В новой книге издательства Ивана Лимбаха собрана автобиографическая проза Жоржа Перека (1936–1982). Роман «W, или Воспоминание детства» (1975) — уникальный пример совмещения действительности и вымысла: скудная на перипетии история сироты — жертвы холокоста поразительным образом срастается с красочной фантазией о тоталитарном обществе острова W, которая может прочитываться как одна из самых страшных антиутопий XX века. Эссе «Эллис-Айленд» (1980), посвященное американскому транзитно-пропускному пункту, через который прошло около шестнадцати миллионов эмигрантов из Европы, описывает символическое место рассеяния и блуждания, испытания и надежды. Сборник дополняют автобиографические заметки и интервью, а также библиографический указатель произведений Ж. Перека и материалов о его творчестве, опубликованных на русском языке. Публикуем интервью Жоржа Перека о памяти.

— Как рождается воспоминание?

— В случае с книгой «Я помню»это спровоцированные воспоминания, все то забытое, чему я помогаю вновь появиться, анамнез, то есть то, что противоположно забыванию. Это довольно любопытное занятие: я сижу за своим письменным столом, в кафе, в аэропорту или в поезде и пытаюсь найти событие, не имеющее значения, событие заурядное, уже неактуальное, но которое — в момент, когда я его нахожу, — что-то вызывает. В некотором смысле начальная идея не моя, я ее полностью позаимствовал. Она принадлежит американскому поэту Джо Брэйнарду; по сути, его «I Remember» — замаскированная автобиография, выстроенная вокруг микровоспоминаний. «Я помню» развивает ту же тему, то есть пытается найти вещи, которые сплетаются в повседневность, но остаются почти всегда незамеченными. Самый явный пример: в метро мы протягивали свой билетик контролеру, и тот его компостировал. Никто на это не обращал внимания! Сейчас, если эту деталь отметить в какой-нибудь книге, то она станет частью памяти. Кстати, где-то на линии Со, которая, впрочем уже не называется линия Со, я увидел ангар, заполненный старыми турникетами метро; так вот, для меня это что-то вроде активной памяти. Я стараюсь вспоминать, заставляю себя вспоминать. Думаю, возьмем-ка тему питания, спорта, политики, эстрады или «воспоминания о каникулах», понимаешь?

— Да, я вижу в этом две установки: работать с повседневностью, а еще десакрализовывать память или, по крайней мере, событие, которое ты выявляешь. Ты согласен с этим?

— Да, десакрализовать событие и вместе с тем восстановить его, скажем, в общественном владении. Для меня в работе над книгой «Я помню» наиболее явно то, что я вспоминаю не в одиночку. Это книга, которую я мог бы назвать «симпатичной»; я имею в виду то, что она обращена к читателям с симпатией и в ней читатели находят себя. Это срабатывает как общий призыв памяти, поскольку разделяется всеми. Это очень отличается от автобиографии, от исследования личных воспоминаний, событий, оставивших отпечаток, но утаенных. Эта работа исходит от памяти всеобщей, от памяти коллективной.

— Здесь ты затрагиваешь тему, которую я как раз хотел тебе предложить: «коллективная память» и «индивидуальная память». Первая кажется мне чем-то вроде магмы, из которой мы все вышли. Похоже, общая память, события, принадлежащие всем, тебе интересны, но ты представляешь их без драматизма, словно хочешь отвергнуть трагичность автобиографии, выявить свою собственную историю…

— Это другой вид работы. Я написал автобиографию под названием «W, или Воспоминание детства»; там автобиографическая работа происходила вокруг единственного воспоминания, которое для меня было глубоко сокрытым, глубоко упрятанным и в каком-то смысле отметаемым. Проблема заключалась в том, как избежать приближения, скажем, к моей личной истории. Книга «Я помню» родилась почти в то же самое время. Это два разных, не совсем параллельных пути, которые где-то сходятся, а исходят из одной и той же потребности обойти что-то, чтобы это локализовать. Это не дается мгновенно. И самое главное, не должно подаваться трагически в сопровождении скрипок! Это должно оставаться все время скрытым! Автобиография детства отталкивалась от описаний фотографий, фотографии служили связующими этапами, помогали подступиться к действительности, о которой, по моему утверждению, у меня не было воспоминаний. По сути, автобиография создавалась посредством кропотливого, неотвязного — в результате всех уточнений и подробностей, — почти навязчивого исследования. В этом щепетильном разборе что-то действительно проявилось. А книга «Я помню» находилась на перепутье и могла в любой момент от коллективного восприятия соскользнуть в мое личное отношение к тому или иному воспоминанию. Когда я пишу: «Я помню, что у моего первого велосипеда были литые шины», — это далеко не так просто и невинно! У меня до сих пор сохранилось то физическое ощущение, однако на первый взгляд заявление нейтрально.

