирабишвили предназначалась для Кремля, но, проиграв конкурс, осталась не у дел. Мы возражали против ее установки. Но нашелся другой архитектор. В тайне от авторов комплекса он сделал проект постамента. И Ильич встал на чужое место.

Э. Н. — Потому я и говорю, что Москва гробница моих замыслов.

Ф. Н. — Есть еще одна фатальная закономерность. Все, что ты осуществил в самой Москве, имеет отношение к печальной тематике. Рельеф на здании колумбария в крематории подле Донского монастыря, надгробия Хрущеву, Ландау, Светлову…

Эрнст промолчал. Тем временем мы подъехали к паромной переправе. Будний февральский день. Ждали недолго и вскоре оказались на том берегу. Shelter — значит убежище, приют, укрытие, кров. Небольшой островок, около 700 постоянных обитателей, всего четыре на пять миль из конца в конец. Славится как тихое местечко комфортного летнего отдыха. Тут для того есть все — отели, рестораны, гольф и прочее. И частные дома небедных людей, пустующие в зимнюю пору. Здесь Эрнст построил свой дом. Года три как завершил это дело. Так что дом «с иголочки».

Вошли. Время шло к обеду. В холодильнике пустовато. Хозяин отправился за припасами. Можно неспешно оглядеться. Вот высокий центральный холл в перекрестии главных осей. По сторонам кухня с «трапезной» и кабинет. Над ними, наверху, две спальни — хозяйская и гостевая. К тому еще гараж, занятый гипсовыми моделями, и высокая студия — о ней позже. Эрнст говорит, что все рисовал собственноручно — план, детали, мебель. Действительно, все сделано «одним духом». Помогал молодой архитектор, англичанин по имени Марк Дезвальски. Справился со своей миссией вполне достойно. Эрнст, как мне показалось, доволен.

Центральное пространство, что твой храм. Храм скульптуры. Покрытие покоится на деревянных столбах. Не облицовка-массив. Все деревянные детали и мебель светлого дерева нарисованы нарочито мощных сечений. Металлические крепежные элементы черные. Стало быть, все средства — белые стены и потолки, дерево и металл. По основным осям внутреннего пространства скульптурные акценты — контражуром перед треугольным эркером, на фоне высокого оконного проема, на белом обрамлении камина, от которого тянутся к кровле два черных ствола дымоходов. Скульптуры покоятся на «колоннах» во входном вестибюле. Три «креста» висят на его стене. И так далее. Осмысленная экспозиция годится для будущего музея Эрнста Неизвестного.

Он вернулся с покупками. После недолгих хлопот что-то сготовили, накрыли стол, расположились в тяжелых, добротно нарисованных стульях, чьи высокие спинки располагают к неспешности. Завершив трапезу, продолжили беседу.

Э. Н. — Вот ты вспомнил о «Прометее». А там было продолжение. Я его все–таки поставил. Под фуллеровским куполом, оставшимся от американской выставки. То была выставка электротехники. И он стоял под тем куполом, как символ отрасли. Пятнадцатиметровой высоты. Из металла. Там были еще светомузыкальные эффекты. Не буду скромен. Эта работа была сродни «Рабочему и колхознице». Только там другая патетика. Выставка закрылась. «Прометей» был уничтожен. Разрезан автогеном. Зачем? Не могу понять. Его без хлопот можно было демонтировать. Можно было поставить в другом месте. В том же Зеленограде.

А вот еще случай. Композиция «Полет» для института легких сплавов. Была какая-то военная выставка. И там надо было продемонстрировать возможности соединения различных металлов неким секретным способом. Без сварки и болтов. То была композиция летящих птиц, исполненных в различных «стратегических» материалах. Интересная работа. Постояла и была разрушена. Зачем? Многие годы валялась во дворе. Осталась цела. Сплавы-то нержавеющие. Космические. К чести института она теперь восстановлена. Стоит. Единственное, что было восстановлено.

Ф. Н. — Давай теперь вернемся в Зеленоград. Там ведь состоялась самая крупная твоя работа. И я сознаю себя причастным к ней. Я говорю о вузе, институте электронной техники. На этот раз ты выступил в интерьерном пространстве. Потому, возможно, оно и «проскочило». В главном здании комплекса, архитектуру которого мы проектировали с Григорием Саевичем, для твоего рельефа отведено коронное место. Четыре внешних стены библиотеки, подсвеченные зенитными фонарями, окруженные пространством рекреации. Естественный свет льется прямо с неба, подчеркивая пластику рельефа. А размеры! Почти 1 000 м²!

