Самобытный московский персонаж, русский художник первой волны цифровой глобализации — на удивление, все эти описания адресованы одному человеку. Но сколь загадочно напускным не казался бы образ, созданный СМИ, за нитью ярких характеристик прячется приятный молодой человек с ассиметричной прической, известный в различных кругах как Протей Темен. Переходя от одной серии изображений к другой, разместившихся на его сайте, невзначай задаешься вопросами касательно выбора цвета, формы, тезауруса — причиной тому использование исключительно черно-белой гаммы и подписей по типу «абстрактной айдентики повседневной спектакулярности». Глядя на преподавательский профиль Hse Art and Design School, удивляешься количеству курсов, который Протей читает своим студентам уже третий год. И, конечно, далеко не везде можно увидеть фотографию, на которой изображен преподаватель в солнцезащитных очках и с бритой головой на манер финских модников. Как бы то ни было, Протей не перестает думать об искусстве, боге, повседневности, пространстве, космосе и поэзии.

— В одном из своих интервью вы сказали, что работаете со старыми медиумами и ведете диалог скорее с двадцатыми годами XX века, нежели с настоящим временем. В чем это проявляется — в визуальном языке? В представлении искусства сквозь призму манифеста? Чем для вас является это перемещение во времени — целью или средством?

— Для меня это скорее означает способ немного замедлиться, создать специальную ситуацию романтического героя для настройки на точный ритм. Из ощущения «сегодня» можно вытягивать другие, наверное, даже более едкие и острые смыслы. И это требует специального склада характера. Образно говоря, мне куда интереснее покопаться не на полках супермаркета, а в соседней заброшенной библиотеке, где раньше располагался сарай-мастерская местного сумасшедшего ученого. Но когда будет нужно купить чипсы для вечеринки, я зайду в магазин неподалеку.

— Как бы вы описали настоящую художественную ситуацию в Москве? Вне всяких сомнений, столичная арт-среда — это довольно обширное понятие, и если говорить о развитии искусства, то следует апеллировать к конкретным кругам. Но не кажется ли вам, что сейчас современные художники грешат тем, что зациклены на себе, на положении в «тусовке»? Или же так было всегда?

— Тусовка или, другим языком, группировки, уже давно определяют вектор развития интереса того или иного формирования художников вокруг меценатов, кураторов и заинтересованных их работами людей. Все это формализовалось и институционализировалось в том виде, который нам знаком сейчас. Зацикленность на своих ребятах — это способ на какое-то время перестать снова и снова объяснять, что ты делаешь, а вместо этого сосредоточиться на непосредственном «делании». Бывают и такие далекие дали, где вообще невозможно сразу вникнуть в проблематику авторов и сочувствующих. Но этого и не требуется. Для меня искусство примерно как кружок филателистов — все собирают марки, ищут раритеты, но человеку со стороны иногда невозможно объяснить, чем конкретный экземпляр так ценен.

— Когда вы говорите о том, что как художник занимаетесь сюрритуализмом — что имеете в виду? Cтоит ли в этом термине искать отсылки к началу прошлого века? Как можно помнить, в 1924 году сюрреализм, как направление в искусстве, был утвержден благодаря первому манифесту Андре Бретона.

— Да, это прямая цитата и микс названий. В рамках практики я понял, что сюрреалистическая школа мне очень близка по духу, тем более что она вытекала из совершенно безумных дадаистов, которых невозможно не любить. Добавив ритуал, который необходим для работы в искусстве, на мой взгляд, я получил этот новоязовый термин. Он меня вполне устраивает многогранностью трактовок, он ничего точно не называет, а, значит, достаточно хорошо тянется, чтобы стать мешком смыслов на длительное время. Это все из–за диалога со временем: что-то исчезает, а что-то появляется. Архивы как каталоги находок, ушедшего, работа с архивом как самостоя­тельная практика. Я могу бесконечно прыгать оленем с одного термина на другой, потому что для меня эти выстроенные островки стали необходимой частью размышлений и действий в рамках искусства. Можно возразить, сказать, что существуют натяжки и нелогичности, но они задают дрожание всей системы. А неточность и дрожание честнее, чем убеждение. Вот, что я думаю на этот счет.

— Из этого вытекает другой вопрос на предмет саморепрезентации художника: как вы относитесь к тем, кто в открытую заявляет о себе в качестве ультра медиума, способного как передавать дух времени, так и «писать современную историю»? Ведь, насколько известно, адекватный анализ, по крайней мере, явлений культурного толка, возможен только спустя определенный срок.

