Create post
Ассамблея

Взросление, в которое ты вовлечена

Rom Toch
kristina roman
Катя Хасина
+6

Продолжая серию публикаций в рамках дискуссионной программы «Зловещий квартал и так далее», публикуем текст художницы Кати Хасиной, в котором она осуществляет собственное сопоставление письма и прогулки, отталкиваясь от сопряжения этих практик с интенсивными режимами внимания и заботы.

Мэри Кассат. Женщина с ребенком правят повозкой, 1881

Мэри Кассат. Женщина с ребенком правят повозкой, 1881

Несколько текстов, написанных мужчинами о мужчинах, сформировали шагающий канон, манифестирующий близость и сходство двух процессов — прогулки и письма. Эти воодушевляющие, проникновенные, ясные и революционные тексты предложили романтический и героизированный образ, и хотя он был создан в иных экономических и социальных условиях, его влияние чувствуется до сих пор[1]. Возможно, его сила заключена в соблазнительности и надежде.

Есть и женские тексты, отмечающие плодотворность свободных блужданий и переосмысляющие прогулку с феминистских позиций. Я люблю быть в этом одиноком расщепленном строю, и хочу однажды обратиться к литературным и теоретическим случаям уже описанных женщинами прогулок. Но чтобы подступиться к ним, важно сосредоточиться на тех прогулках, которые сократили количество женских текстов и отчасти сформировали специфику написанных.

Но на самом деле, так ли письмо похоже на романтическое одинокое блуждание? Возможно, мне не хватает таланта, мастерства или тестостерона, чтобы писать так же широко и ярко, как думается во время долгой удачной прогулки, но что-то подсказывает, что в самой этой метафоре заложено утопическое лукавство. Да — случается, что работа легка и стремительна, как чуть-пьяная ходьба, но, во-первых, часть написанного в аффекте вдохновения придется снести или переделать при трезвом взгляде на результат, во-вторых, эти фрагменты текста не появятся без хромой предварительной работы и тренировок. Наконец, они едва ли сработают без окружающих их подпорок, стабилизирующих конструкций, ассистирующих предложений, а также рутинного труда редактуры, сверок, взвешивания аргументов и образов. Может быть, урок дрейфа уже усвоен? Может быть, нам нужны другие учительницы?

***

Тёплой осенью мы собираемся на короткую прогулку с пятилетним братом, и я выкидываю из своего рюкзака книжку, блокнот, три вида ручек, карандаши, грифели, линейки, ластики, циркули и точилки, сигареты, распечатки статей, читательские билеты, чеки, симпатичные осколки, провода и прочий хлам, поддерживающий мою жизнедеятельность, чтобы поместить в него коробочки с фруктами, сыром и орехами, сухие и влажные салфетки, две бутылки воды, пластыри и антисептик, наличные деньги, бумажные самолеты, панаму, теплую кофту, легкую кофту, кузов грузовика, запасные носки, мешочек для находок и веревку.

Во время работы над текстом я позволяю себе жуткие дозировки сахара и кофеина, и стараюсь дистанцироваться от политических и личных разочарований — не потому, что искусство якобы требует герметичности и чистоты, — нет, из соображений внутренней безопасности: грубо говоря, добавь к мукам письма ещё одну, и я не вывезу. (Стоит ли говорить, что избежать «сторонних» переживаний в состоянии невротичной чувствительности, производимой письмом, не выходит никогда?)

Есть что-то функционально общее у напичканного рюкзака и отчаянных поблажек — это тросы подстраховки, это ритуалы расстилания соломок. Я сжимаю руку П. чуть крепче необходимого, пока мы бредем в кювете серпантина. Свободной рукой я указываю на открывающуюся синеву: смотри, уже видно цель. Но он закидывает голову, чтобы посмотреть на меня, и говорит: это еще ничего не значит. Накануне мы весь вечер шли к морю горной тропой и видели его совсем близко, но спуститься к нему можно было только кубарем.

С каждым новым текстом решиться на его написание становится проще, но начать и написать — сложнее. Накапливаемая травма дает о себе знать, когда ты стоишь на пороге текста и уговариваешь себя заняться тем, что, ты уже знаешь, раздробит и изменит тебя, вывернет наизнанку и отнимет силы, о которых ты даже не предполагала. Решаясь на текст, я вижу вдалеке точный каркас, убедительность, единственно-верную интонацию в мареве аргументов и образов, но это еще ничего не значит.

