Редакция «Сигмы» публикует эссе директора Музея современного искусства в Антверпене (M HKA) Барта де Баре — об этических вопросах и позициях, вызванных войной в Украине. Ссылаясь на знаковые работы украинских художни_ц, автор указывает на отсутствие соответствующего отклика и рефлексии со стороны российского и международного арт-сообщества и рассуждает о том, как эти работы могут послужить вдохновением и точкой отсчета для дальнейших действий в России и в мире.

Англоязычная версия этого текста публикуется в партнерстве с исследовательским центром Afterall — она доступна по этой ссылке.

В настоящее время почти невозможно думать о будущем по ту сторону российско-украинского кризиса, случившегося по вине Российской Федерации: настолько всеобъемлющи человеческие страдания, предельная жестокость этой войны и ее влияние на международную экономику и геополитику. Даже в этих сферах трудно мыслить за пределами реальности нынешней тотальной, безграничной гибридной войны. Культура же, в силу своей природы, способна указать на более отдаленные ориентиры или даже приоткрыть горизонты. Вряд ли событие может быть слишком сложным, чтобы размышлять о нем с учетом различных нюансов. Следовало было бы ожидать, что событие такого масштаба приведет, по крайней мере, к ясным размышлениям о возможных этических позициях в поле искусства. Пока они остаются довольно нечеткими, рассеянными и случайными. Цель настоящей статьи — поразмыслить над этим.

Что становится видимым с различных точек зрения по мере продвижения вперед? Как нам двигаться вперед? Кажется, что для осмысления многих вещей время еще не настало, но в то же время ясно, что фундамент возможного будущего закладывается уже сейчас. В этой статье предпринимается попытка наметить пути для ориентировки в данной ситуации.

Это пристрастный текст, автор которого чувствует глубокую связь с различными регионами, затронутыми текущим кризисом: Западной Европой, Украиной, Россией и Центральной Азией; это размышление о кризисе, слишком близком, чтобы занять подобающую для рефлексии дистанцию. Это, следовательно, даже не статья в традиционном смысле этого слова, а скорее предварительный набросок к статье, которая может быть написана в будущем. Его задача — не получить ответы, а скорее подготовить пространство и выявить вопросы, даже если многие из них неразрешимы, особенно здесь и сейчас.

Российское вторжение в Украину — это не только мощнейшее гуманитарное, геополитическое и экономическое потрясение, но и культурная катастрофа. Сдвиги, которые происходят на этом уровне, до сих пор оставались почти без внимания, хотя, казалось бы, именно они должны были оказаться в центре международного культурного поля — если считать, что культура связана одновременно с самобытностью и устойчивостью.

Когда произошло вторжение, европейские культурные институции организовали временные резиденции для деятелей украинской культуры, в качестве особой инициативы в рамках более широкой помощи потоку беженцев. Рассматривалась также помощь украинским коллегам, в основном связанная с эвакуацией произведений искусства, однако вскоре выяснилось, что она не нужна и нежелательна для самой Украины. С тех пор на нескольких площадках были запланированы украинские выставки, словно это нечто модное.

При этом отношения с российской культурной сценой были разорваны, а презентации русского искусства ограничены; часто они оказывались предметом медийной игры, когда украинские активисты требовали их отмены. Иногда организаторы выступали за культуру как пространство, обладающее самостоятельной ценностью, пространство свободного выражения, необходимое для наведения мостов. Вторжение вызвало широкое осуждение в сфере культуры, но иногда складывалось впечатление, что единственная вещь, которую представители этой сферы находят более привлекательной, чем представление украинского художника, это сведение вместе украинских и российских художников.

Все эти реакции при всем их разнообразии в конечном счете сводятся к обычному бизнесу, что типично для культуры, вовлеченной в поток медиа-жестов. А если говорить не о бизнесе и не об обычном? В этом случае и сама ситуация, и ее последствия для двух культурных сцен, равно как и для пространства их взаимодействия, требуют проработки, дабы вывести внутри них стратегические перспективы и, соответственно, осмысленные реакции на них со стороны международной арт-сцены.

Крах многих вещей

Когда 24 февраля 2022 года Российская Федерация вторглась на территорию Украины, сразу стало ясно, что это нечто большее, чем эскалация войны, продолжавшейся восемь лет. Скорее, это событие требовало незамедлительного, радикального, ретроактивного переосмысления в свете текущего момента и грядущих перспектив. Вторжение можно интерпретировать в соответствии с выдвинутой ливанским художником и мыслителем Джалалом Туфиком идеей «превосходящей катастрофы» (surpassing disaster) (см. Jalal Toufic, The Withdrawal of Tradition Past a Surpassing Disaster. Forthcoming Books, 2009). Это понятие указывает не только на изъятие того, что подверглось разрушению и попыткам стирания, но и на обязанность активиста, движущегося в фарватере такого события, «воскресить изъятое», либо «изобличить изъятие». Какие изъятия можно различить, в каких случаях статус изъятости может стать постоянным, и что подлежит воскрешению?

Эти вопросы относятся не только к Украине, но и (причем, возможно, даже в большей степени) к России. Понятно, кто стал инициатором целенаправленного стирания: «первое лицо» Российской Федерации заявило о своих намерениях, стоящих за этим вторжением, а именно о стирании Украины как полноценной страны и культуры. Он объявил ее недействительной. Он пожелал сделать ее своей собственностью. Президент Путин до сих пор воспринимает Российскую империю как одно неизменное историческое и духовное пространство, а об Украине говорит как о «наших исторических территориях», относя украинский язык к «региональным языковым особенностям, го́ворам». Российский режим предпочитает, чтобы те, кого он по-прежнему называет малороссами, помогали строить большую общую страну, управляемую из Москвы. А если и не совсем так, то Украине в лучшем случае отводится роль крупной вассальной территории, не имеющей выхода к морю, наподобие современной Беларуси; ее экономическая автономия была подорвана Россией, захватившей юго-восток страны. Нынешнее вторжение — не просто случайность; Украина знает, что оно соответствует плану, существовавшему уже в 2014 году, как доказывает пропаганда того периода.

Пока не ясно, кто станет победителем. Зачинщик вполне может оказаться проигравшим, как в нынешней войне, так и в более отдаленной перспективе последующего разрушения и стирания. Физический ущерб, вызванный этой попыткой убийства на государственном уровне, затронул еще два смертоносных поля, а именно российско-украинские отношения и идентичность самой России. В этой статье основное внимание уделяется последней — возможно, именно она в конечном счете пострадала особенна жестоко, даже если ментальной точкой отсчета служит для нас позиция подвергшейся агрессии и обороняющейся Украины.