— Да, что касается псевдопростоты, ложно заявленной нейтральности, ты не думаешь, что мог бы запросто работать с архивными документами неизвестной тебе семьи? Кто- нибудь принес бы тебе коробку с фотографиями, и ты получил бы материал для вымышленного произведения?

— У меня такое было! Я принимал участие в телевизионной передаче под названием «Снятая жизнь французов», писал комментарий для фильма, смонтированного из любительских лент с 1930-го по 1936 год. Так мне довелось работать с материалами, в которых я нашел чуть ли не свою собственную историю. Действие одной из этих лент происходит в квартале моего детства, и казалось, что там должны быть и я сам, и моя мать, и мои родственники! В одном из начатых недавно проектов есть то, что можно назвать вымышленной памятью, памятью, которая могла бы мне принадлежать. Скоро мы с Робером Бобером поедем снимать фильм об Эллис-Айленде, это остров в Нью-Йорке, недалеко от статуи Свободы. С 1880-го по 1940 год там находился центр для фильтрации эмигрантов. Через это место, превращенное теперь в музей, прошло не знаю сколько миллионов европейцев, особенно итальянцев, а также евреев из России и Польши. Эдакое горнило Америки. Мы собираемся снять фильм, который напоминал бы об этом перемещении, которое ни Робер, ни я не познали (поскольку мы остались во Франции), но которое мы могли бы познать, которое осталось вписанным в наше возможное (поскольку Робер приехал из Берлина, а мои родители из маленького города под Варшавой)… Это работа с памятью, с затрагивающей нас памятью, пусть и не являющейся нашей, но — так сказать — рядом с нашей, определяет нас почти так же, как и наша история. Итак, если угодно, в работе над воспоминанием есть три аспекта. Прежде всего разложенная по полочкам повседневность, затем обычные поиски моей собственной истории и, наконец, эта вымышленная память. Есть даже четвертый аспект, из области — как бы это сказать — «шифровки»; совершенно зашифрованное вписывание, запись элементов воспоминаний в такую вымышленность, как «Жизнь способ употребления», но для внутреннего пользования. Я хочу сказать, есть только я и еще несколько человек, которые могут быть к этому восприимчивы. Это что-то вроде отзвука, тема, которая тянется под выдуманной историей, которая ее подпитывает, но не проявляется как таковая…

—…что предполагает прочтение с разными уровнями интерпретации в зависимости от того, что известно о тебе и твоей жизни?

— Да, внедрение биографических или повседневных элементов имеет в вымысле свою функцию. Это можно сблизить с техникой Берроуза, потому что это почти биографический «cut-off».

— Ты не думаешь, что стремление, желание пустить корни, одержимость в работе с воспоминаниями или памятью — все это позволяет тебе противиться смерти, молчанию?

— Да, это наверняка идет от идеи следа, вписывания, потребности вписать…

—…да, ты вырезаешь свое сердце на стволах деревьев или скамейках! ты пытаешься играть сразу на два поля: предлагаешь «традиционный» вымысел, и вместе с тем в этой вымышленной истории можно найти твою личную историю!

— Как это организуется? Как сочленяется? Я не очень хорошо представляю. Но был период (который, кстати, совпал с психоанализом), когда я ощущал самую настоящую фобию забвения. В журнале «Аксьон поэтик» я опубликовал текст под названием «Попытка перечисления всех жидких и твердых продуктов, которые я заглотил в течение одного года»! Я вел дневник. Отмечал приемы пищи. Результат оказался одновременно чудовищным и очень курьезным. Этот шаг был вынужденным, компульсивным! Страх забыть! Я вел дневник, отмечал все события, не мысли, нет, а факты типа: «я съел баранью ножку и выпил бутылку жигондас».

— В любом случае, твоя работа — это полная противоположность «забывчивой памяти»!

—…и в то же время в этом есть что-то насмешливое. Я не очень хорошо представляю себе, как это происходит. Смотри, я знаю людей, для которых «Я помню» — это шутка, забава, эдакий трюк! Ладно. Я понимаю, что они имеют в виду, когда говорят о незначительности…

—…или о «большом произведении»!

—…но вместе с тем писать было очень любопытно. Вообще-то, четверть часа и три четверти часа проходят в колебаниях, в совершенно неопределенных поисках перед тем, как выплывет какое-то воспоминание. И в этот миг появляется множество интересных вещей, которые могли бы стать предметом другого текста, показали бы это зависание времени, того момента, в течение которого я выискивал жалкое и незначительное воспоминание.

— Это выискивание, желание черпать в себе моменты пережитого, как ты с этим уживаешься? Я имею в виду, это воспринимается трагически?