***

Есть несколько проблем с расхожей метафорой, приравнивающей работу над произведением или текстом к родам: во-первых, большинство использующих эту аналогию не переживали роды (как и я), а во-вторых, работа над произведением «родами» заканчивается, а в случае с ребенком, наоборот, начинается — редкий текст будет жить с вами пару десятков лет после публикации, радуя, тревожа, лишая сна, шаля в школе и разнося квартиру. Меня бесит эта метафора, но в этом эссе хочу наступить на похожие грабли и сравнить написание текста с «воспитанием» ребенка — на примере прогулок (как фрагменте репродуктивного труда и теме Лаборатории). В таком сравнении много изъянов, прогулки с детьми различаются от ребёнка к ребёнку, от гуляющей к гуляющей (как и письмо — от текста к тексту и от пишущей к пишущей), но мне видится пунктирная общность этих занятий. Может быть, рассматривая письмо через призму репродуктивного труда, воспитания и жизни-вместе, рассматривая письмо как ситуацию любви, ответственности, усталости, компромиссов, проваленных планов и блёкнущих в пересказе радостей, иногда как ситуацию отчаяния и беспомощности, — может быть, чтение станет точней? Может быть, через сравнение родительской или опекунской работы с трудоемкостью и невидимостью сложностей письма станет прозрачней необходимость разносторонней поддержки и пересмотра отношения к «естественному» труду заботы[2]?

Мэри Кассат. Сьюзан утешает ребенка (№2), 1881

Мэри Кассат. Сьюзан утешает ребенка (№2), 1881

Мы останавливаемся у искусственного плато. По правую руку несутся автомобили и фуры, по левую — медленно движутся экскаваторы, тракторы и подъемные краны. Ты уверен, что это лучшее место для привала? Когда он был младше, тракторы приковывали его внимание, его невозможно было оттащить от забора стройки, но сейчас он не скандалит — он любуется, и по взгляду я догадываюсь, что ему нужно это удовольствие и отдых. Я достаю бананы и фундук. В начале письма бывает прием или аргумент, который хочется повторять раз за разом — буквальней, наглядней, он лезет в каждый абзац; но чем старше становится текст, чем больше у него появляется инструментов и образов, тем слабее держит его тот первый прием. Теперь им можно просто полюбоваться, восстанавливая силы.

***

У меня есть чат с подружками. По совпадению, почти все они пишут, и внутри этого маленького сообщества мы часто хвалим и обсуждаем тексты друг друга, помогаем вспомнить вылетевшие из головы термины и иногда редактируем и «осматриваем внешним взглядом» результаты труда. Я люблю редактуру — она посильна, заставляет читать очень пристально и вникать в логику автора и текста. В радостных случаях она открывает новые способы обращаться со смыслами, в печальных — позволяет учиться на чужих ошибках и искать способы исправить их. Но главное в дружеской редактуре — это поддержка пишущей. Я знаю, потому что принимала ее: это самая дорогая помощь. Забирая на время текст, вглядываясь в него, ты освобождаешь и взгляд написавшей. Спустя несколько часов, возвращая файл с комментариями, ты замечаешь волнение (как он? что ты думаешь о нем?) и след отдыха и восстановления сил. Делегируя текст, мы вдруг смотрим на него новым взглядом и с новой любовью. Этот взгляд напоминает взгляд родителей, которым возвращаешь ребенка после прогулки — в нем смесь беспокойства (как он_а себя вел_а? ел_а ли? плакал_а ли?), нежность и новые силы. Помимо очевидной симметрии, эти два занятия объединяет и до смешного схожее чувство удовольствия, включающее в себя радость от новой информации и опыта, удовлетворение от труда (подозреваю, что полное удовлетворение от родительской работы так же редко, как и полное удовлетворение от письма — всегда могло было быть лучше? всегда что-то упущено?), и знание, что тебе благодарны. Для меня, как художницы, это гремучая смесь: моя работа не приносит очевидной пользы, вписана в манипуляции с капиталом и создание репутационных фасадов, одинока, наполнена сомнениями, да и в целом, едва ли необходима. Когда я вижу, что дочь подруги узнает меня и радуется моему приходу, я испытываю такую нежность и гордость, какую знаю по самым счастливым и триумфальным моментам художественной работы. К чему я веду? Я хочу проявить не-жертвенную природу такой помощи; я уверена, что взаимная поддержка и сеть солидарности нужна помогающим не меньше, чем принимающим помощь.