Что останется от богатого потенциала российской идентичности после этой катастрофы? Его основные компоненты также пострадали. Благостный облик неорусской империи был разоблачен как фикция, а новый царь, не оправдавший своих отеческих функций, как подделка. Затеянная им спецоперация свела внутренне связанное культурное разнообразие, изначально составлявшее суть евразийства (см. Bart De Baere, “Eurasia as an Island,” in Main Project — 6th Moscow Biennial, eds. Bart De Baere, Defne Ayas, Nicolaus Schafhausen (2015), p. 49–85), к унифицированным субъектам, которым отводится роль пассивных масс и пушечного мяса. Основоположник евразийства, граф Николай Трубецкой, создавал новую концепцию о сосуществовании различных, но глубоко родственных культур, концепцию культурной среды, принципиально отличной как от Российской империи, так и от недавно образовавшегося СССР. Сегодня многообразие отношений исключено из актуальной российской повестки. Устремленность в будущее, критичность, изобретательность, открытость, многообразие, характеризующие эту концепцию, неявно объявлены врагами государства и вполне явно увязаны со статусом иностранного агента.

По мере развертывания катастрофы сказка о распаде Российской Федерации, написанная Александром Эткиндом в конце весны 2022 года, становится все более реалистичным сценарием. Таков главный кошмар нынешнего российского режима, приписываемый злокозненному умыслу Соединенных Штатов, которые, по его мнению, стремятся к еще большему подрыву пространства российского влияния, движимые целью «разделять и властвовать». В действительности же, как показывает история, крах этого пространства явился результатом самоубийства. В настоящий момент российский режим поддерживает агрессивный неонационализм, далекий и от смягчающих обстоятельств романтизма XIX века, ассоциировавшегося с империями той эпохи, и от возвышенной советской риторики. Этот режим использует карикатуру на евразийство, рядится в его одежды, хотя в действительности оно ему столь же безразлично. Похоже, он не в состоянии предложить что-либо приемлемое своим народам и гражданам. Он прибегает к прямой и грубой силе, им же остается либо подчиниться, либо бежать.

Двадцать четвертое февраля, дата начала катастрофы, ознаменовало не только момент массового стирания, но и появление новых реалий, требующих преимущественного внимания. Прежде всего, конечно, требовалось считаться с войной. Украина оказалась жертвой, имеющей право на безоговорочную помощь, которую всегда должны получать (хотя далеко не всегда получают) те, кто подвергся жестокой агрессии, будь то отдельные люди или страны.

Внезапная ясность, с которой обнаружила себя необходимость поддержать Украину, пролила нелицеприятный свет на всеобщее самодовольство арт-сцены и недальновидность западного образа мыслей, носителям которого кажется, что катастрофы, происходящие на расстоянии более чем одной государственной границы, их едва ли затрагивают. Даже Украине еще предстоит выяснить, насколько глубоко это чувство близости и не является ли оно скорее реакцией на нарушение буферной зоны — действительно ли оно объясняется состраданием или же смесью ощущения сопричастности, вины и эгоистического страха. Как бы там ни было, возникает общий вопрос об отношении социальным бедствиям. Почему Украина имеет право на внимание, в то время как Афганистан был всего лишь далеким зрелищем? Как насчет Сирии, высококультурной левантийской страны, почти полностью уничтоженной за последнее десятилетие? Как насчет того ужаса, который творился в Чечне и привел к власти президента Путина? А как насчет систематической российской агрессии, дестабилизирующей обстановку в таких странах, как Грузия или Молдова? Пусть даже в качестве призраков вторжения в Украину, они, кажется, стали в последнее время чуть более заметными в публичной сфере, чем в момент начала всех этих событий. Да и прошлые акты агрессии Российской Федерации против целостности Украины теперь предстали с предельной ясностью — такими, какими они всегда виделись самой Украине, считавшей этот вопрос не подлежащим обсуждению. Попытки умиротворения, которые предпринимались по инициативе Западной Европы в течение прошедших восьми лет войны, оказались тщетными.

Антагонизм биполярного мирового порядка, сложившегося после Второй мировой войны, быстро возродился, даже если теперь он сместился к границе между Украиной и Россией и уменьшился до региональных масштабов. Периферия неприсоединившихся стран биполярной эпохи также подтвердила свой статус в новой ситуации, образовав преобладающее большинство в современном многополярном мире, где страны глобального Юга занимают дистанцированные — и зачастую нюансированные — позиции. В начале конфликта я потратил целый день, отыскивая и читая статьи об Украине в индийских англоязычных газетах и, помимо репортажей, нашел упоминания о торговле оружием, поставках ископаемого топлива, геополитическом балансе и последствиях для Индии. Наличие столь широкого поля публичных размышлений должно способствовать принятию локальных политических решений.

Третье пространство утраты

Хотя ясно, что это вторжение равносильно покушению на убийство целой страны, и цель этой статьи — описать текущую ситуацию, дабы понять тот ущерб, который оно причинило самой вторгшейся стране, следует отметить, что существует и третье смертоносное поле в пространстве культуры, примыкающее к ранее упомянутым, — поле отношений между Украиной и Россией. Через три дня после вторжения Сергей Братков, художник родом из Харькова, живший тогда в Москве, сказал своим студентам в Школе Родченко: «Раньше Россия и Украина считались братскими странами, теперь нет». Возможность и дальше жить с идеей братства была в одночасье безжалостно уничтожена. «Я больше не могу выходить на улицу, — добавил он, — я больше не могу смотреть этим людям в лицо». Превосходящая катастрофа может привести к разрыву семейных отношений.

В то утро 24 февраля многие соображения, которые до этого могли считаться в чем-то актуальными, оказались совершенно нерелевантными. Были отменены не только Минские соглашения, но и попытки учесть желания России, результатом которых они явились.

До 24 февраля еще можно было привлечь внимание к тому факту, что Украина когда-то являлась лишь частью более масштабной индустриальной системы, простирающейся за ее границы. Некоторые русскоязычные украинцы по тем или иным причинам могли чувствовать особую близость к Москве — возможно, просто в силу своей принадлежности к одной транснациональной языковой общности. Еще 23 февраля идея о том, чтобы Украина транслировала свою геокультурную реальность в сбалансированную интернациональную экономическую и политическую позицию, могла показаться мудрой. Уже наутро об этом не могло быть и речи. Историко-культурная ткань, казавшаяся настолько плотной, что ее невозможно разорвать, была разодрана на части, не подлежащие восстановлению. Сместилось, по-видимому, и пространство для восприятия российских притязаний на Крым, поскольку Россия со всей откровенностью показала себя неоколониальной державой.

Став двумя разными странами, Украина и Россия по-прежнему имели общее наследие и, следовательно, общий культурный потенциал: религиозный, исторический и культурный бэкграунд, а также людей, деятельность которых носила транснациональный характер, — например, украинских музыкантов, певцов, художников и телепродюсеров, пользовавшихся популярностью в России. Со временем эти контакты могли бы преобразовать существующую связь в значимый диалог культур, который обеспечил бы его участникам взаимно признаваемое место в каждой из стран — этот диалог в свою очередь мог бы быть включен в более широкое поле транснациональных отношений. Если сейчас подобное развитие событий и вероятно, то в первую очередь уже не в отношениях между Украиной и Россией, а, скорее, между пространствами, которые пока кажутся периферийными, — двадцатью двумя национальными республиками, входящими в состав Российской Федерации, а также между странами Кавказа и Центральной Азии — бывшими союзными республиками в составе СССР. В отношениях между Украиной и Россией такие возможности внезапно испарились, образовав вакуум без единого глотка воздуха — результат бинарной логики, навязанной вторжением. С российской стороны масштабные советские социокультурные традиции превращены в источник унылой пропаганды «великого прошлого», а с украинской — оказались в плену приоритетного антиимперского мышления.