Сделаны эскизы и перспектива. Хорошо помню встречу с Шокиным. Облачившись в парадный костюм, ты рассказал заказчику о сюжетах рельефа. И, в заключении, сказал, что намерен внести в композицию конкретные символы электроники. А министр неожиданно возразил: «Зачем же конкретные, надо абстрактные». И потом долго и увлеченно рассказывал о своих встречах с абстрактным искусством. Бывали и такие министры.

Денег в смете на 1 000 м, увы, не хватало. Но ты придумал хитрую технологию, которая на много облегчила исполнение этой работы.

На сей раз, тебе ничто не мешало. Этому проекту вообще во всем везло. И вот строительство завершается. В конце 1971 года состоялась церемония открытия. А вскоре, помнишь, в «Литературной газете» панегирик Александра Левикова «Электрон и колокол». Было много восторженных отзывов, а потом…

Э. Н. — Потом статья в «Правде». Прежде чем говорить о ней я хочу напомнить тебе о том, что я вместе с латышскими коллегами работал над монументом в Саласпилсе. Там есть мой вклад. Я сказал бы, что общий пафос в той работе шел от меня. Но я должен был выйти из игры, иначе «не прошла» бы Ленинская премия. Мы остались друзьями. Но вот одному из моих соавторов — латышскому скульптору — «Правда» поручает написать статью о монументальном искусстве. Но писать он, увы, не может. Может подписать. Дело поручают искусствоведу. Забыл фамилию (теперь я вспомнил — Григорий Анисимов, прим. Ф. Н.). А он обращается ко мне. Ну, я теоретизирую по поводу искусства, а о зеленоградском рельефе написал он. И вот выходит «Правда». Статья есть. Мои мысли в ней есть. Похвала рельефу есть. Подпись лауреата Ленинской премии есть. Имена архитекторов есть, а имени скульптора — автора рельефа — нет. Так сказать, неизвестный.

Ф. Н. — Все правильно. А в конце статьи сказано буквально следующее: «…вот поставлен в городе памятник, декоративная скульптура, созданы панно или фреска, барельеф или мемориальный комплекс — и появляются статьи, в которых порой забывают упомянуть имя автора». Честное слово, так и написано. Смешно и горько было. Конечно, мы с Гришей написали письмо Земянину (тогда главный редактор «Правды»). А что толку? А потом комплекс выдвинули на Госпремию. И ты был с нами в списке соискателей. Как же иначе? Но вот комитет по премиям приезжает в Зеленоград. Тут выясняется, что тебя из списков вычеркивают. Такая была установка. Мы и тут пишем протест. Тоже попусту. Но объект премии не получает. Ее присудят спустя два года. Не за комплекс — за город. И тогда ты праздновал вместе с нами этот успех. Но горечь, конечно, осталась.

День выдался отличный. Солнце пронизывало пространство высокого холла. На фоне освещенных витражей какие-то скульптуры смотрелись черным силуэтом. Зато другие были выгодно освещены. Мы вышли в сад. Там просто на траве или на бетонных постаментах стояли бронзовые изваяния — распятие на фоне небольшого живописного пруда, групповые композиции разных сюжетов. «Орфей» и модель неосуществленного монумента жертвам тоталитаризма в Воркуте. Какие-то работы встанут здесь, вернувшись с выставки в Париже. Сад скульптур. Эрнст рассказывает, что поначалу здешнее «комьюнити» встретило его затею в штыки. Как так — копать землю, устраивать бетонные постаменты, портить природу острова. Тут ее берегут и в обиду не дают. Пришлось все объяснять, согласовывать. Теперь поняли, что здесь создается достопримечательность острова. Может быть, даже главная.

А мне очень понравилась (не видел прежде) модель для Воркуты. Должно быть потому, что это не только скульптура, но и прекрасная архитектура. Монумент должен быть 70 метров. Гигантский. Сверху он представляется маской. И вся его структура, все ритмы строятся из масок разного размера. Мощная тема.

Ф. Н. — Ты ведь, конечно, думал о том, почему так драматически складывалась твоя судьба. Не мог не думать. Там, в отечестве, до отъезда. Здесь, по прошествии многих лет. Или теперь, вновь возвращаясь в Россию.

