В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга немецкой исследовательницы, посвященная взаимопроникновению искусства, науки и идеологии в советском авангарде 1920-х годов. Как экспериментальное кино, фотография и архитектура того времени были связаны с научными практиками, медицинскими опытами и изысканиями в области человеческой психики и физиологии? И как все это помогало глобальной задаче сотворения «нового субъекта» в раннем СССР?

Мы выкладываем фрагменты из третьей главы, посвященной деятельности революционера, ученого и писателя Александра Богданова. Богданов — поистине удивительная фигура, в какой-то момент он был основным конкурентом Ленина, но проиграл в политической борьбе. Он также писал утопические романы о построении безклассового коммунистического общества на Марсе, разрабатывал всеохватную системную теорию организации задолго до Норберта Винера и Людвига фон Берталанфи, руководил Пролеткультом, цель которого была стереть границу между искусством и жизнью, а также ставил на себе уникальные медицинские опыты по переливанию крови, которые в итоге и привели к его гибели. В своей работе Ферингер вводит читателя в философский и исторический контекст разносторонней деятельности Богданова, чьим единственном импульсом всегда оставалось желание создать по-настоящему общественного человека и преодолеть «разрыв между физической и психической природой, коллективной реальностью и индивидуальным восприятием».

Богданов прекрасно понимал, что эксперименты по обменному переливанию крови, даже упоминаемые в рамках научного текста, будут вызывать упреки в утопичности, а потому предварил «Борьбу за жизнеспособность» следующими размышлениями: «Как бы ни судил будущий историк нашу стихийно-драматическую эпоху, — а его оценка, несомненно, во многом и глубоко будет отличаться от современной, — он, во всяком случае, отметит и признает одним из лучших проявлений культурного прогресса этой эпохи невиданную раньше смелость в постановке задач. <…> Задачи, самая мысль о которых еще недавно представлялась если не безумием, то утопической фантазией, теперь сознательно выдвигаются, начинают практически и научно разрешаться» [1]. В 1913 году он продолжал совершенствовать свой медико-экспериментальный подход и с каждым новым изданием «Тектологии» уделял ему все более и более важное место в этой главной для него теоретической работе: «…в первом издании своей „Всеобщей организационной науки“ я уже решился <…> предложить план опытов обмена крови» [2].

Наука тектология, название которой восходит к греческому τέκτων (плотник), представляет собой попытку обнаружить общие организующие структуры всех как органических, так и неорганических объектов и даже более того — всех феноменов материального и нематериального мира, а на основе этих общих организационных структур — разработать поддающиеся операционализации организационные системы. «Всё есть организация [3], — заявляет автор, — всякая человеческая деятельность объективно является организующей или дезорганизующей» [4]. Но это не означает, что «мы, люди, организаторы природы, себя самих», — нет, также и сама природа, и неорганический мир тоже являются организованными, а значит организующими [5]. «Организация» выступает здесь как бесконечный процесс, общий для всех форм жизни и способный выступать посредником как между идеями и опытом, так и между живыми и неживыми организмами, между людьми и вещами: «Так, исходя из фактов и из идей современной науки, мы неизбежно приходим к единственно целостному, единственно монистическому пониманию вселенной. Она выступает перед нами, как беспредельно развертывающаяся ткань форм разных типов и ступеней организованности, от неизвестных нам элементов эфира до человеческих коллективов и звездных систем. Все эти формы, в их взаимных сплетениях и взаимной борьбе, в их постоянных изменениях, образуют мировой организационный процесс, неограниченно дробящийся в своих частях, непрерывный и неразрывный в своем целом» [6]. Богданов привел примеры организованности всех областей жизни из самых разных естественных и гуманитарных наук и оправдывал свой подход его возможностями: поскольку возможно установить взаимосвязи между вещами из совершенно разных областей — это доказывает их единство, а значит это необходимо [7]. Этими взаимосвязями, порождающими или уничтожающими системы, являлись прямые структурные аналогии, соединения и разделения — так называемые конъюгации, ингрессии, дезингрессии и границы [8]. С их помощью Богданов препарировал мир, чтобы на следующем этапе снова слить в одно целое, синтезировать его в «действительное единство организационных методов», в некую метанауку, которая «в своих методах с абстрактным символизмом математики соединяет экспериментальный характер естественных наук» [9]. Говоря упрощенно — раз присутствуют взаимосвязи и различия между разнообразными множествами, значит, должны быть и общие методы. Как эти общие методы можно обнаружить, Богданов подробно объясняет в предисловии к немецкому изданию «Тектологии» 1926 года: «Задача сводится к минимальному числу наиболее повторяющихся элементов; из нее выделяются и отбрасываются многочисленные осложняющие моменты; понятно, что решение этим облегчается; а раз оно получено в такой форме, переход к более частной задаче совершается путем обратного включения устраненных конкретных данных»[10]. В результате появился управляющий механизм, который во всех процессах и научных дисциплинах в отношении всех веществ и идей приводил к наиболее общей степени организации: «Если система равновесия подвергается воздействию, изменяющему какое-либо из условий равновесия, то в ней возникают процессы, направленные так, чтобы противодействовать этому изменению» [11]. Есть ли, однако, назначение у этих самых процессов, имеющих отношение к возможным и реальным задачам, если последние выступают в качестве организационных?