И это далеко не все. Так, во времена Российской империи Украина входила в «черту оседлости», где могли проживать евреи. Или возьмем историю крымских татар, которые после обретения Украиной независимости смогли вернуться из внутренней ссылки в родной Крым, чтобы снова подвергнуться гонениям после его захвата Россией, вследствие чего значительная их часть бежала в Херсон. Это третье пространство утрат охватывает не только российско-украинские отношения — они производят более сложные позиции и последствия. Подобные войны затрагивают не только геополитику и культуру, но и людей, пострадавших от нее тем или иным образом, необязательно напрямую. Скажем, граждане Югославии могли указать в своем паспорте национальность «хорват», «серб» или «босниец», но также «югослав». В начале осады Сараево существенная часть его жителей считали себя югославами. Их страна просто испарилась. Кажется, сейчас происходит что-то похожее. Писательница и художница Евгения Белорусец в своем блестящем, пронзительном тексте «Кто может говорить» останавливается не только на теме «мертвой империи», правящей ныне путем насилия, но и на некоторых ее итогах — на молчании и утрате многозначности, серых зон, мультикультурализма, голосов, возможностей. Одним из первых очевидных примеров стал случай с кинорежиссером Сергеем Лозницей, который, считая себя украинцем и живя при этом в Берлине, выступал за культурно разнообразную Украину. В СМИ поднялась немалая шумиха в связи с тем, что вскоре после вторжения его исключили из «Украинской киноакадемии» за то, что он «космополит», выступающий против бойкота российского кинематографа. Война навязывает монолитные национализмы, пусть и очень разные по своему характеру: в Украине — народной волей, помогающей ей выстоять, а в России — авторитарным режимом. Приняв решение о вторжении, Путин также отсек возможность сохранения транснациональной самоидентификации или идентичностей, включающих транснациональный компонент. Бинарная оппозиция взяла верх, к худу или к добру.

В одних случаях необходимы действия, в других — их приостановка

Один из двух компонентов этой бинарной системы впал в состояние кататонии. Другим очевидным результатом катастрофы стало то, что культурные отношения между Россией и остальным миром потребовалось перезагрузить и, следовательно, приостановить. Что касается автора этого текста, то он немедленно вышел из правления Русского павильона Венецианской биеннале, заявив, что это единственный совет, который он может сейчас дать. Некоторые из членов правления тогда все еще надеялись каким-то образом сохранить выставку в силу ее внутренней ценности, но, к счастью, художники и организаторы поняли бесперспективность этих надежд. Мономаниакальная позиция российского правительства довела поле культурных связей между Россией и миром до кататонического состояния. Пустота русского павильона оказалась, следовательно, единственно возможной формой выражения в тот момент.

Что касается институциональной позиции музея, которым руководит автор этой статьи, Музея современного искусства (M HKA) в Антверпене, то он попытался помочь устранить неясность в культурном поле. Вместе с международной конфедерацией музеев (L’Internationale), частью которой он является, M HKA выступил за немедленное прекращение сотрудничества не только с российскими государственными учреждениями, но и с институциями, тесно связанными с правящим режимом, включая частные фонды современного искусства. Для M HKA это было особенно серьезным решением, учитывая его партнерские отношения с фондом V-A-C и, в меньшей степени, с Музеем современного искусства «Гараж». Приостановка сотрудничества все же представлялась единственно приемлемым вариантом, поскольку возможность обсуждать внутренние ценности и будущие перспективы была уничтожена в результате катастрофы.

Между тем по другую сторону водораздела прозвучал призыв к неотложным действиям в отношении Украины. И тут M HKA тоже оказался в особом положении, и не только из–за своей близости к Брюсселю, центру Евросоюза и одновременно НАТО. По причине отстаиваемой музеем евразийской перспективы M HKA в течение последнего десятилетия уделял пристальное внимание крайне важной и при этом недооцениваемой на международном уровне украинской арт-сцене. В музее есть коллекция украинского искусства. Таким образом, он мог немедленно предпринять конкретные шаги, публично выступив против вторжения, предоставив гуманитарную помощь беженцам и институциональную помощь украинской арт-сцене, а также сделать что-то сверх этих неотложных задач.

В тесном сотрудничестве с PinchukArtCenter, ведущей украинской институцией современного искусства, и его директором Бьорном Гельдхофом, мы попытались оказать помощь на двух фронтах (каждый из которых может пониматься также как некоторое ограничение) помимо непосредственных приоритетов.

На одном из этих фронтов сложилась удивительная ситуация. Во-первых, всплеск желания помочь стране, которая оказалась в беде, стране, вдруг воспринятой как близкий сосед, сочетался в Западной Европе с фактическим отсутствием знаний об этой стране и реальных связей с ней. Другим ограничением было то, что этот всплеск симпатий вскоре свелся к трем категориям помощи — военной, финансовой и гуманитарной, словно вне этих аспектов Украина недействительна, как того и хотел президент Путин.

С целью преодоления этих ограничений наш музей совместно с PinchukArtCenter провел анализ, выходящий за рамки текущего момента, и реализовал несколько проектов, которые могут показаться довольно впечатляющими по своим результатам, но в действительности являются лишь каплями в море этих двух средне- и долгосрочных задач. Имея в виду первое ограничение, нам удалось провести три параллельные выставки — в M HKA, в брюссельском Арт-центре Bozar и в самом Европейском парламенте под патронажем не кого иного, как президента Украины Владимира Зеленского.

Что касается преодоления второго ограничения, связанного с тем, что Украина — не просто зона военных действий, а действительно страна, хотя и находящаяся в состоянии войны, — наше партнерство выразилось в том, что этим летом в Киеве был заново открыт PinchukArtCenter. Там прошла выставка, основанная на интернациональной подборке произведений из коллекции M HKA, которые были объединены с работами украинских художников и вместе с ними образовали пространство для размышлений. Выставка включала также как неизбежный ориентир давосскую экспозицию «Российские военные преступления» — своего рода стену плача, к которой нужно обращаться и с которой нужно жить. Риски, связанные с войной и терроризмом, были в данном случае вполне реальными и, как обычно, не покрывались страхованием предметов искусства. M HKA удалось убедить фламандского министра-президента официально взять на себя риски, затрагивающие фламандское культурное достояние, в знак действенной солидарности, готовности к диалогу и взаимообмена с Украиной.

