Спецпроект Карта превращается в Atlas. Как написано в обновленном манифесте проекта, мы собираемся расширить его фокус и вместо исследования определенных социальных групп и феноменов в границах одного государства посмотреть на пространство между: как проводятся границы и кого они разделяют, как одни группы определяют себя по отношениям к другим? Текст, который перезапускает наш проект, как никакой другой лучше всего подходит для такой цели.

Это перевод введения к книге «Home Rule: национальный суверенитет и деление на Местных и Мигрантов» профессора социологии в Гавайском университете в Маноа и активистки движения «No Borders» Нандиты Шармы. В ней она прослеживает, как разделение людей на Местых и Мигрантов с помощью имиграционного контроля и суверенитета национальных государств поддерживает современный постколониальный мировой порядок, который наследует имперским практикам управления, воспроизводит и усиливает глобальное неравенство и провоцирует множественные военные конфликты. Нандита ставит перед нами насущный вопрос: как выглядела бы деколонизация если убрать из нее сепарацию на политические категории Местных и Мигрантов?

Перевела этот текст социальная исследовательница Мария Вятчина под редакцией историка и редактора post-marxist studies Глеба Акулича и при участии редактора syg.ma и EastEast Константина Корягина. Иллюстрации Сони Уманской. Оригинал введения размещен в открытом доступе на сайте Издательства Дьюкского университета.

Предисловие переводчицы

Книга Нандиты Шармы буквально сразу завладевает политическим воображением читатель:ниц. В ситуации, когда в мире бушуют войны, правые и ультраправые партии приходят к власти одна за другой, а депортации, возведение физических и символических границ и оспаривание права на земли вернулись в сводки обыденных новостей, книга Шармы задает отрезвляющий вопрос о поисках солидарности. На основе анализа огромного массива данных, пересмотра исторических фактов и проработки теоретических оснований Постколониального Нового Мирового Порядка (Postcolonial New World Order), Шарма показывает генеалогию понятий Местные и Мигранты. Оба этих понятия созданы государствами в попытках усилить контроль над административными границами и перемещениями людей. Оба понятия создают дополнительные барьеры и основания для того, чтобы объявлять кого-то «вне закона», а кого-то возводить в статус «правообладателей» больших капиталов, прав на собственность, на более стабильные рабочие места, на «более сильные» паспорта и на приветливость пограничников. Оба понятия служат тому, чтобы политики получали поддержку отчаявшихся избирателей, называя мигрантов и людей в ситуации беженства причиной всех социальных провалов и экономических проблем. Весьма удобный для них ход — на практике категорически противоречащий глобальным задачам искоренения бедности и неравенства.  

Вслед за критическим разбором того, как принципы национального самоопределения противоречат принципам территориальной целостности, мы обнаруживаем как результат усиление мирового неравенства и рост правого популизма. Нандит Шарма показывает, что формальный распад колониальной системы на самом деле не делает государства независимыми. Но и на этом она не останавливается. Предсказуемо проводя связь между капитализмом и глобальным неравенством, она задается вопросом об альтернативе, называет и дает определение тому, что может быть противопоставлено системе глобальной эксплутации — речь идет о понятии «деколониальные общности / деколониальные совместности». Главным критерием «деколониальных общностей» является то, что это пространства, из которых никто и ни на каких основаниях не может быть исключен. Эти деколониальные общности напоминают о необходимости глобальной и безусловной солидарности, которая предполагает общечеловеческие, а не национальные и/или государственные основания.

— Мария Вятчина

Ничто естественным не надо звать
Сегодня, в дни кровавого смятенья,
И узаконенного беззаконья,
И предумышленного произвола,
И человеческой бесчеловечности
Нельзя естественным все это звать,
Чтоб не считать все это неизменным.

Бертольд Брехт, из пьесы «Die Ausnahme und die Regel», примерно 1929-1930 («Исключение и правило», пер. С. Болотина и Т. Сикорской)

«Сотворение, грехопадение, потоп, нации»

История о Вселенском потопе пришла к нам из глубокой древности ^[1]. Божественное возмездие в форме великого наводнения настигло землю. Наводнившие землю в результате этой катастрофы потоки постепенно спали. Перед остатками человечества предстал новый мир. В последующие годы, как рассказывает нам эта легенда, человечество восстановилось и снова встало на путь великого коллективного стремления: «На всей земле был один язык и одно наречие... И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем... И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес» (Ветхий завет: Бытие 11:3–4)».  К этому они устремились все вместе и собрались для большого дела. Эти люди имели одно общее дело и общее видение. Они говорили на одном языке.