Одним из организующих факторов тектологического метода являлся возраст. Богданов описал его в самостоятельной главе второго издания «Тектологии» 1917 года как «жизненно важный частный вопрос» [12], который, в отличие от всех остальных разделов, служил не иллюстрацией метода тектологии, а представлял собой пример ее практического применения. Если старость «есть частный случай общего организационного факта — противоречий системного расхождения, то вопрос может быть поставлен и тектологически» [13]. Таким образом, чтобы тектологически восстановить состарившийся организм, необходимо найти метод соединить организованные и дезорганизованные начала таким образом, чтобы добиться позитивного движения. Богданов обнаружил это соединение в конъюгации — понятии, позаимствованном им из биологии. Наряду с половыми конъюгациями он употреблял этот концепт и в смысле прямых физиологических конъюгаций, то есть пересадку органов и тканей, к которым относил также и инъекции кровяной сыворотки, и переливание крових [14]. Таким образом, Богданов в тектологии отводит центральное место обменному переливанию крови как практическому применению своей универсальной теории, и это практическое применение и становится оправданием ее существования: «Перенесение методов вполне объективно и непреложно доказывает возможность их развития к единству, к монизму организационного опыта» [15]. Монизм организационного метода отразился, с одной стороны, в широком наборе разнородных источников, из которых Богданов черпал подтверждение своим мыслям, а с другой стороны — в дисциплинарном разнообразии его деятельности: философии, политике, литературе, физиологии и искусстве [16]. При этом медицинская экспериментальная деятельность Богданова остается недооцененной, за исключением его заслуг как основателя до сих пор действующего Института переливания крови [17]. Научная литература редко уделяет внимание взаимосвязям между различными областями деятельности Богданова, что приводит к переоценке некоторых его отдельных проектов или даже к ошибочной их оценке [18]. Универсалистские притязания Богданова, наоборот, приглашают исследователя к тому, чтобы изучать его отдельные проекты вместе, обращая внимание на их внутренние взаимосвязи. Только рассматривая весь комплекс деятельности Богданова, можно обнаружить те ключевые импульсы, которыми он руководствовался на практике.

Богданов развивал тектологию как метанауку, призванную объединить все отдельные науки и исходящую из представлений о вселенной как о проявлении энергии в разных ее формах

Кеннет Майкл Стоукс относит системную теорию Богданова к традиции западного скептицизма и рационализма, прошедшей длинный путь от эпохи Просвещения до социальных наук XIX века — позитивизма, марксизма, дарвинизма и монизма. Последний особенно важен в вопросе экстраполяции тектологической теории на экспериментальную науку: от монизма она унаследовала представление о мире как единстве опыта и неотделимости духа от материи [19]. У мониста Эрнста Генриха Геккеля Богданов позаимствовал даже название своего главного труда, «Тектологию», которую тот определял как «науку образования организмов из органических индивидуумов разного порядка». Вслед за Вильгельмом Оствальдом он развивал тектологию как метанауку, призванную объединить все отдельные науки и исходящую из представлений о вселенной как о проявлении энергии в разных ее формах [20]. Отсюда происходит широкое применение им понятия трансформации и убеждение, что в обществе царствует энергетический императив — тратить как можно меньше энергии [21].