Сколь бы значимыми ни были эти инициативы в сфере культуры, они в лучшем случае лишь подводят к решению ряда неотложных задач, которые нужно будет решать в гораздо более широком масштабе. Во время посещения нами Гостомеля и его аэропорта в начале лета командир местного гарнизона показал нам распределяемую им гуманитарную помощь, сказав, что «это дорога в никуда». Он отметил, что в Гостомеле перед войной был крупнейший в Украине стекольный завод с тремя сотнями рабочих. Шестого сентября 2022 года президент Зеленский позвонил в колокол на открытии Нью-Йоркской фондовой биржи (NYSE), отметив запуск Advantage Ukraine, инициативы, направленной на привлечение в Украину четырехсот миллиардов долларов прямых иностранных инвестиций.

Что делать дальше?

Возможности международного культурного поля явно ограничены, учитывая масштабы ущерба, нанесенного российским вторжением и последовавшей за ним войной. На первом месте среди приоритетных задач, конечно, стоит всемерная военная помощь, на втором — финансовая поддержка. Тем не менее культура также может сыграть важную роль в подобной ситуации, как это было доказано во время осады Сараево, когда культурная активность стала символом жизнеспособности города. Международная культура может усилить эту роль, развивая сотрудничество с украинской культурной сценой. И ей также неизбежно придется поставить вопрос о своей будущей позиции по отношению к деятелям российской культуры и связям между культурами Украины и России. Каждый из этих вопросов заслуживает отдельного внимания.

В Украине наблюдается очевидная склонность к позиции «отмены России». Это требование бойкота понятно и представляет собой обоснованную культурную стратегию. Ранее такая стратегия успешно применялась против южноафриканского режима апартеида. Однако она не распространялась на сторонников Африканского национального конгресса. Подобные действия всегда избирательны; не будучи направленными против страны и всего ее народа, они могут быть направлены против режима и его сторонников, включая тех, кто с ним мирится или пассивно поддерживает. Понятно, что в настоящее время они могут быть нацелены на всех, кто явным образом не дистанцируется от этого режима, но подлинный вопрос заключается в том, каковы предполагаемые критерии избирательности в позитивном, ориентированном на будущее смысле.

Другой вопрос, лишь внешне связанный с предыдущим, затрагивает отказ украинских деятелей работать вместе со своими российскими коллегами, сколь бы этически чуткими те ни были. Это автоматически приводит к вопросу о контактах между двумя странами, которые украинской стороне в настоящее время представляются невозможными.

Призыв Украины исключить возможность российско-украинских контактов вполне очевиден или должен быть таковым. Когда в конце весны 2022 года Бьёрна Гельдхофа и меня пригласили консультировать Европейскую культурную комиссию по Украине, украинские представители обратились с удивительно спокойной просьбой о таком разделении во время встречи. Их призыв был немедленно отклонен членом парламента, которая сочла, что должна отстаивать принцип свободы слова и тем самым право русской культуры на существование. Это казалось оскорбительным.

Это оскорбительно, потому что в случае преступления прежде всего жертва нуждается в том, чтобы ее выслушали и о ней позаботились. Изнасилованному решать, надо ли ему — и если да, то как — встречаться с насильником или даже обсуждать его. В обозримом будущем Украина будет решать, когда и в какой степени этот вопрос может быть внесен в повестку дня. Но и тогда это вряд ли будет вопрос номер один, поскольку размышления об антиимпериализме и деколонизации наверняка получат более высокий приоритет.

С точки зрения реальной культурной практики наших дней, в случаях, когда организаторы хотят привлечь к сотрудничеству одновременно украинцев и россиян, самое минимальное, что следует сделать, это осведомиться у потенциальных украинских участников, согласны ли они с этим, и если да, то каковы их условия. Еще до приглашения. И только после этого решить, стоит ли продвигать инициативу и как именно. Слишком часто в первые месяцы после катастрофы происходило обратное. Западное мышление по-прежнему склонно проецировать собственную позицию на любую ситуацию, не пытаясь разобраться во всей ее сложности. Европейцы склонны отдавать предпочтение своим привычным установкам (особенно в данном случае), гордясь тем, что им удается сводить вместе украинцев и хороших русских. Украинский куратор Василий Черепанин называет это эгоцентричное чувство справедливости «мелкобуржуазной идеологией»; это результат пацифизма, который представляет собой всего лишь удобный фетиш. Хотя все три перспективы, связанные, соответственно, с Украиной, с Россией и с пространством отношений между ними, взаимосвязаны и каждая из них должна быть соотнесена с будущим, сейчас их нужно рассматривать строго по-отдельности.

Пространство российско-украинских отношений — вот то, что в первую очередь подверглось опустошению и стало «недействительным». Такова основа превосходящей катастрофы вторжения, после которого Украина имеет полное право отвергнуть позитивный потенциал отношений с Россией. Так что подход к этому вопросу относительно прост: не сейчас.

Однако международные институции могут все же захотеть продолжить работу с некоторыми российскими художниками. Если они серьезно относятся к своей поддержке Украины, они будут рассматривать это сотрудничество не как обычное дело, а как решение, к которому нужно подойти максимально осмысленно. Для этого они могут сделать частью своей рефлексии соображения украинской стороны. Даже если международные институции не прислушаются к призыву министра культуры Украины приостановить демонстрацию прокремлевских произведений, они все же могут дать понять, что услышали его. Возможно, в настоящий момент каноническое русское искусство должно сопровождаться критическим анализом его позиции и того, в какой степени оно явно или неявно поддерживало империю.

Такой осознанный, аналитический, избирательный подход, возможно, позволил бы со временем снова открыть пространство и для произведений русской культуры, не поддерживаемых Кремлем. Такие точечные и точные аргументы смогли бы когда-нибудь привести к более широкому осмыслению. Катастрофа навязала сфере российской культуры политизацию, сравнимую с экономизацией, в которую мировое визуальное искусство вовлечено начиная с 1980-х годов. Политическое и экономическое измерения не являются фундаментом, но всегда имплицитно присутствуют в культуре. Они могут возобладать в общественном сознании, а следовательно, стать механизмом перевода внутренних качеств, оптикой, форматирующей восприятие.

Ныне такая оптика добавилась к восприятию русского искусства. Критическое осмысление, которое требуется в данном случае, носит иной характер, нежели простое требование высказаться «против нынешнего режима» или «против войны». Украинская сторона может ценить такие заявления, но счесть их недостаточно убедительными. Она пожелает обратиться к прошлым десятилетиям и к соглашательской позиции по отношению к режиму и его войнам в тот период. Критика со стороны украинцев носит системный характер. Приглашение российских художников на том основании, что они «против нынешнего режима» или «против нынешней войны», может стать новой версией сохранения статус-кво. Тогда к чему эти замечания?

Возможно, ключевой вопрос здесь — это вопрос о коллективной ответственности людей, отождествляющих себя с русской культурой. Задача, стоящая сейчас перед ними, состоит не только в самокритике и обновлении самосознания, но и в том, чтобы продумать пути продвижения вперед.