— Я не соглашусь с утверждением про адекватный анализ. Институция на то и институция, чтобы владеть возможностью назначения того или другого поступка, объекта, человека значимостью. Дух времени сейчас скорее не про прошлое, а про будущее. И каждое действие по чуть-чуть его формирует. В настоящее время возникают слишком быстрые связи между узлами. В первую очередь, я говорю про сеть, которая изменила ощущение «сейчас». Поэтому зафиксировать точное единственно верное «сегодня» невозможно, но можно сказать: «Вот вам пылинка настоящего от меня».

— Считаете ли вы себя аутсайдером?

— Нет. Для меня этот термин неразрывен с определенной школой в искусстве, которая ближе к чуть более специальному способу мышления и самоощущения авторов. По диагнозу я, скорее, дельфин, который прыгает по поверхности моря в текущий момент. Он же из–за этого не становится аутсайдером у птиц? Они его видят, едят и цапают лапками. Иногда у дельфинов и птиц даже голоса похожи.

— Уже как несколько лет вы занимаетесь развитием темы «черного пятна». Изменилось ли ваше отношение к собственным работам за это время? Можете ли говорить о динамике развития этого направления?

— Однажды я все перекрасил в черный. Чтобы это сделать, я в течение месяца методично выводил цвет во всех старых архивных работах. Хотя это и была ручная кропотливая работа, многие картинки все равно испортились. Но то был, как мне тогда казалось, необходимый шаг. Однако это чисто формальная трансформация, потому что при пролистывании архива стало ясно — спектр интересов остался прежним. Но благодаря такому шагу мне стало чуть яснее, куда двигаться дальше. А раньше срабатывала обыкновенная интуиция. Так что интерес заключается в том числе и в прогнозировании. Но всегда есть шанс улететь в другую сторону. Ведь я еще не знаю того, чего не знаю. И это самая интересная часть работы.

— Многие отмечают в ваших работах особую связь со словом, новой терминологией. Но существует мнение, будто использование художником незнакомого тезауруса отпугивает зрителя, заставляет его усомниться не столько в артисте, сколько в себе. Как в таком случае вы бы описали коммуникацию между вашими произведениями и наблюдающим лицом? Изменились ли эти отношения за время практики?

— Мне всегда было интересно слово, новые термины позволяют ухватить какое-то явление, которое было невозможно зафиксировать раньше. Тут бы я предложил сразу подумать о лингвистическом импрессионизме — схватить за хвост случайный «вздряк» и «пуржимку», вот что я предлагаю. Здесь и так все очевидно, и объяснять ничего не нужно. Вообще, я предлагаю относиться к зрителю с уважением и ничего ему не объяснять. Если не понял сразу, то и объяснить не получится. А текст — он для другого сделан, чтобы им стихи пели и женщин ласкали.

— Интересно узнать, как вы ощущаете себя в роли преподавателя? Какими инструментами пользуетесь? В чем видите важность этого опыта?

— Преподавание очень сложная работа — нельзя просто взять и дать какую-то формулу. Это не гвозди учить забивать, тут надо человека так сильно ниточками возможностей запутать, чтобы он сам понял, как это затягивает, прошел обряд крещения в мыслящее существо через боевое освобождение от паутины пустых и надуманных слов.

— Какие возможности вы имеете в виду?

— Возможность я воспринимаю буквально. Хотя можно заниматься чем угодно, но какие-то из вещей будут милее. Но от этого не всегда проще. Здесь важно научиться думать самостоятельно: где навязанное извне, а где ты сам. Но трудно бывает узнать, где правда, если не впутываться во все подряд, искать случайные обрывки, спорить и искать.

— Как, по-вашему, много ли сейчас по-настоящему талантливых молодых людей? Или же такая категория оценки не вполне применима к современной молодежи?

— Меня немного веселит слово «молодежь». Но если вопрос в том, что меняется ли количество думающих и умеющих людей каждый год, то я не готов ответить сейчас. Думаю, что этот процент примерно одинаков в разные времена. Можно уважать и навык, в смысле умения, сам по себе. Но, как правило, интереснее бывает, когда человек осознанно встает на пересечении каких-то совсем разных полей. Это в достаточной степени про сегодня — быть между дисциплин, над навыками, видеть контекст, интересоваться жизнью во всем ее разнообразии. В такой ситуации тебя начинают питать разные почвы, и плоды получаются совершенно неожиданные. А если вкратце — потенциал очень близок к остроумию. Только от остроумия другим людям щекотно, а от осознания потенциала щекотно самому себе.

текст © Ульяна Яковлева © Tatlin News 4-5/85-56/150 2015