У Оствальда, пользовавшегося в то время популярностью среди русских ученых, прослеживаются идеи, которые могли повлиять на развитие у Богданова интереса к рационально организованным обществу и науке и приведшие последнего к системным представлениям, соединившим его мировоззрение с верой в тейлоризм и физиологический гомеостаз [22]. Последний особенно важен для понимания экспериментов Богданова по переливанию крови и позволяет говорить о Клоде Бернаре, оказавшем значительное влияние на Ивана Павлова, как об идейном предшественнике Богданова [23]. Идеи Бернара не раз подвергались механистическим заимствованиям в России, а в лице Богданова он нашел последователя своих собственно холистических убеждений, в центре которых находилась теория milieu interieur (то есть внутренней среды). Эта теория исходила из убеждения о наличии равновесия между внутренним миром человека и окружающей его средой, поддерживаемого автоматической регуляцией в человеческом теле жидкостей, газов и нервов, благодаря чему любое внешнее вторжение или влияние может быть снова сбалансировано [24]. Если это постоянство сохраняется и внутренняя среда нарушается только в отдельных местах и ненадолго, тогда как все остальное остается под контролем, то это значит, что все точные и отрегулированные процессы, протекающие в живом существе, доступны для понимания. Богданов же не только понимал человеческий организм через его внутренние механизмы регуляции; он делал нечто гораздо большее: он нашел практическое применение этому пониманию, достигнув при помощи обменного переливания крови осуществления обмена между несколькими внутренними средами, способного уравновесить и защитить одновременно многие организмы от негативных внешних вторжений. Остается только выяснить: от какого рода внешних вторжений Богданов старался себя защитить? Не от тех ли самых, что вынудили главного героя «Красной звезды», пришедшего в отчаяние от противоречия «между моей внутренней жизнью и всей социальной средой, на фабрике, в семье, в общении с друзьями», исчезнуть в конце романа? [25]

Для того чтобы осознать политические, социальные и философские проблемы Богданова, а также оценить его находчивость в области методологии, необходимо рассмотреть в связи с этим взгляды еще одного немецкого ученого — Карла Маркса. Русский социалист Богданов объединил в своем мировоззрении марксистскую теорию социальных изменений с биологическими теориями изменения и новой наукой психологией [26]. По мнению Георгия Гловели, современники Богданова опасались, что его тектология является попыткой заменить собой философию Маркса [27]. В отличие от Маркса, Богданов выводил разделение на социальные классы не из отношений собственности, а из различного уровня организационного опыта. В соответствии с этим классовые различия возникали для него не в результате революций, а вследствие воспитания организационных способностей различных частей общества. В отличие от диктатуры Ленина, Богданов планировал построить общее единство, способное само по себе преодолеть неурядицу Октябрьской революции. При этом он использовал понятие труда, для формулировки которого уже Маркс опирался на образ обмена веществ: «Труд — есть, прежде всего, процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой» [28]. Можно было бы подумать, что Богданов буквально интерпретировал Маркса, осуществив этот самый «обмен веществ» при помощи обменного переливания крови. Одновременно его обмен кровью отличался от марксистского понимания обмена веществ одним существенным моментом, гораздо более важным, чем все их сходства вместе взятые: «обменное» в схеме переливания крови у Богданова находилось в непримиримом противоречии с «диалектическим» [29]. Стоило кому-нибудь из современников Богданова обнаружить это противоречие, как его бы тут же изгнали за осквернение марксизма, точно так же как и героя его научно-фантастического романа выслали с Марса на Землю, где он вместо политики и науки посвятил себя своего рода тектологической конъюгации: «Бесспорно, любовь Нэтти была недоразумением, ошибкой ее благородного и пылкого воображения. Но такая ошибка оказалась возможной, этого никто не отнимет и ничто не изменит. В этом для меня ручательство за действительную близость двух миров, за их будущее слияние в один невиданно-прекрасный и стройный» [30].