Уроки Украины

Нынешнее сопротивление Украины служит выдающимся примером культивирования коллективной ответственности. В основе своей это культурная борьба: украинцы не хотят, чтобы их считали «малороссами». Страна демонстрирует удивительный феномен президента, который в разгар войны находит время, чтобы патронировать художественные выставки и выступать онлайн не только с обращениями к своему народу и на основных политических форумах, но и во время культурных мероприятий. Он произносил речи на Каннском и Венецианском кинофестивалях, а также на церемонии вручения премии «Грэмми», он выступал перед американскими, австралийскими, канадскими и французскими студентами. В одном из обращений к украинскому народу он говорил об уничтожении в Харьковской области музея украинского философа XVIII века Григория Сковороды. Хотя эти действия можно цинично отнести к высокоэффективной пропаганде, исходящей от человека с опытом работы в масс-медиа, даже в этом случае они свидетельствуют о чем-то большем. Зеленский придает искусству ключевое значение: «Нет тираний, которые не пытались бы ограничивать искусство, потому что они видят силу искусства. Искусство может рассказать миру то, чем нельзя поделиться иначе. Именно искусство передает чувства», — заявил он.

При всей его харизме следует понимать, что Зеленский — не источник, а результат коллективных усилий. Украинский народ создал свое государство с помощью Оранжевой революции 2004 года и Революции достоинства 2014 года — эти события активировали мощное поле культурных референций. Если Зеленский когда-нибудь проявит автократические наклонности, от него тоже избавятся. На нынешних украинских банкнотах, помимо Григория Сквороды, с его вызывающими идеями равенства, изображены два гетмана Войска Запорожского — казачьего политического образования с долгой историей и с парламентской системой правления. И, что, пожалуй, еще важнее, на них изображены три прогрессивных поэта XIX века: Леся Украинка, известная также как феминистка и активистка; Иван Франко — критик, экономист, активист и философ, именем которого назван Львовский университет; и Тарас Шевченко, также выступавший как художник, политический деятель и этнограф, в честь которого назван Киевский университет. Со времен Майдана украинское художественное и интеллектуальное сообщество тематизировало свою культурную традицию как источник прогрессивных тенденций, что нашло яркое отражение в работах Давида Чичкана.

Украинские художники откликнулись на нужды военной экономики. Когда Алевтина Кахидзе получила немецкий грант без каких-либо условий относительно его расходования, она решила пожертвовать его на краудфандинговую кампанию по сбору средств на дрон для друга, записавшегося добровольцем в армию. В итоге его взвод обзавелся дроном, получив тем самым жизненно важное преимущество. Точно так же художница Жанна Кадырова тратит на поддержку армии всю прибыль, которую принесла ей весьма успешная серия работ «Паляниця»: она приобрела более десятка подержанных автомобилей у своих друзей и соседей для тылового обеспечения армейских соединений. Поступки этих художников могут показаться удивительными, но на самом деле они вполне нормальны; просто те, кто их совершает, чувствуют себя частью страны, народ которой борется за существование: украинские предприятия закупают дополнительные бронежилеты и снаряжение для своих сотрудников, ушедших на фронт, соседи — для соседей, друзья — для друзей, и так от верха до низа.

Художники придают немалое значение той роли, которую они могут сыграть в общем деле. В рамках онлайн-дискуссии, проведенной в мае 2022 года в M HKA, Никита Кадан говорит о том, что ситуация требует занять позицию, прямо противоположную устремлениям украинского гражданского общества, а именно преобладающим в этом обществе прогрессивным и демократическим тенденциям. «Война заставляет объединяться ради большей цели, и каждый сейчас должен следовать этому [принципу], чтобы добиться успеха». Он с оптимизмом смотрит в будущее: «Я не вижу ни малейших признаков нового ксенофобского национализма; я вижу людей, которые борются за выживание. Это означает, что они более реалистичны, чем когда-либо. Крайне правые политики всегда используют иррационализм и мощные коллективные иллюзии. А Украина сейчас совсем другая. Украина лишилась иллюзий». Отвечая на вопрос о том, как радикальные коллективные усилия под единым командованием могут сочетаться с критичностью, которая служит одной из главных черт современного украинского искусства, он сравнивает текущую ситуацию с пребыванием под водой, где критичность — это кислород: как долго можно прожить без него?

Украинские художники этого поколения в значительной степени были сформированы Майданом, а некоторые — принимали в нем непосредственное участие: проводили акции на улицах и находились на площади во время расстрела демонстрантов. Самый убедительный образ Майдана создан Александром Бурлакой: это фотография, сделанная в переломный момент 18 февраля 2014 года и демонстрирующая полицейских, которые блокируют противостоящих им демонстрантов, светошумовую гранату и булыжник в воздухе, а также радугу, появившуюся в результате работы водометов.

Критическая установка, выработанная за последние годы украинской арт-сценой в тех специфических и напряженных обстоятельствах, с которыми ей пришлось столкнуться, противоположна декларативной политической позиции. Она основана на живом интересе к возможностям, которыми потенциально обладает искусство. Картины Леси Хоменко представляют собой удивительный опыт трансформации образов. Она не только размышляет о том, как можно изображать солдат, в том числе ее мужа, который является добровольцем Сил территориальной обороны, и членов его бригады, но и ставит вопросы о технологическом военном взгляде, а также о стирании подробной информации в социальных сетях, переводя эти вопросы на язык изображений. Даниил Галкин в своих монохромных картинах с изображением витражей соотносит рефлексию о советском культурном наследии с размышлениями о недавних событиях. Алевтина Кахидзе наполняет энергией свои изменчивые образы через отражение культурно-политических импульсов.

Эти художники сочетают критический подход на уровне разнообразных сюжетов своих работ с визуальной проницательностью, которая фокусирует внимание на рефлексивной способности. Так, Анна Звягинцева в одном случае изображает хрупкие моменты домашней близости, а в другом — помещает в кастрюлю аудиозаписи митингов, участники которых выкрикивают взаимоисключающие призывы. Никита Кадан выходит за рамки как своих первоначальных занятий живописью, так и коллективных перформативных акций, в которых он принимал участие на волне Майдана, в поле сложных размышлений о культурной среде своей страны, и создает новаторские инсталляции, наполненные точными историческими референциями. Ярема Малащук и Роман Химей создали новую видеоработу, в которой они изображают мертвых русских солдат, — эта работа результатом размышлений о том, как немецкая романтическая традиция, все еще имеющая влияние в России, разделяет высокие чувства и реальность.

Перечисленные художники не только глубоко вовлечены в анти-военную деятельность, они настаивают на автономии искусства как от экономики, так и от социально-политического консенсуса. В то же время эта автономия всегда связана с их опытом реальности, приверженность которому реактивирует ее снова и снова. Их искусство никогда не отрывается от этого опыта как «искусство для искусства», оно движимо насущными общественными потребностями. Это радостное состояние души, не лишенное юмора и позволяющее поднимать принципиальные вопросы. Оно не делает различные модусы активизма ни обязательным условием, ни отклонением от нормы. Это искусство исполнено мужества, которое ожидается в публичной сфере и во имя нее. Украинский этос отличается единством и присущим ему ви́дением искусства как целостной, автономной, однако ответственной области. Можно назвать это конструктивной критичностью.