Э. Н. — Разумеется, думал. И тогда, и теперь. Можно сказать, постоянно. Как не думать? Ну, допустим, у меня были экстремальные работы, которые по идеологическим соображениям не могли быть в обиходе. Ну, скажем, кресты, распятья, кентавры. Были и деформации человеческого тела. Но почему все упирались, даже когда не было ничего подобного? Какая-то мистика!

Конечно, для кого-то я был соперником, врагом. Скажем, для Вутетича. Я ведь выигрывал конкурсы. Зато для чистых пуритан я был идейным противником. Мое искусство они искренне считали авантюризмом.

Ты спросишь, кто мне мешал. Практически мешали все. Кербель, к примеру, стоял против меня открыто. А когда меня изгоняли из МОСХа, там не было ни Вутетича, ни Томского, ни Манизера. Там были мои сверстники — Шаховской, Жилинская, Андронов, Никонов.

Ф. Н. — Все это в прошлом. А как теперь?

Э. Н. — Архитекторы по-прежнему хотят со мной работать. Интеллектуалы по-прежнему дружат со мной. Как мне кажется, молодежь относится ко мне с интересом. Я выступал с лекциями при полных аудиториях. Мои выставки полны зрителей.

Ф. Н. — А власть?

Э. Н. — Власть меня признала. Формально. У меня орден «За заслуги перед отечеством». Я единственный эмигрант, получивший его. У меня есть другие награды и звания. Но нет предложений, связанных с моей работой. Выходит, как личность я власти нужен, а искусство мое не востребуется, оно не нужно. Может тут есть и другие проблемы. Очень простой ответ. Я не тот человек, с которого можно получить взятку. Быть может кто-то полагает, что раз я пожертвовал на магаданский монумент свой гонорар за эту работу, значит, вообще могу трудиться в форме благотворительства. Из любви к России. Не знаю. Но деньги то в России есть. И немалые. В России многие бедствуют. Но кому-то их платят. Такие, каких здесь не бывает. Меня считают великим маэстро. Бескорыстным человеком. Наверное, надо менять поведение.

Стемнело. Разожгли камин и включили все светильники. И снова вышли в сад. И тогда дом открылся в новом качестве светом наружу. Очень эффектно. Но чего-то не хватает. Понятно чего. Подсвета скульптур. Это еще будет сделано.

Теперь мы заходим в студию. Круглое в плане высокое пространство, с фонарем в зените шатрового свода, предназначено для работы. Над одной скульптуры, той, над которой Эрнст Неизвестный работает всю жизнь — «Древо жизни». Я помню московские варианты. Их было множество. Древо замышлялось когда-то, как гигантское, более 100 м высотой, изваяние. Здесь, в этой студии, делается модель несколько больше 6 м. Есть отработанные фрагменты, но дел еще очень много. Ведь в этой работе концентрируется все творчество мастера, весь его путь.

Один из вариантов «Древа», тех, что сделаны уже здесь, в Америке, в бронзовой отливке от имени Президента России, преподнесен Организации Объединенных Наций. Он стоит в его Нью-йоркской штаб-квартире. Но быть может тот, над которым Эрнст Неизвестный работает сегодня, следовало бы поставить в столице Российской Федерации.

Утром мы попрощались. Эрнст остался на пару дней поработать. Дорогой я думал, почему он обосновался на острове. Быть может, в этом есть что-то символическое. В конце концов, каждая яркая, неординарная личность — остров в океане человечества. Тем более, личность такого масштаба. Эрнст Неизвестный всегда был островным человеком. И там и тут. Должно быть, таким и останется. А Shelter Island будет надежным приютом его произведений. Здесь мастер построил свой музей. Когда он откроется для публики, почитатели скульптора назовут его островом Эрнста Неизвестного.

P.S. Прошло 7 лет, и «Древо жизни» нашло свое место в Москве. При очередной встрече Эрнст подарил мне фотографии церемонии открытия «Древа». Должно быть, он испытал удовлетворение. Здесь были разные сановные персоны, но были друзья и коллеги — Андрей Вознесенский, Таир Салахов, Зураб Церетели. Спустя год мы вместе с Григорием Саевичем посетили это место. Не лучшее. И стеклянный свод над этой композицией ей чужд. Но «Древо» все–таки состоялось.