<…>

Обнаруживающееся в мировоззрении Богданова переплетение философии, медицины и социальных теорий — будь то проект марсианского общества, регулирующего одновременно системы образования и переливания крови, или тектология, предоставляющая набор шаблонов для описания природных явлений и борьбы со старением, — обязано своим происхождением самому знаменитому физиологу, предшественнику Богданова. Уже открытие кровообращения Уильямом Гарвеем имело выходящие за рамки изучения человеческого тела последствия и оказало влияние на представления о закрытой циркуляции вещей и людей в физиологии, естественной истории и политической экономии. Как писал Йозеф Фогль, кровообращение стало шаблоном для понимания суверенитета, поскольку «правитель должен был узнать свое сердце как своего рода „божественную модель его власти“» [31]. Сердце, как и власть, работает незаметно и безостановочно, одинаково необходимо для регуляции жизни всего организма, но крепко к нему привязано: «Удар сердца происходит только после того, как в него поступает кровь» [32]. Гарвей описывал не суверена, стоящего на вершине иерархии, и не центральный орган, который произвольно управляет процессами, протекающими в теле. Он писал о непроизвольном прохождении обмена между сердцем и кровеносными сосудами, о взаимообразной зависимости суверена и народа. Общество представляло собой структуру, состоящую из отношений обмена, которая не была создана сувереном: он только являлся управляющей ее частью. Вплоть до XVIII века в различных областях науки встречаются сравнения между кровообращением, торговлей и денежным обращением. Незаметно для человеческого организма и непрерывно бьющееся сердце, которое как бы автоматически несет кровь в вены, стало для Гоббса, Локка и Руссо в равной мере моделью, использовавшейся для описания политических организаций и менее очевидного планирования дорог, каналов и сетей коммуникации, городской архитектуры и экономической системы. Исследования Гарвея по изучению физиологических функций указывают на «удвоение политического тела <…> в котором к позиции власти суверена [добавилось] управляющее знание, ориентирующееся на схемы функционирования, круговороты, балансы сил и непрямое управление» [33]. Вследствие этого аналогии Гарвея между наукой и обществом несводимы только к простой метафоре. Как раз наоборот, они являются подтверждением того, что существовало пусть не преднамеренное, но, в лучшем случае, осознаваемое отношение тождества между научной теорией и общественно-политической программой: наука создает общество [34].

Богданов, без сомнения, настолько хорошо осознавал это тождество, что не довольствовался развитием своих теорий и разработкой практических возможностей только лишь на страницах своих романов. Даже более того, научные эксперименты не были для него моделью идеального социалистического общества: вместо этого он пытался использовать их как реальный каркас, как конституирующий это общество элемент. Исходя из этого, переливания крови были для Богданова не образцом пролетарской науки, а представляли собой одну из составных частей научного действия — медицину. Остальными частями, что уже известно из текстов Гарвея, были экономика, политика, образование, архитектура и — что еще незаметно у Гарвея — искусство.

За неделю до начала Октябрьской революции в Петрограде 208 делегатов Первой конференции пролетарских культурно-просветительских организаций встретились, чтобы обсудить вопрос необходимости и возможности всеобщей культурной революции. Эта встреча, предшествовавшая социальной революции, которая вскоре опередила его самые смелые планы, имела далеко идущие последствия. Во-первых, ее участники инициировали те дебаты о преобразовании русской культуры, которые шли в первые годы советской власти в самых разных областях знания [35]. Кроме того, эта конференция создала основу массового движения, так называемого Пролеткульта, разросшегося в последующие годы почти до полумиллиона человек и к 1920 году насчитывавшего примерно столько же членов, сколько и Коммунистическая партия большевиков [36].

«Творческая революция мировой культуры» — таков был лозунг главного идеолога Пролеткульта. За счет «смены стихийного образования и борьбы социальных форм их сознательным созиданием» [37] под руководством партии должен был сформироваться субъект, необходимый для длительной общественной трансформации [38]. Благодаря помощи своего зятя — нового народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского — Богданов внедрил в учебные заведения невербальные формы обучения, которые должны были помочь революционным рабочим в практическом, творческом обхождении с материей обнаружить и развить свою собственную логику, эстетику и идеологию [39]. Формулируя кратко — субъект должен был, осознавая структуры вещей, как естественных, так и техногенных, познать собственные структуры и сам себя трансформировать. Тот факт, что этот самый «новый субъект» обладал подобной способностью к трансформации, был Богданову, очевидно, известен из его опыта работы в левореволюционных рабочих кружках. Необходимость такой трансформации вытекала не в последнюю очередь из того, что население почти на 80% было неграмотным [40].

Именно культура имела организаторскую функцию, и, следовательно, пролетариат должен был развивать свой собственный «инструмент организации»