Украина наверняка обладает собственным художественным потенциалом, но у нее также есть культурные приоритеты, которые предстоит освоить международной культурной сцене. Тогда недостаточно будет осознавать тот факт, что Казимир Малевич родился в Киеве и что среди представителей раннего авангарда было немало украинцев. Украинская арт-сцена должна утвердить свой нарратив в международном контексте. Эта первоочередная задача, наряду с прочими, позволит закрепить последствия постимперской деколонизации. Ясно, что международные институции должны принимать в этом участие — и не только с целью поддержать Украину, но и просто потому, что такова их обязанность. Некоторые институции уже успешно работают над этим (в качестве примера такой работы можно упомянуть выставка «Модернизм в Украине», запланированную на лето 2023 года в Музее Людвига в Кельне). В конечном счете, это более существенная поддержка, чем приглашение в качестве резидентов украинских художников и кураторов, потому что они беженцы.

У Украины есть чему поучиться, но с ее точки зрения это не оптимальное отношение. Для международной арт-сферы лучшим способом продвижения вперед в данном случае может быть понятие обмена потенциалами (capacity sharing). Украинский художественный потенциал и культурные приоритеты могут тогда стать общей задачей, которая будет встроена в контекст международной рефлексии и тем самым усилена.

Переосмысляя Россию

«Если бы все в мире имели хотя бы десять процентов той смелости, которую имеем мы, украинцы, вообще никакой опасности для международного права просто не было бы. Никакой опасности для свободы народов не было бы. Будем распространять нашу смелость. Начнем специальную глобальную кампанию. Будем учить мир быть не просто чуть-чуть, а по полной смелым. Как мы, как украинцы», — заявил Зеленский в одном из своих выступлений. Представители украинской арт-сцены с уважением отзываются о недавней попытке белорусского восстания, но я не сталкивался с убедительным анализом причин, по которым оно потерпело неудачу. Лучшее предположение, какое я слышал, высказал художник Алексей Сай: «Возможно, они были слишком вежливы», — имея в виду демонстрантов, который разувались, прежде чем встать на скамейку. Представители украинской арт-сцены упрекают своих российских коллег за недостаток смелости, если не сказать за самодовольство и трусость, обнаруживаемые ими как в прошлом, так и в настоящем.

Россия долгое время была пространством, где общественный договор предполагал воздержание от политической активности. Если рассуждать в более узком смысле, то в искусстве можно было говорить обо всем более или менее открыто, за исключением критики «первого лица». В общем и целом, чем сильнее тема приближалась к сфере политики, тем более чувствительной она считалась. Существовала, таким образом, установка на приспособление и компромисс, на позиционную игру. Похожие ситуации наблюдаются во всем мире, но здесь была своя специфика.

Двадцать тысяч человек, первоначально подписавших «Открытое письмо российских работников культуры», направленное против войны с Украиной, прекрасно понимали, что это может поставить под угрозу их положение. С тех пор ситуация ухудшилась: принятый в марте 2022 года российский закон о военной цензуре и о запрете антивоенных заявлений и призывов к санкциям предусматривают наказание до пятнадцати лет лишения свободы. Далеко не очевидно, что делать, когда у тебя, быть может, имеется всего один шанс. Если у тебя есть определенная позиция, то как ее использовать и с каким результатом?

В начале октября 2022 года Дмитрий Озерков, сотрудник Государственного Эрмитажа, заявил, что уходит из музея. Он писал: «Как гражданин России, я тоже считал этот позор своей виной <…> И мой выбор — перестать что-то делать в сегодняшней России и для нее», — негативный выбор, но, что еще более важно, самокритичный. Он закончил свое сообщение в Instagram следующими словами: «Я приветствую всех, для кого греческое слово Исход, использованное авторами Септуагинты, стало единственно возможным выходом из сложившейся ситуации. Россия выдавила из себя всех нас, кто не хотел ничего, кроме добра, для ее культуры».

С началом вторжения лишились почвы под ногами не только люди с ощущением транснациональной самоидентичности, укорененным в пространстве украинско-российских отношений, но и те российские деятели, которые работали для открытой и разнообразной страны, связываемой воедино контактами между носителями самых разных идентичностей, и которые внезапно эту страну потеряли. Чем сильнее они были ей привержены, тем глубже оказалась их потеря. Эта гражданская война даже не начиналась, но они все равно ее проиграли. Остатки той России в настоящее время рассеяны частично внутри страны, частично за ее пределами. Кажется, что любая возможная деятельность сводится к партизанской борьбе проигравшей стороны. Но так ли это неизбежно?

Должен ли Русский мир, «Мир», понятие которого охватывает и конкретную сельскую общину, и мир в целом, и состояние мира как противоположность состоянию войны, оставаться равным территориальному пространству Российского государства, как того хочет нынешний режим? Не может ли этот «Мир» разделиться на два разных мира, один из которых, возможно, по-прежнему будет управляться режимом, тогда как другой примет форму транснациональной сети рефлексивных отношений? Суждено ли эмигрировавшим деятелям русской культуры выжить только за счет поглощения другими локальными контекстами, или же они смогут в качестве российских деятелей обогатить и эти контексты, и свое собственное прошлое? Могут ли они также образовать вторую Россию? И не может ли за этим изъятием последовать своего рода возрождение, пусть даже оно примет форму некоего воображаемого пространства — воображаемого, но реального в качестве культурного проекта? Удивительно, что до сих пор не сложилось альтернативного российского публичного пространства, тем более что столь многие важные деятели русской культуры живут сейчас за границей.

Кто может говорить? Кто может хранить молчание? Евгения Белорусец указывает на то, как катастрофа влияет на речевые способности. В данный момент это, безусловно, относится и к российским деятелям. Даже самый умеренный украинец хотел бы, чтобы они откровенно и публично выражали свою позицию. Однако у них могут быть причины — более или менее весомые и серьезные — не делать этого.

На самом поверхностном уровне наблюдается обычное стремление приспособиться и жить дальше, как это стало видно из дискуссии по поводу группы Tzvetnik. Более не действующий российский общественный договор стимулировал в прошлом бездумный оппортунизм и теперь мешает пересмотру позиций. Складывается впечатление, что выбор стоит между Исходом и действием, совершаемым в самый подходящий момент, который вполне может оказаться единственным. Тот, кто привык плыть по течению и ориентироваться на основе анализа рисков, может растеряться, когда течение прекратится и любое движение вдруг окажется в той или иной степени рискованным. Ситуативное мышление само по себе обладает определенными преимуществами, но только в том случае, если оно продолжает следовать этическому компасу.