Очевидно, бог был недоволен, он ревновал и боялся. Будучи всеведущим, он понимал ужасную угрозу, которую представляли его царству строители Вавилонской башни. Их город со штурмующей небо башней, ясно указывал на отрицание человечеством границы между небом и землей. На божественную границу, прочерченную между своей божественной сущностью и той глиной, из которой он слепил человека (Бытиe 11:9). Он увидел, что они строят для того, чтобы возвысить свое собственное, а вовсе не Его величие. Их совместные усилия показывали, что их взгляд распространится на небо как на жизненное пространство, а не загробное (Morrison 1993). И тогда он понял: «Все люди — один народ, у них один язык; вот они и затеяли такое; теперь не будет для них ничего невозможного» (11:6).

В общем, бог взволновался и воспылал. Намереваясь подорвать планы строителей, он понимал, что они так просто не сдадутся, если он разрушит башню. Разве он только что не затопил мир в своем гневе только для того, чтобы увидеть, как они снова смело устремились вперед без него? Тем самым, вместо того, чтобы сокрушить город и башню, которые должны были вторгнуться в его владения, бог решил разрушить сам коллективный замысел. Он закричал: «Сойдем же и смешаем им язык, чтобы они перестали понимать друг друга» (Бытиe 11:7). И он преуспел. Строители великого города и Вавилонской башни резко дрогнули и перестали делать совместную работу. Их понимание общей цели и солидарность, выраженная в общем великом коллективном воображении и совместном труде, тут же превратились во взаимное непонимание. Этим действием бог «рассеял их по земле». Бог несомненно выиграл, разделив людей между собой. Экспроприировав их производительные силы для своего возвышения, он установил над ними свою суверенную власть.

Эта библейская история о великом городе и Вавилонской башне стара как мир. Она сохранилась в письменном и устном виде во многих местах на земле и наиболее известна в своей иудео-христианской версии (Lambert 1969; Dundes 1988). В Книге Бытия название Вавилон происходит от глагола «balal», который означает «запутаться», а еще «смешаться». Подобно тому, как это сделал бог, разрушив Вавилон, земные правители точно так же разделили и лишили власти людей, объединившихся в коллективных усилиях достичь свободы, поместив их в определенные категории. Сделанные от имени бога, монарха, отца, империи, расы или нации, такие сепарации имеют очень конкретные и долгосрочные эффекты. Группа, с которой человек себя идентифицирует, большая и малая, формирует каждый аспект нашего мира. Нашу способность быть вовлеченным в общие действия поверх, а в особенненности против этих различий стало сложно воображать и еще сложнее ее реализовывать. Разделение действительно было прославлено.

С тех пор бог был заменен новой религией национализма. Власть (данная однажды богу и его ранним земным наместникам) была передана представителям «нации». Несмотря на то, что религия продолжает играть важную роль в самой идее «нации». В этой книге я разбираю возникновение того, что я называю постколониальным мировым порядком, в котором люди определяются как часть разделенных «наций» и управляются через аппарат суверенного национального государства, международных организаций и глобального капитала. Созданный после конца Второй Мировой войны, постколониализм означает конец политической легитимности суверенитета имперского государства и начало гегемонии национальных форм государственного суверенитета. После Второй Мировой войны, близкое к глобальному, пространство империализма было с удивительной скоростью национализировано. Три дюжины новых национальных государств в Азии и Африке между 1945 и 1960 годами получили либо ограниченную автономию, либо прямую независимость от империй. В 1960-е два самых могущественных имперских государства, участвовавших во Второй Мировой войне, Великобритания и Франция потеряли многое от своих империй и национализировали суверенитет своих метрополий. Борьба тех колонизированных народов, которые не получили своего национального суверенитета, определяется требованиями этой независимости. Для многих людей, которые идентифицируют себя как армяне и курды, мохоки и гавайцы, палестинцы и кашмирцы, борьба видится как единственная форма национального освобождения. При постколониальном мировом порядке быть частью нации, владеющей территориальным суверенитетом, значит то, к чему стоит стремиться. Более того, это стремление к суверенитету не может быть названо таковым, поскольку для убедительности его стоит рассматривать не как достижение или изобретение, а как наследство.