— Ну, я бы сказал, это происходит в какой-то подвешенности! Думаю, в этом есть что-то от медитации, от желания создать пустоту…

—…выявить крохотное и в то же время важное воспоминание!…

— Да, впрочем, два-три воспоминания меня очень удивили. А потом, в момент, когда извлекаешь воспоминание, создается впечатление, будто вырываешь его из места, в котором оно всегда находилось.

— Таким образом, то, что ты пишешь, изначально связано с пережитым или с вымыслом пережитого, который ты организуешь сам. Предполагает ли это, что ты должен подчиняться фактам, воспоминаниям, а значит, и действительности?

— Важно, что это — пережитое, которое никогда не будет постигнуто — как бы это сказать? — сознанием, чувством, через идею или идеологию! Здесь нет никакой психологии. Это — пережитое на уровне земли, то, что в редакции «Коз коммюн» называлось фоновым шумом. Пережитое, схваченное на уровне среды, в которой тело перемещается; выполняемые действия, быт, связанный с одеждой, пищей, переезды, распорядок дня, исследование пространства. Остальное не изрекается, даже если привносится для создания вымышленного произведения, но на этот раз другими средствами: словарь, энциклопедия, воображение, система формальных ограничений. Подчинение пережитому выражается в тщательности описания…

— Из этого можно сделать вывод, что ты реалистический писатель?

— Да. Я претендую на это звание. Если угодно, с тех пор как я начал следить за своим отношением к автобиографии, я заметил, что мои автобиографические отрывки все время уклоняются. Это было вовсе не «я подумал о том или этом», а стремление написать историю моей одежды или моих кошек! или рассказать о снах. В этой области моим учителем остается японка Сэй-Сёнагон; ее «Записки у изголовья» — сборник мыслей ни о чем или, точнее, о чем угодно: о водопадах, нарядах, вещах, которые доставляют удовольствие, вещах, которые отличаются утонченной грациозностью, вещах, не имеющих ценности, и так далее. Для меня это и есть настоящий реализм: опираться на описание действительности, освобожденной от любых презумпций и предположений. Так мне кажется!

— Значит, у тебя есть потребность, желание, необходимость классифицировать, составлять описи и реестры, по сути, не позволять себя провести.

— В любом случае, я знаю, что если я здесь классифицирую, инвентаризую, то где-то в другом месте найдутся события, которые вмешаются и нарушат этот порядок. Я знаю, например, что книга «Я помню» набита ошибками, а значит, мои воспоминания ошибочны! Это — часть противопоставления жизни и способа употребления, правила игры, которые себе устанавливаешь, и пароксизма реальной жизни, которая постоянно врывается и разрушает работу по упорядочиванию, и, впрочем, к счастью.

— Тебя послушать и почитать, возникает ощущение, что в тебе ребенок Перек не более важен, чем подросток или взрослый, и ты не хочешь подчеркивать преобладание этого периода твоей жизни над всеми остальными. Это похоже на волевое решение.

— Не знаю, как ответить на этот вопрос. Его мне задают впервые… На самом деле, в своей работе я пытаюсь найти способ, который бы возвращал мне детство. Любая писательская работа всегда соотносится с тем, чего уже нет, что может в письме на миг проявиться как след, но что все равно уже исчезло. Я не знаю, как привносится настоящее. Однажды мне подарили фотографию с фильма Марселя Л’Эрбье; так вот, на следующий день я использовал ее в одной из глав романа «Жизнь способ употребления», и ее настоящее стало отправной точкой для одной истории, события, случившегося в прошлом.

— Значит, каждый день пережитого приносит что-то вымыслу, который ты раскрываешь? Возможно, именно в этом находится реализм, и все это, в каком-то смысле, работает против индивидуализма!

— Все это должно разделяться с другими, все это — часть чего-то, что завершится в материальном предмете, в книге, которая будет принадлежать другим, которой другие будут делиться, обмениваться. Все это — подход к моей собственной истории, но лишь в той мере, в какой она является коллективной, разделяемой другими.

— Да, складывается впечатление, что в некоторых книгах ты не стремишься выявить свою единичность.

— Идея в том, что написать «Я помню» мог бы кто угодно, а вот написать 455 «я помню», фигурирующие в этой книге, то есть те же самые воспоминания, не смог бы никто. Это как в теории групп: я разделяю с Х воспоминания, которые не разделяю с Y, и во множестве наших воспоминаний каждый способен выбрать себе единственную конфигурацию. Это описание соединительной ткани, в котором распознать себя может целое поколение.

— Значит, в этом есть что-то от социального инстинкта!

— Да, то, что я бы с удовольствием назвал унанимистским; это литературное движение не произвело ничего выдающегося, но название мне очень нравится. Движение, исходящее от себя и направленное к другим. Это я и называю симпатией, своеобразная проекция и в то же время призыв!