Для многих выбор осложнен практическими — и при этом жизненно важными — обстоятельствами. Это может быть забота о семье или другие обязанности, которые по-прежнему имеют решающее значение. Некоторые из директоров музеев, оставшихся на своих постах, защищали своих сотрудников, подписавших петиции, в то время как другие уволили их. В будущем эта разница в поведении может быть отмечена. С другой стороны, альтернативный путь миграции далеко не очевиден, учитывая, что ты должен уехать практически без денег и перебраться в одну из стран мира, настроенных к россиянам довольно враждебно. Для большинства покинуть свою страну в любом случае весьма проблематично. Кажется, что стать эмигрантом в данном случае — значит ее потерять. Помимо этих практических соображений, кто-то по-прежнему надеется на лучшее будущее для своей страны, даже если в настоящем не видит жизнеспособных стратегий для его достижения. Многие российские художники поначалу просто отменили свои выставки и прекратили работать. Эта «внутренняя эмиграция», как ее когда-то называли в Восточной Германии, представляется понятной первоначальной реакцией. Но обнаружив, что некоторые из путей закрыты, активное ситуативное мышление, приводимое в действие этическим компасом, не прекратит свою работу. Оно будет искать обходные пути и альтернативные варианты, чтобы тем или иным способом выразить свою ориентацию в действии. Его задача — превратить ограничения в преимущества.

Следует отметить, что несколько русских художников сделали четкие заявления о войне; некоторые из них принимали активное участие в антивоенных протестах (как, например, коллектив «Партия мертвых»), запрещали дальнейшее экспонирование своих произведений, находящихся в российских коллекциях (как Вадим Захаров и Антонина Баевер), жертвовали доходы от своих работ на помощь украинским беженцам (как Екатерина Муромцева) или даже активно поддерживали украинских военных (как Анна Энгельгардт и Анастасия Потемкина).

Быть «против войны» или «против режима» само по себе еще не позиция, равно как и миграция. Массовый исход художников и других деятелей культуры — это знак, но его значение размыто.

Миграция, противостояние нынешней войне или противостояние нынешнему российскому режиму могут стать надежными точками опоры для дальнейших действий, но основной стратегический путь российской культуры, а вместе с ней и ее представителей, выходит за рамки этих заявлений. Он состоит в том, чтобы найти способы отреагировать на политизацию, ставшую следствием катастрофы. Оптика политического измерения, которая внезапно стала интерфейсом русского искусства, — это общая ответственность, побуждающая каждого, кто идентифицирует себя с этой сферой, так или иначе выразить свое чувство личной ответственности, признания, понимания. Каким бы ни было будущее, оно создается сейчас.

Любому искусству присуще политическое измерение. Любая художественная позиция должна артикулировать свое поле, чтобы проявиться, и в данный момент это означает позиционировать себя и в отношении к войне, и в отношении к гуманистическим ценностям. Быть может, российским деятелям в настоящее время трудно найти решение, поскольку многие из привычных для них пространств подверглись опустошению. Однако решения нужны, ибо время потребует объяснений. Избегание публичной позиции — это тоже позиция, и оно накладывает свое бремя. К тому же, молчание может и должно быть осмысленным и артикулированным, поскольку сегодня это почти обязанность — быть откровенным.

Примером может послужить художник Евгений Антуфьев. Со всей откровенностью он завершает свое недавнее художественное заявление словами: «Эта война должна быть остановлена, эта война — преступление, преступники должны быть привлечены к ответственности». В своем тексте он обращается к тому, что кажется на данный момент одним из главных ограничений российской художественной мысли: «Наш художественный язык вряд ли пригоден для разговора о войне и насилии. Мы работаем с материалами, символами и памятью. Однако искусство существует в контексте своего времени. Особенно во время войны, особенно в стране-агрессоре. Если мы не найдем художественные средства, чтобы рассказать о настоящем, мы вернемся в прошлое. Насилие не появляется из ниоткуда — оно есть эхо другого насилия». Ограничение, к которому обращается Антуфьев, особенно актуально для современной российской арт-сцены — в значительной степени деполитизированной, часто исключающей из рассмотрения повестку дня или непрямо изменяющей официальный нарратив посредством микроисторий.

Антуфьев, который по-прежнему живет в России, так начинает свое заявление: «Прежде всего мы должны ответить на некоторые вопросы. Как российская армия оказалась в Украине? Почему в моей стране снова популярна тоталитарная эстетика? Почему голоса, которые давно молчали, вновь появились из пустоты? Я не знаю, как ответить на эти вопросы с помощью искусства». Тем не менее он дает материал для ответа. Его недавняя выставка в лондонской галерее Emalin, подготовленная вместе с женой Любовью Налогиной, включает фрагменты выкупленного им архива маршала А.А. Гречко, министра обороны СССР до 1976 года, который выступал за ускорение развертывания ядерного оружия и отдал приказ о вводе советских войск в Чехословакию в 1968 году. Выставка посвящена как этому последнему событию, так и увлечению Гречко охотой и включает фотографии его егерей и охотничьих трофеев.

Подобные примеры пока остаются частными случаями. Говоря в терминах политического воображения, почему перед российскими посольствами не происходят на регулярной основе демонстрации с участием ныне огромного сообщества мигрантов из России. Говоря в терминах культурного воображения, почему нет «хорошей России», объявляющей нынешний режим недействительным?

Подобно тому как прямые, откровенные заявления деятелей культуры о вторжении и организовавшем его режиме следует считать лишь первым шагом на пути выражения политического измерения их искусства, непосредственная рефлексия о катастрофе и ее причинах может стать частью стратегического ответа русской культуры на текущие вызовы. В ближайшие годы ей придется начать процесс, аналогичный тому, который происходил в постнацистской Германии, и она может сделать это только сама. Возможно, в рамках этого процесса она захочет поднять вопрос о коллективной вине, но ее стратегическая задача, по сути, состоит в том, чтобы предложить такую возможность. Она может также продвигать важные с ее точки зрения ценности, чем планировал заниматься фонд v-a-c в рамках своей прерванной вторжением программы (Следующей темой программы v-a-c в доме культуры «ГЭС-2» должно было стать понятие истины, понимаемой и как научная или религиозная категория, и как этическое понятие («правда»). В дальнейшем предполагалось обратиться к вопросам гендера и колониализма — темами, точками входа в которые должны были послужить понятия «Мать Россия» и «Космос наш», о чем на тот момент было заявлено как в пресс-релизе, так и на сайте). Задача, в конечном счете, будет заключаться скорее в том, чтобы перейти от настоящего к будущему, нежели в том, чтобы понять ограничения настоящего из перспективы прошлого.

Нынешний Исход, кажется, еще не привел даже к зачаткам ви́дения, подобного тому, которое было у русских эмигрантов после гражданской войны сто лет назад (В 1920 году Николай Трубецкой опубликовал труд под названием «Европа и человечество», часть критического исследования национализма, которую также можно считать одной из первых деколониальных книг в истории. В 1921 году он вместе с тремя другими авторами украинского происхождения положил начало евразийству, смысл которого был противоположен его нынешнему искаженному употреблению, в книге «Исход на Восток. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». Даже если прыжок, который он хотел совершить, оказался не вполне свободен от мыслительных установок того момента и был обращен в противоположном направлении, он открыл пространство для размышлений о будущем). Базовые вопросы вроде тех, которые ставит Антуфьев, все еще крайне редко звучат от российской стороны, как и зачатки возможных ответов наподобие приведенных выше. Простое выживание по-прежнему кажется главным приоритетом даже для многочисленного культурного сообщества российских мигрантов. Вероятнее всего, они развивают рефлексию в своей собственной языковой среде, как это было и в 1920-е годы. Тогда было бы хорошо, если бы эта рефлексия вышла наружу.

