Где-то посреди зимы (вроде сказочной, ан нет, может, и знакомой — герметично-мёрзлой, бессолнечной, голой) живёт племя-стая, зовущееся берендеями. Народ этот молчалив, сосредоточен, словам предпочитает короткие звуки-сигналы: то вдох небольшого свистка, то негромкий удар по меди, то быстрое касание струн скрипки. Есть у берендеев ежедневный ритуал — выходить к околице, вставать, аки стена, и вглядываться в окружающий мир отрешёнными глазами, будто ожидая оттуда визита чужака. Лёгкая напряжённость, беловатые почти бездвижные лица (маски?) и те самые звуки-коды. Может «стой, кто идёт?», раздроблённое на микрореплики, а может, и старинный напев, цели не имеющий.

Стерегут ли они своё обиталище или тоскуют по гостям? Досталось им на вечное поселение пространство вне времени. С первого взгляда чужак и не поймёт, куда забрёл. То ли берендеи живут-поживают в мифе, где история ещё не началась, то ли они обретаются в далёком апокалиптическом будущем, где она уже закончилась. Место-время это серо и выморожено — беззеленье, пустота, обрывки-останки одежд и людей. Ночной порой тщатся берендеи обогреться, уговаривают красный жар углей, добывают хоть малую толику тепла. Жаль, что время-то кончилось и из «приманок» огня у них лишь малые палочки да самодельное «солнце» лохматое.

Неустроенному месту — неустроенные жильцы. Они будто собраны по кусочкам, что удалось сохранить, то и одёжка. Кому тулупчик перепал, кому меха полоса, обернувшаяся шапкой, та плат серой шести сохранила, а другая — целу мужчину шинель да ещё и остов диска-кокошника к ней. Намотали на себя, что смогли, но к холоду привыкли, даже ходят уже, как пингвины. Чуть покачиваясь, снуют по небольшому клочку (сцена новосибирского «Старого дома» здесь так мала, что больше напоминает узкий прямоугольник репетиционного зала) среди «деревьев».

Именно в этом разъятом мире посреди очередного обретения огня и появляется Снегурочка — свирельного голоса, белая, цельнокроенная, вертикальная. Она, в отличие от свистящих, шипящих, молчащих берендеев, поёт. Но и её протяжное высокогорное «а-а-а-а» постепенно тает, оканчиваясь похожим на ноздреватый весенний снег баском. Вслед за исчезнувшим чистым звуком в пепельной толпе растворится и его «хозяйка», уйдёт вдаль, за спины аборигенов.

Начало бессловесной новосибирской «Снегурочки», в сжатом виде являющее идеи и движущие силы сюжета, может напомнить, например, многочисленные «Вёсны священные». Девушка, становящаяся ритуальной жертвой, Избранница — как точка отсчёта. Наверно, при определённой доле фантазии и её изощренности можно найти и параллели или поводы для них и между прерывистой, напряжённо затихающей и тут же вскрикивающей музыкой Александра Маноцкова и внешне дисгагармоничными голосами инструментов Игоря Стравинского. В рамках сравнения всего со всем и насильственного роднения сюда же можно прибавить размышления о том, отсылают ли фронтальные мизансцены «на зал», выстроенные режиссёром Галиной Пьяновой, к театру Бертольда Брехта. Или визуальный ряд относит нас на север, к Юрию Бутусову и уже его совсем таким же оборванным и потерянным героям? И, конечно, не забудем об отношениях с Островским, чья пьеса и стала основой для фантастической оперы (как обозначил жанр спектакля «Старый дом»). А где ж тут классика и как её преподнесли? Нужно ли доставать из глубин памяти (подсознания?) то, как ставили пьесу «деды»?

И да, и нет. Пластический (так и хочется сказать — пантомимный) спектакль «по мотивам», больше напоминающий сгущённостью и конкретностью способа рассказа немое кино, отлично может существовать как вне связи со своим литературным родителем, так и без привлечения любого рода контекстов. «Снегурочка» отсылает ко многому — тут и вышеназванные персонажи (театрального фольклора), и элементы наивно разыгранных квази-ритуалов, и собратья по жанру пластически-драматических переложений, и даже дальние отголоски поблекшего лубка — и почти любое воспоминание способно сделать диалог со спектаклем насыщенней и дольше. И в то же время опера эта в хорошем смысле проста и не слишком требовательна. Она герметична и самостоятельна, общим строем напоминая своих персонажей — отстранённых, временами застывающих, чуть смешных, но располагающих. Из «особых примет» за спектаклем можно числить неспешность (впрочем, ритмически выдержанную и не приглашающую задремать), негромкость, лаконичную уплотнённость и лёгкость визуального языка, внятность изложения. На сцене множество персонажей, но помнить их всех и сопоставлять необязательно, строй каждого эпизода и пластический рисунок подскажет, кто сейчас кому и кем пришёлся. Многочисленные ритуалы серьёзны, обстоятельны, бесконечно намекают на связь с «настоящими действами» и в то же время откровенно выдуманы, собраны «по мотивам мотивов», вмещают в себя долю юмора и «разбавляют» собственную внешнюю важность.

«Снегурочка» скорее оперная (или даже оперно-комическая) фантастика, чем фантастическая опера. Для коммуникации с ней одинаково не обязательно как предварительное чтение одноимённой пьесы или изучение либретто, так и подробное знакомство с миром современной академической музыки.

Но необязательность эта не умаляет важности каждого элемента. Написанная специально для Новосибирска музыка Александра Маноцкова незаметно оплетает, скрепляет эпизоды сюжета, придавая происходящему чуть медитативную окраску. Там, где не говорят инструменты, звучит тишина — микрошорохами, поскрипыванием планшета. В отсылающем к архаике сюжете много природы — и партитура спектакля напоминает об этом, давая звучать всему пространству, не устанавливая иерархий. Шуршание небольших пластиковых пакетов здесь мягко, ненавязчиво уравнивается и с женским голосом, и со скрипками и дудочками: всё — часть мира, и эклектичного, и по-своему гармоничного.

Март 2017 года.