Я утверждаю, что сепарация Местных и Мигрантов это наследие империализма и конституирование гегемонии власти национального государства в постколониальном мировом порядке

По определению, нации — это не унаследованность, которую разделяют все. Как заметил Бенедикт Андерсон, общества организованные как нации всегда воображают себя как ограниченные сообщества (Anderson 1991). Поскольку нет такой нации, которая охватывала бы все человечество или хотела бы этого, иммиграция и контроль гражданства становятся важнейшими технологиями для стратегий создания наций (и их поддержания). Ограничивая национальную территорию и ограничивая права людей, эти формы контроля «производят эффект единения через достоинство появляющееся в людях, в глазах каждого, «как народа», который является основанием и источником политической силы» (Balibar 1991b, 93–94). Таким образом, постколониальный мировой порядок суверенных национальных государств вводит новую гувернаментальность (см. прим.ред.), которая производит людей как Местных и производит земли как территории контроля (в прошлом и иногда в будущем, если не всегда в настоящем) суверенных национальных государств (см. Foucault 1991) ^[2]. Территориализация — это ключевая технология постколониальной гувернаментальности.

Территориальность, как ее определяет Роберт Сак (1983, 55), это «стратегия для влияния или контроля». Территории — это никогда не просто земли под государственным контролем. Территории — это те земли, которые государства видят как государственное пространство. Национальные формы территориализации превращают землю, воду и воздух в территорию национального суверенного государства и в процессе фабрикуют якобы естественную связь между ограниченной группой людей и определенным местом. Поскольку каждая нация воображает, что это их собственное место на земле, Местные приходят к тому, чтобы рассматривать себя как «людей этого определенного места». Постколониальный расизм — это то основание, на котором построены национальные земли. Историческая артикуляция между идеями расы и нации, когда национальная почва расиализируeтся, а расистские идеи крови территориализируются, приводит в результате к формированию неорасистских практик, в которых каждая нация, рассматриваемая как состоящая из разных типов людей, существует в рамках якобы горизонтальной системы отдельных суверенных национальных государств (Balibar 1991a, 20). Те, кто был исключен из небожителей национальной принадлежности в месте своего проживания, предстают как инородные тела, загрязняющие национальное политическое тело. Они конструируются как «люди вне места».

Враждебность по отношению к тем, кто перемещается или воображается как те, кто должен перемещаться, опривычена в постколониальном мировом порядке. В мире национальных государств национальные суверены имеют право определять, кто к ним принадлежит. По закону, только «Местные» имеют право въезжать на территорию национальных государства. Права на национальной территории формально гарантированы только для Граждан. Это работает, чтобы сделать Мигрантов квинтэссенцией Другого в постколониальных политиках управления. Мигранты сделаны вне этой нации, даже если они живут на этой территории. Мигранты это те люди, которым легально отказывают в правах национального гражданства там, где они живут.

Через эту кажущуюся банальной операцию контроля гражданства и иммиграции, постколониальный мировой порядок не только производит, но и нормализует расизм, в котором политическое разделение и сегрегация видятся как естественный пространственный порядок суверенных государств. В этой догме национализма новая сакральная обязанность приверженцев заставлять ограждать национальные границы от Мигрантов. Подобно усилиям бога укреплять его границу между небесами и землей, ревнивая охрана Местных т.е. людей, принадлежащих к этим местам, видится как священная обязанность, кодифицированная в международном праве ^[3]. Таким образом национальные государства маркируют территориальные и аффективные границы. Тем самым они требуют, что мы выбрали сторону. Так национализм стал формой гувернаментальности для постколониального мирового порядка, в свою очередь отделение «национальных субъектов» от Мигрантов его биополитикой, а национальное самоопределение его лейтмотивом. 

Постколониальные биополитики гражданства и иммиграционный контроль

Введение иммиграционного контроля исторически отличает национальные государства от других форм государственной власти. Имперские государства были настроены на то, чтобы наполнить свои земли как можно большим количеством людей. Это нашло выражение в максиме Римской империи «imperium sine fine» — «империя без конца и без края». Достичь безграничности через завоевание новых имперских территорий и новых имперских субъектов было ключевой идеей имперского проекта. «Варвары», то есть люди на границах имперского государства, объявлялись «нецивилизованными» и угрожающими. Империи желали присоединить/присвоить этих людей и те территории, на которых они жили. Чем больше было людей, жизни которых империя контролировала в виде рабочей силы, оплаты налогов, солдат, тем больше имперская администрация имела власти. По этой причине Джеймс Скотт (2017) называет государства Ближнего Востока, сформировавшиеся около пятиста лет назад, «популяционными машинами».