Пролеткульт начал свою работу как союз разрозненных рабочих клубов, заводских советов, самодеятельных рабочих театров, студий, семинаров, журналов и газет и за короткое время распространился по всей стране, основав 300 филиалов, организованных на базе самоуправления [41]. Фотографы, поэты, кино- и театральные режиссеры, специалисты по научному изучению труда, учителя, философы и специалисты по естественным наукам — членами Пролеткульта были представители самых разных профессий. Такая дисциплинарная многоплановость привела к гетерогенному пониманию того, что есть «пролетарская культура», но если привести все эти мнения к общему знаменателю, можно обнаружить три главных представления. 1. О культурной гегемонии. 2. Об институциональной независимости (от партии и профсоюзов). 3. О необходимости культурных изменений [42]. Первое представление подразумевает понятие культуры, охватывающее все от языка и морали до науки и эстетики, литературы и искусства, которое затрагивает всю повседневную жизнь пролетариев, а не только вопросы политики и экономики. То есть «культура» здесь понималась как дополнение к политике и экономике, и потому, как и они, тоже должна была подвергнуться революционным изменениям. При этом культура лежит в основании всех остальных сфер, поскольку она призвана, ни больше ни меньше, создать для них «пролетарское сознание». Таким образом, именно культура имела организаторскую функцию, и, следовательно, пролетариат должен был развивать свой собственный «инструмент организации» [43].

Идея Пролеткульта не пришла к Богданову вместе с революцией, а имела значительную и, можно сказать, общеевропейскую предысторию. Пока еще не изданная переписка Максима Горького со своими соратниками социал-демократами по поводу организации партийных школ на Капри и в Болонье показывает, что еще до революции в программе обучения партийных пропагандистов было уделено важнейшее значение вопросам культуры и искусства. В этих письмах рядом с «партийно-организационными задачами» и «партийной теорией» упоминалась «философия пролетарской борьбы». Эта философия включала «познавательную картину мира», «художественную картину мира», «русскую литературу в XIX веке», «современное искусство в Европе» и «социалистическую культуру». Невозможно не удивиться тому огромному значению, которое получило современное искусство в социал-демократическом движении в период его финансовых трудностей. Если партийные организаторы достигали предписанного уровня познаний в области культуры, они могли заняться своими прямыми агитационными обязанностями: пропагандой в рабочих кружках и массовых собраниях, партийной литературой, созданием клубов, народных университетов, библиотек и издательств — всем тем, что Богданов позже объединил в Пролеткульт. Таким образом, еще до того как Пролеткульт был создан, Богданов уже успел продумать и разработать эту образовательную программу вместе с такими знаменитыми мыслителями, как Максим Горький, Карл Каутский, Роза Люксембург и Лев Троцкий, также принимавшими участие в работе партийных школ [44].

Поэты Пролеткульта Михаил Герасимов, Владимир Кириллов и Василий Александровский осуществляли программу развития коллективной культуры Богданова, например путем отказа от употребления субъективной позиции рассказчика. Как и фактографы, они отрицали роль автора и в своих произведениях вместо «я» употребляли коллективное поглощающее «мы» [45]. Наиболее известным среди авторов Пролеткульта стал специалист по научному изучению труда Алексей Гастев, который в 1920-е годы оставил литературную деятельность ради работы в Центральном институте труда [46]. Вместо того чтобы передавать настроение, его стихи содержали инструкции. Свой сборник стихотворений «Пачка ордеров» он предваряет «технической инструкцией» для правильного чтения: стихи следовало читать «ровными отрезками, как бы сдаваемыми на аппарат. В читке не должно быть экспрессии, пафоса, ложноклассической приподнятости и ударных патетических мест. Слова и фразы следуют друг за другом одной скоростью» [47]. Однако Гастев совершенно не отвечал тем представлениям о стихосложении, которые сформулировал Богданов, пусть он и выражался максимально безлично. В отношении к искусству Богданов также разделял холистические взгляды: «Между тем, несомненно, что пролетарское искусство должно захватить в поле своего опыта все общество и природу, всю жизнь вселенной» [48]. Поэзия Гастева была для него даже чересчур безлична, потому что вместо позиции сообщества он занимал позицию машины — для Богданова совершенно неинтересное, одностороннее представление: «Граждански агитационное сужение поэзии неблагоприятно отражается на самой ее художественности, которая по существу и есть ее организующая сила» [49]. Что было делать искателю жизненного эликсира с такими агрессивными фразами Гастева, как «кандалы сердца» или «двадцать городов туда — задохлись — в брак», — искателю, стремившемуся к «гармонии между формой и содержанием»? Богданов отвергал искусство авангардистов, к которым принадлежал Гастев: «Большая часть современных течений в искусстве включены в декадентский „модернизм“ и „футуризм“. <…> Учиться художественной технике в общем и в основном следует не у этих организаторов жизненного распада, но у великих работников искусства <…> у революционных романтиков и классиков различных времен» [50].