***

Если продолжить сравнивать письмо с воспитанием ребенка, если допустить, что становление текста немного похоже на сублимированный, сжатый процесс чужого взросления-в-которое-ты-вовлечена, важно проговорить, хотя бы на примере прогулок, его этапы.

Прогулка с младенцем в коляске имеет отдаленное сходство с одинокой прогулкой: не считая сборов (от упаковки в слои комбинезонов, сопряженной с отчаянным криком, застегивания тысячи кнопок на извивающемся ребенке до манипуляций с дверьми узких лифтов и замирания сердца при спуске коляски по отвесному пандусу в подъезде) и переформатированного внимания (запоминаешь все дополнительные ступеньки, тихие дворы и маршруты без подземных переходов), ты движешься в своем темпе, и пока-если младенец спит, предоставлена самой себе. Похоже на начальный этап письма: после изнуряющих сборов набрасываешь черновые версии, блуждаешь, где хочешь, ищешь приятные маршруты и стараешься избегать шумных мест. Главное не останавливаться — не то разбудишь.

Когда ребенок начинает ходить, ты вдруг теряешь свой темп — то топчешься на месте, то бросаешься за ребенком, то шагаешь со скоростью, неестественностью похожей на замедленную съемку. Не знаю, как выдерживают этот период матери — я изнываю: ощущения от такой замедленности и неравномерности похоже на резко упавшее давление или аффективное отупение во время особо ответственной работы. К зевоте и потере воли к жизни добавляется жуткое чувство вины — не сложно догадаться, что ребенку необходимы время и тренировки, чтобы освоиться, но больше всего на свете мне хочется запихнуть его обратно в коляску и наконец действительно-пройтись. В письме тоже есть этот раздражающий и необходимый период: текст движется очень медленно, останавливается, падает, подбирает мусор, но может вдруг рвануться в сторону того, что убьет или покалечит его (или репутацию пишущей, ха-ха). Вымарываешь этот несущийся абзац так же, как вылавливаешь ребенка в шаге от проезжей части — с ужасом, нервным смешком и облегчением.

Даже в такой беглой периодизации нельзя миновать детскую площадку (во всяком случае, так же сложно, как пройти мимо нее с ребенком). Уж на детской площадке достаточно уроков для пишущих: хочешь взять чужую игрушку — спроси разрешения; как бы ни бесил тебя оппонент или часами занимающий качели беспечный и удачливый коллега — не бросай песок в его глаза; как бы ни хотелось тебе остаться в песочнице навсегда, однажды придется прерваться на обед и сон.

Не мне говорить о злости на ребенка, о отчаянии и обиде, когда совладать с его истерикой, кризисом или пугающими интересами особенно сложно, когда он подводит тебя, или когда накопленная усталость прорывается вовне. Но бывают такие дни, когда я злюсь на себя, на свои работы и тексты — мне кажется, будто они ополчились на меня, мне кажется, что ошибки, допущенные в них, фатальны и непоправимы. Я злюсь на них — как будто они захватили меня, как будто они увели меня от того, что я люблю, как будто они топят меня — и смеются надо мной. В детстве меня завораживала возможность взбесить и вывести из себя родителей и сиблингов, и я до сих пор не понимаю природы этого мучительного развлечения — хотелось ли мне проверить границы допустимого? обнаружить собственную власть? обратить на себя внимание? После таких эпизодов я испытывала чувство вины, смешанное с обидой, жалостью к себе, злостью и ощущением обоюдоострой несправедливости. Странно, но теперь я чувствую что-то подобное, когда ненавижу свои работы, когда работы доводят меня.

Ребенок взрослеет, его интересы и маршруты становятся отчетливей. Он рассказывает тебе истории и сны, он учит тебя, он делится с тобой своими открытиями, скучает, желая развлечений, вовлекает тебя в свои игры, или, наоборот, отстраняется, чтобы играть с другими, чтобы побыть одному.