В конечном счете, важнейшим адресатом будет для них Украина. России в целом есть чему поучиться у Украины, и, стало быть, она должна для начала постараться полностью это признать, сделать шаг назад и прислушаться к ней. Россиянам предстоит также переосмыслить свое отношение к международному культурному полю. Это может оказаться двойным посланием (double bind). Как бы там ни было, международному культурному полю в любом случае следует выйти за рамки простых индикаторов, которые сводятся к конвенциональным медиа-декларациям доброй воли, типа «я тоже против войны»; стать более чутким и внимательным, каковым ему, вообще-то, и следует быть в качестве общей практики. Критическая оценка художественных позиций в любом случае должна быть одной из его задач, а в данных обстоятельствах заострение этой задачи в форме критической переоценки позиций российских художников, возможно, является очевидной реакцией, согласующейся с чрезвычайным характером ситуации. Это означает, что решения о сотрудничестве с российскими художниками должны обсуждаться, чтобы это обсуждение стимулировало и подтверждало четкость занимаемых ими позиций. Иными словами, следует быть критичным и самокритичным по отношению к данному комплексу проблем.

Не спешить с выводами

Упрощенные обвинения — почти такое же зло, как и само зло. Российская армия в Украине вела себя бесчеловечно, но было бы слишком опрометчиво объявить на этом основании бесчеловечной и русскую культуру. Релевантны более конкретные вопросы: как российская армия оказалась в Украине или почему она стала систематически практиковать террор и геноцид как средства войны с людьми, которых считает своими?

Упрощенные обвинения препятствуют рефлексии. Рефлексия же побуждает нас задаваться вопросами о собственной ситуации. Владимира Путина отчасти можно воспринимать как представителя эпохи «Волка с Уолл-Стрит», эпохи холодного цинизма, считающего любое средство пригодным для достижения желаемого результата и полностью абстрагирующегося от людей. Эпохи алчности, жажды власти, эгоизма и потворства своим желаниям. Голландский богослов и философ Ганс Ахтерхейс в своем хирургически точном анализе устройства неолиберальной утопии, сформулированной в книге Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», начинает с наблюдения, согласно которому эта утопия подразумевает отрицание одной из десяти заповедей: «В центре второй скрижали, упорядочивающей заповеди, относящиеся к межчеловеческим отношениям, было написано: “Не желай”. По мнению многих толкователей, мы имеем здесь дело с изначальной заповедью, которая делает возможным человеческое общество» (см. Achterhuis, Hans, De utopie van de vrije markt, Rotterdam; Lemniscaat, 2010, p. 16).

Любой упрек нынешнему режиму Российской Федерации и ее первому лицу может быть с легкостью распространен на множество событий в наших собственных обществах, в самых разных его сегментах и во всевозможных масштабах. Критика внутренних побуждений, которыми движимы этот режим и это лицо, довольно близка к размышлению о вечных пределах человеческого.

Принципиальные для российского общества стратегические вопросы лежат на более низком и более конкретном уровне: как его установки — то есть его культура — позволили этому случиться? Как получилось, что русский народ не перешел к чему-то вроде Сатьяграхи Ганди или к революции в украинском стиле? Каковы были ограничения этих установок? Какие из сильных сторон обернулись слабостью? Что можно было сделать тогда и что может быть сделано в будущем? Что можно возродить, а что должно быть изъято? Наше современное чувство соотносительности, в том числе в его положительной форме сродства, позволяет нам осознать тот факт, что эти вопросы принадлежат русскому народу и его культуре.

Возможно, будучи внимательными и чуткими к подобным предложениям, мы смогли бы учиться у России — не только с тем, чтобы пересмотреть свое представление о ее возможностях, но и для того, чтобы усовершенствовать понимание нами самих себя. В самом деле, не только поведение российского президента, но и поведение его народа нам более чем знакомы. Самодовольство и стремление к самоустранению не чужды нашей среде, более того — они процветают. Ноосфера, которую русско-украинский советский биогеохимик Владимир Вернадский (изображенный на самой крупной украинской банкноте в 1000 гривен) определял как планетарную «сферу разума», являющуюся последней стадией эволюции биосферы, в наши дни кажется заросшей первобытными эмоциями и поверхностными эффектами.

Мы начали XX век с того, что взялись, вопреки существовавшим тогда разноречивым идеологиям, обучать всех людей с целью превратить их в активных граждан. После Второй мировой войны различные версии государства всеобщего благосостояния на востоке и на западе, на севере и на юге обещали лучший и более щедрый мир (см. The Welfare State, 2015, M HKA, edited by Anders Kreuger), одновременно развивая эту функцию социальной активности и стремления к свободе. И вот мы в растерянности. Почему мы, как нам кажется, не в состоянии вырваться из медиа-потока, ориентированного на моментальную поверхностную видимость? Почему нам не удалось коллективно сформулировать достаточно целостный, убедительный и стимулирующий ответ на превосходящую катастрофу, случившуюся с Украиной? Где и когда мы потеряли след?

Возможно, это всего лишь очередной результат общей тенденции развития в направлении гиперспециализации и максимизации эффективности, стремление к которым отрывает нас от более широкого мира, ориентируя на результат и, следовательно, в конечном счете на эффекты. В пространстве рефлексии об искусстве примером такой тенденции может послужить постструктуралистская критика, которая привела к ярким прозрениям специалистов и одновременно к дисквалификации неспециалистов.

Искусство как традиция противоречит этой линии развития. В этом качестве оно скорее представляет собой визуальный эквивалент органического интеллектуализма, стремящегося к доступности и вместе с тем к точности и цельности. Оно не обязательно должно касаться всех без исключения проблем, какие есть в мире, но оно предполагает определенную позицию по отношению к ним, позицию, которая, если это необходимо, может быть выражена эксплицитно. Оно основывается на определенных контекстах, но, как традиция, всегда стремится выйти за их пределы. Оно образует пространство осознанности и рефлексии.

Предполагается, следовательно, что арт-сцена, которая играет роль опекуна искусства, активирует свою критическую способность в моменты, когда случается превосходящая катастрофа. Не только с тем, чтобы анализировать то, что изымается и чего мы лишаемся, и размышлять о том, что подлежит возрождению в эпицентре бури, но и с тем, чтобы ставить те же самые вопросы по ту сторону нашей общей актуальной реальности и выяснять, каковы те потенциалы, которые могут нас объединить.

Украине, возможно, не придется учить мир мужеству, но при наилучшем развитии событий после наилучшего исхода нынешней войны она может стать полноценным партнером в коллективном обсуждении того, как нам претворить в жизнь ценности общества. Тогда конструктивная критика, предложенная украинским искусством, может стать частью этого диалога.

Антверпен, 24 декабря 2022 года.

Перевод с английского Андрея Фоменко