По иронии судьбы именно эти декадентские художники и осуществляли на практике провозглашенные Богдановым художественные трансформации. Именно послереволюционный русский авангард прославился радикальным снятием границы между искусством и жизнью в соответствии с пламенным призывом Маяковского: «Разгимнастируйте силу художников до охвата городов, до участия во всех стройках мира! Дайте земле новые цвета, новые очертания!» [51] После революции наиболее левые представители авангарда пошли на производство, в колхозы и на фабрики: «Долой отрыв писателя от производства <…> Литература — только определенный участок жизнестроения» [52]. Футуристы организовывали вечера поэзии для рабочих и оформляли ежегодные празднования годовщин революции. На фабриках ставились спектакли; транспаранты для демонстраций, надписи на киосках и рекламные плакаты тоже готовились авангардистами. Абстрактное искусство попало даже в выставочные уголки школ. Упоминавшиеся выше представители течения фактографов прекрасно гармонировали с теорией Пролеткульта, живя среди колхозников и размещая свои литературные опыты на доске объявлений. Точно так же и авангардисты-режиссеры, разъезжавшие с кинопоездами по всей стране, снимали фильмы в самых далеких ее уголках, там же устраивая и премьерные показы. Конструктивисты занимались индустриальным дизайном, делали эскизы для тканей, сервизов, мебели, столовых приборов и т. д. [53] Наиболее радикально настроенный из них, Николай Чужак, ввел специальный термин жизнестроение, чтобы подчеркнуть соединение искусства и повседневности как задачу послереволюционного искусства, причем он, возможно, имел в виду не только агитпроп: «Новая наука об искусстве предполагает изменение реальности путем ее перестройки» [54]. Искусство воспринималось здесь как средство формирования жизни, а не рефлексии. Авангардисты добивались этого при помощи зрительного шока — в кино, архитектуре или графических построениях, — они бросали вызов восприятию зрителя, учили его задумываться о своем взгляде на жизнь и, благодаря этому, действовать более сознательно и эффективно в радикально обновленных условиях жизни советского общества. Не столь важно, имели ли их шоковые методы какое-либо влияние на психику зрителя или нет, главное, что на базе Пролеткульта ими предлагались практические решения как для трансформации жизненных условий революционно преображенного советского человека, так и для трансформации самого этого человека: «<…> мастер цвета и линии и комбинатор объемно-пространственных тел и организатор массового действа — все должны стать конструктивистами в общем деле сооружений и движений многомиллионных человеческих масс» [55]. Искусство жизнестроения предполагало, таким образом, как активное участие художников в построении социализма, так и эмоционально-психическое влияние на людей.

Когда Николай Ладовский использовал психотехнику для анализа восприятия зданий и тем самым открыл путь прикладной науке в ателье художника; когда Всеволод Пудовкин отправился снимать свой фильм в физиологическую лабораторию, чтобы поднять кинотехнику на самый современный уровень рефлексологии; когда Александр Богданов сочетал свою теорию омоложения с размышлениями из области искусства, практикуя и то и другое в своей экспериментальной медицинской лаборатории, — тогда требование «трансформации субъекта» ради реорганизации всех отраслей жизни влекло за собой не только радикальную попытку изменения инфраструктуры науки, философии и искусства. Оно, переключая программы всех дисциплин в единый модус «культурной революции», не только готовило почву для различных форм взаимодействия между наукой и искусством, как это уже практиковалось в художественных заведениях вроде ВХУТЕМАСа и театра Мейерхольда или в научных организациях вроде Психоневрологического института Бехтерева. Требование «трансформации субъекта» структурировало все эти явления вокруг общего для них всех экспериментального объекта — нового человека.

Пролеткульт как тектологический организационный план задавал структурный, инфраструктурный и эпистемологический горизонт для кооперации между художниками-авангардистами и учеными

<…>

Пролеткульт — поворотный и центральный момент деятельности Богданова: в этот период он находился в самом начале своего короткого, но своеобразного опыта медика-экспериментатора и в конце своих теоретических проекций нового общества в тектологии. Октябрьскую революцию Богданов рассматривал как нарушение равновесия «общественной системы». Если во время войны «дело идет о простом сохранении, расширении или частичном поглощении захватами тех или иных существующих государственных систем», то в случае революции речь шла уже «об их перестройке, о смене их организационных форм» [56]. Пролеткульт был тем культурным процессом, которым Богданов стремился дополнить и сбалансировать политические и экономические трансформационные процессы. Пролеткульт действовал в отношении политики и экономики как их предпосылка и корректив, а также одновременно сам представлял собой систему, внутри которой процессы могли протекать сбалансированно. В ней, согласно тектологической логике, все дисциплины должны были вступать во взаимодействие в равной мере и на равных условиях, все ценностные различия должны были быть устранены, а существовала только тема общества, по крайней мере временно, не стабилизируется в равновесии «социалистического коллективизма» [57].