С каждым годом он отделяется от тебя, сохраняя связь. Я стою в стороне, но я всегда рядом. Наверное, мое самое яркое воспоминание о прогулке с подростком связано с эпизодом, когда я забирала другого, тогда пятнадцатилетнего брата из отделения полиции, где он оказался из–за курения в неположенном месте. Покинув полицейский участок, мы стали искать метро в незнакомом спальном районе, и на ходу я пыталась что-то сказать о вреде курения и взаимодействия с силовыми структурами. Но свой урок он уже получил, и нам обоим куда больше хотелось обсудить комичную нелепость ситуации, поделиться накопленными в заточении шутками и успокоиться. Есть несколько человек, с которыми я чувствую себя собой, и мои уже взрослые брат и сестра — одни из них. Нас связывают сотни глупых и нервных шуток, больше пятнадцати лет жизни вместе и тысячи часов совместных прогулок, которые случаются все реже. Как бы странно ни выглядела давно созданная работа, я чувствую нежную связь с ней, потому что помню ее детство, ее взросление, нашу жизнь-вместе (как бы далеко друг от друга мы ни были теперь).

***

Текстов, посвященных прогулкам с детьми, невероятно мало [3]. С одной стороны, причины тому — социальное неравенство и патриархальная иерархия интеллектуальных ценностей, но с другой стороны, есть и вопиюще банальное объяснение: на письмо просто нет времени и сил. Я задумала этот текст осенью, и чуть позже поехала навестить младших братьев. Десять дней я гуляла с ними, подмечая детали и реплики, планируя записать их вечером — и десять вечеров я не могла заставить себя открыть записную книжку. Я уставала (господи, как мало я делала в сравнении с матерями!) и засыпала, едва улегшись.

Мы дошли до моря, преодолев опасную, но правильную дорогу, и я отпустила покрасневшую руку брата. Вода оказалась солоней, чем я ожидала: иссушенная отоплением кожа горела; вода оказалась прозрачней, чем я когда-либо видела. Мне хотелось дойти до дальней бухты, но П. устал и капризничал: мы покидали камни с берега, поужинали и на такси поехали обратно. В машине я предложила ему сесть ко мне на колени, хотя рядом было свободное место — теперь, когда он стал старше, мне нужен повод, чтобы обнять и приласкать его. Когда мы остановились, П. притворился спящим, и я неловко попыталась выбраться из машины с ним на руках, но из моих карманов посыпались пляжные находки, а нога запуталась в пакетах с покупками. Мне понравилось, как он изобразил пробуждение: очень хитро улыбаясь, сказал «хорошо, я сам», собрал россыпь ракушек и пошел к двери.

Мэри Кассат. Прогулка на лодке, 1893-1894

Мэри Кассат. Прогулка на лодке, 1893-1894

Говоря о материнстве, моя подруга произносит: «я в режиме выживания». Рассказывая о перепроизводстве текстов в иноязычной магистратуре, другая моя подруга говорит: «я в режиме выживания». Третья подруга спрашивает меня о работе, и я описываю разбудивший меня кошмар о рое нападающих ящичков со словами; я проснулась — и этот кошмар продолжился наяву. Я говорю: «я в режиме выживания». Ни одна из нас не готова к материнству, ни одна из нас не готова к письму, и сколько бы подстраховок и соломок мы ни подготовили, как бы мы ни воображали радости и ужасы этих ситуаций, все пойдет иначе. Невозможно угадать, каким вырастет ребенок и каким напишется текст, но чем точнее, надежнее и нежнее будет поддержка, тем легче будет справиться и «выжить» — тем вероятнее, что, посмотрев на выросшего ребенка или написанный текст, мы почувствуем, что так и должно было случиться.

Примечания

[1] Показательным и удачным примером может послужить предыдущий материал Лаборатории Прогулок, в котором поэт Александр Скидан очерчивает культурное значение одиноких прогулок и делает ряд важных комментариев о их связи с письмом.

[2] В частности, на сайте «Волшебный институт феминистских исследований» по тегам #забота, #социальное_воспроизводство и #гендерный_контракт собраны русскоязычные теоретические и публицистические тексты по этой теме.

[3] Это обобщение, конечно, не относится к теоретической и практической литературе по педагогике, психологии и воспитанию детей.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Rom Toch
kristina roman
Катя Хасина
+6

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About