Как все государства, империи также контролировали человеческую мобильность. Нет ничего нового в том, что слово «государство» (state) происходит от корня «стасис», или иммобильность (Bridget Anderson, Sharma, and Wright 2009). Однако имперские государства были преимущественно сосредоточены на том, чтобы предотвратить исход людей с имперских территорий. Одновременно, имперские государства перемещали людей на имперские территории через континенты и архипелаги, (в основном для использования их труда и подавления их самодостаточности). Действительно, империи создали целые системы движений, включая трансатлантическую работорговлю, транспортировку осужденных и систему труда наемных рабочих «кули» ^[4]. Таким образом, практики имперского государства в отношении попадания людей на его территории действовали в той логике, которую Радхика Монгиа называет «логикой облегчения» (logic of facilitation) (2018).

Национальные государства перевернули такой имперский способ действия, и это Монгиа определяет как «логику ограничения» (logic of constraint) (2018). Порожденный потребностью Британской империи обезопасить дисциплинированные рабочие силы в порыве успеха и происходящего подавления аболиционистского движения в начале XIX века, к концу века иммиграционный контроль определил суверенность национальных государств, прежде всего в обеих Америках. Действительно, национализация государственной суверенности была объявлена и институционализирована через контроль въезда и ограничения прав тех, кто прибывал, будучи классифицированными как Мигранты. Таким образом, далеко от общих характеристик государственного суверенитета, предположительно оформившихся с Вестфальского договора 1648 года, иммиграционный контроль стал отличительной чертой государственного суверенитета только с началом нации как формы государственной власти.

Национализация государственного суверенитета переформатировала имперское воображение политической общности, пространство и воплощение общества, и, что важно, отношения между государствами и теми, кто подчинялся их законам. Националистский дискурс, обещавший горизонтальную (и кросс-классовую) близость среди Местных, институционализировал сильные различия между Местными и Мигрантами. Этот коммунитаристский базис национализированных суверенитетов произвел сдвиг от имперских к постколониальным стратегиям (R.Miles 1993, 117).

Мигрант — это фигура, которая, по мнению Местных, мешает нации достичь расцвета в полную силу

Националистический процесс сортировки того, какие люди подходят, а какие нет под категорию «местные» драматически повлиял на свободу человеческой мобильности. Национальные государства широко устраняли контроль империй над выездом, но все больше регулировали и ограничивали въезд людей. Местные не только имели эксклюзивное право на въезд в национальное государство, но они были единственной категорией с правом оставаться там. Напротив, Мигранты стали определяться по рискам быть депортированными (De Genova 2002). В результате Мигранты были определены как аутсайдеры по отношению к национальному обществу и его культуре. Это и есть то, что делало их «людьми вне места». Важно, что не все люди, которые пересекали национальные границы, определялись как Мигранты. Местные имперских метрополий (позднее богатых мировых держав ^[5]) не только получали разрешение приезжать в другие национальные государства, но они даже никогда не рассматривались как «Мигранты». Они, напротив, рассматривались как «экспаты», «бэкпекеры», «путешественники» и все в таком духе, что добавляет отчетливые классовые характеристики к фигуре того, кого считают Мигрантом. 

Национальные границы это не только ограничения или барьеры, но также каналы для реализации постколониальной власти. Иммиграционный контроль создал «среду для жизни», которая нормализовала фрагментацию глобального рынка капитализма на национальные рынки (Bigo 2008, 97). Внутри каждого национального государства работник из категории «Гражданин» рассматривался как тот, кто имеет право на работу, как минимум «на ту, которая считается хорошей работой». Но внутри каждого национального государства были также работники из категории Мигранты, для которых на рынке труда была создана отдельная категория, поскольку они определялись как «люди не на своем месте» (Ng 1988; Sharma 2006). Зарплата, тип работы, членство в профсоюзах, права и юридическая защита на рабочем месте, точно так же, как доступ к государственным льготам и услугам, зависели от гражданства и иммиграционного статуса. Таким образом, контроль гражданства и иммиграции не только производили Местных и Мигрантов, но они также производили высоко конкурентные рынки труда. Тем самым они фундаментально укрепляли шансы работодателей и государств эксплуатировать и контролировать работников.

Мировая капиталистическая система, в которой правят национальные государства, дала капиталу огромную власть. В конце 1960-х, универсализация системы национальных государств происходила одновременно со стартом неолиберализма. С учетом появления новых национальных государств, число конкурентных площадок для капитала росло. Каждое новое национальное государство начиналось с принятия закона о национальном миграционном контроле. Гражданский и миграционный контроль интенсифицировали соревнование между работниками внутри и между национальными государствами. Результатом этого стали огромные неравенства всех сортов. Например, Капитал, по сравнению с Мигрантами, получил от национальных государств несравнимо большие права мобильности. Это далеко не противоречие, а наоборот — ключевая черта гувернаментальности при постколониальном мировом порядке ^[6].