Искусству как творческому процессу в этом раскладе досталась особая роль: «Художественное творчество имеет своим принципом стройность и гармонию, а это значит организованность. <…> В искусстве организация идей и организация вещей нераздельны» [58]. Следовательно, искусство прежде всего отвечало за гармоничное равновесие и преодолевало наиболее значительное из всех различий — все еще ошибочно проводимую границу между «материальной» и «духовной», между «физической» и «психической» природой [59]. Если оглянуться на приведенные примеры из области искусства, станет очевидным, что Пролеткульт как тектологический организационный план задавал структурный, инфраструктурный и эпистемологический горизонт для кооперации между художниками-авангардистами и учеными. В соответствии с культурной теорией Богданова авангардное искусство, тектологически скооперировавшись с науками о жизни, преобразовывало старого человека в нового, а это, не в последнюю очередь, означало, что они залечивали зиявшую после революции рану — разрыв между физической и психической природой, коллективной реальностью и индивидуальным восприятием. Результатом этого лечения должны были стать не произведения искусства, а высокая производительность труда. Искусство, как и сама жизнь, превращалось в энергетический процесс: «С психологической точки зрения производительность труда есть отдача энергии работника <…> Восполнение потраченной энергии возможно посредством удовлетворения потребностей рабочего. В этом отношении производительность труда и удовлетворение потребностей работника являются согласующимися друг с другом величинами, чьи изменения взаимообразны» [60].

Если здесь вспомнить об обменных переливаниях крови, то можно сформулировать гипотезу: хотя тектология и являлась теоретическим базисом как для обменного переливания крови, так и для Пролеткульта, экспериментальные инновации Богданова продвинула вперед не практическая реализация теоретических спекуляций и, соответственно, не утопическое мышление. С хронологической точки зрения сконструированные Богдановым аппараты для обменного переливания крови представляются дискурсивным эффектом его тектологии, однако, с учетом разработанных в Пролеткульте авангардистских экспериментов, эти аппараты становятся, скорее, медиальной стратегией, попыткой обойти при помощи переливания крови все созданные до этого и интегрированные художественные медиа, будь то письменность, зрительный образ или пространство.

В то время как текст, изображение и пространственные формы осуществляли визуальную коммуникацию, кровь действовала как медиум, бывший одновременно и информацией, и переносчиком информации, а потому не требовавший более никаких визуальных промежуточных форм для сообщения между передающим устройством и реципиентом. Таким образом, новый человек Богданова не был ни продуктом фантазии, ни божеством, а являлся единым, участвующим в медиальных процессах коллективным человеком: «Человек — мир, но мир частичный, не космос, а микрокосм, не все, а только часть и отражение великого целого. <…> Общение с другими существами — вот что делает человека микрокосмом» [61].

Примечания

[1] Богданов 1927а. С. 3.

[2] Там же. С. 123. Книга Богданова под названием .Всеобщая организационная наука: Тектология. выходила в 1913 и 1917 годах в Петрограде.

[3] Богданов 1989. Т. 1. С. 74.

[4] Там же. С. 69.

[5] Там же. С. 71.

[6] Богданов 1989. С. 30.

[7] Богданов 1989. Т. 1. С. 79.

[8] Gare 2000. P. 241.

[9] Богданов 1989. Т. 1. С. 134.

[10] Bogdanov 1926. S. 7.

[11] Богданов 1927а. С. 18.

[12] Богданов 1989. Т. 2. С. 78.

[13] Там же.

[14] Здесь Богданов отсылает к опытам Алексиса Карреля по пересадке почки от одного животного к другому. Богданов 1989. Т. 2. С. 82.

[15] Богданов 1989. Т. 1. С. 98.

[16] Научная литература о занятиях Богданова приближается к бесконечности. Однако большинство работ посвящено Богданову как философу, экономисту и системному теоретику. См. например: Belykh 1990; Biggart, Dudley, King (Hg.) 1998; Douglas 2002. Меньшее число работ посвященего роли в советской культурной революции и как автору научно-фантастических романов. См.: Gare 1994.

[17] Созданный Богдановым Институт переливания крови называется теперь Гематологический научный центр Министерства здравоохранения РФ и находится в новом здании (http://www.blood.ru). Для изучения наследия Богданова в РФ был основан также специальный Международный институт Богданова.

[18] Так, переливания крови, описанные Богдановым в его научно-фантастических романах, изучаются литературоведами исключительно как идея, а не как практика. См.: Adams 1989. Медицинские же эксперименты Богданова объясняются древним христианским устремлением к вечной жизни, а последний эксперимент — как удачная попытка самоубийства. См.: Stokes 1995. P. 335.

[19] Vucinich 1976. P. 226; Adams 1989. P. 10; Williams 1977. P. 393–394. Обзор теоретических предшественников Богданова см.: Stokes 1995.

[20] О Геккеле и Оствальде см.: Adams 1989. P. 11 etc.

[21] Douglas 2002. P. 77–78.

[22] См.: Adams 1989. P. 12.

[23] О влиянии Бернара на Павлова см. предыдущую главу.

[24] О milieu int.rieur, см.: Bernard 1961. Раздел 2.

[25] Богданов 1990. С. 203.

[26] Gare 2000.

[27] Из разговора с Георгием Гловели в ноябре 2002 года.

[28] Маркс 2011.

[29] За это наблюдение я благодарю Хорста Бредекампа.

[30] Богданов 1990. С. 203.

[31] Vogl 2005. S. 100. В этой же работе см. о Гарвее и о влиянии его модели кровообращения.

[32] Ibid. S. 101.

[33] Ibid. S. 103.

[34] На эти мысли меня навела следующая работа: Shapin, Schaff er 1985.

[35] Об этом см.: Sochor 1988; Grille 1966. О понимании понятия «культура» Лениным см.: Горбунов 1972.

[36] Anweiler, Ruff mann 1973. О конференции см.: Лебедев-Полянский 1918.

[37] Богданов А.А. Идеал и путь // Богданов А.А. Вопросы социализма: Работы разных лет / Под ред. Л.И. Абалкина (отв. ред.), Г.Д. Гловели, В.К. Пармёнова, Н.К. Фигуровской; сост. и коммент. Г.Д. Гловели; предисл. Г.Д. Гловели и Н.К. Фигуровской. М., 1990. С. 349–355, цит. с. 349.

[38] Цит. по: Stokes 1995. P. 233.

[39] Bogdanov 1975. S. 7 etc. Оба основанных Богдановым университета закрылись по причине организационных трудностей. При этом студенты говорили об обучении там с воодушевлением. Кроме того, Богданов подготовил энциклопедию для рабочих. До сих пор Пролеткульт как образовательный проект изучен недостаточно, а большинство исследований посвящено его политической и художественной практике. См.: Bogdanov 1920; Günther 1973; Fitzpatrick 1992; Mally 1990.

[40] Cр. глава 1, пункт 3.1.

[41] Gorsen, Kn.dler-Bunte (Hg.) 1975.

[42] Mally 1990.

[43] Богданов 1918 б. С. 54–56, 62–63.

[44] Из писем фонда Максима Горького с Капри, хранящегося в Fondazione Lelio e Lesli Basso Issoco в Риме. Фонд включает в себя около 400 писем широкого круга участников партийных школ, финансировавшихся Горьким и русским певцом Шаляпиным, а также документы разработки Пролеткульта Богдановым. (Из письменного ответа Главного секретаря архива от 21 мая 2004 года.)

[45] Heller, Niqueux, Hagemeister (Hg.) 2003. S. 246

[46] См.: глава 1. Раздел 2.1.

[47] Gastev, K.ster 1999.

[48] Богданов 1924в. С. 165.

[49] Там же. С. 166.

[50] Gastev, K.ster 1999; Богданов 1924в. С. 170.

[51] Маяковский 1923. С. 4.

[52] Чужак 2000. С. 34.

[53] Heller, Niqueux, Hagemeister (Hg.) 2003. S. 247 etc.; Mally 2000.

[54] Чужак 2000. С. 33–34.

[55] Цит. по: Lodder 1983. P. 98–99.

[56] Богданов 1989. Т. 1. С. 59.

[57] Этот социалистический коллективизм соответствовал взглядам Горького, Луначарского и Богданова, то есть левой фракции большевиков, противопоставивших этот свой проект проекту Ленина.

[58] Богданов 1989. Т. 1. С. 70.

[59] Там же. С. 72.

[60] Bogdanov 1921. S. 196.

[61] Богданов 1924а. C. 15.