Действительно, гражданский и миграционный контроль вместе представляют собой ключевые технологии для материальной и культурной реализации постколониальной биовласти. Диспуты об их диапазонах и применении являются центральными для непрерывного (пере)делывания политики национальных тел. По мере того как новые нации и национальные государства формируются, а старые исчезают, эта общность, необходимая для сохранения нации в целости и сохранности, постоянно оспаривается. Новые национальные освободительные движения возникают, чтобы переделать эти границы национальных государств и установить другие критерии национальной принадлежности. Центробежные и центростремительные силы националистской мысли имеют место на различных государственных уровнях: муниципальном, региональном, государственном или федеральном. Люди могут требовать объединения с людьми той же нации (но не того же гражданства), которые являются резидентами территорий других национальных государств. Люди могут требовать больше прав для Местных по сравнению с не-местными в обеспечении доступа к собственности, услугам или голосованию, даже если эти не-местные являются гражданами того же национального государства. Либо же они могут требовать от национальных государств усиления иммиграционного контроля, чтобы лучше «обслуживать и защищать» эту нацию. Процессы переопределения, какие народы составляют часть какой нации и какая нация должна осуществлять контроль над территорией, обеспечивают в конечном счете безопасность нации как политического тела. 

Можно утверждать, что с каждым переосмыслением сообщества как национального, имеет место усиление национализма, который в дальнейшем ужесточает членство в национальном политическом сообществе. Все чаще дискурс автохтонности используется для этой работы. Дискурс автохтонности сужает национальную принадлежность до границы, которая требует показать свою принадлежность как Местного к этой нации. В каком-то смысле, такие дискурсы определяют национальные формы государственного членства с его идеей суверенности над национальной территорией. Хотя государственная категория Местного, маркировавшая статус колониальных субъектов, была создана чтобы в итоге исчезнуть вместе с империями, когда колонизированные Местные обретут «независимость». К сожалению, этого не произошло. Через эту книгу я утверждаю, что теория о «правильных» Местных как только тех, кто являются уроженцами этой территории, буквально укоренена в идее национального суверенитета. Ограничивая предъявление претензий на суверенитет, территориальность и права Местных, дискурс автохтонности производит границы еще более трудно преодолимые, чем границы между Местными и Мигрантами. Я рассматриваю одно конкретное властное утверждение, которое делается теми, кто задействует дискурс автохтонности — утверждение, что Мигранты колонизируют Местных.

Национальные автохтонии

Национальные дискурсы автохтонии — это наследие империализма. Испуганные имперские государства, начиная с Британской империи, подавившей Восстание в Индии в 1857 году, установили контроль через разделение населения колоний на две, принципиально различающиеся, группы: местных-местных и мигрантов-местных (первые рассматривались как более «местные», чем последние). В основе этого имперского различения была идея, что между определенными группами людей и выделенными местами существовали отношения «первоначальности». Коренные Местные, в отличие от определенных видов флоры и фауны, изображались как принадлежащие этому месту, впоследствии ставшие частью этого места. Местные-Мигранты, с другой стороны, изображались как поселенцы и поэтому люди извне, не принадлежащие этому месту. 

Обе категории были кодифицированы в имперских законах, так что эти две категории колонизированных местных управлялись с помощью различных типов права. Эти законы, которые включали разнообразные способы отторжения земли, политические права и управление людьми в этих двух группах, материализовали различия между местными-коренными и местными-мигрантами. Местные-Коренные имели формальный доступ к территории и политическим правам на них через «Местное самоуправление». Местные-Мигранты — нет. Такое имперское различие основательно переформатировало политики в колониях и повлияло на то, как национальные освободительные движения воображали, какие группы могли стать той самой нацией. Националисты захватили имперскую идею индигенности как прочной и статичной группы и перенастроили ее, чтобы поместить в прокрустово ложе идеи «нации», которую они конструировали. С «независимостью» имперский смысл, который был прикреплен и к идее Местных, и к идее Мигрантов, был перемещен на идею «национальной территории». С конца XIX века, когда колонии, а затем и имперские метрополии переосмыслили свои суверенитеты в терминах «нации», притязания на национальный статус были закреплены за притязаниями на автохтонную принадлежность. Быть Местным, в то же время сведя колонизатора до Другого, в терминах Постколониального мирового порядка значит достичь принципиального соответствия тому, чтобы быть признанным членом этой нации. Мигранты, которые не могут пересечь расиализированную черту в понимании того, что значит быть Местным (как минимум, в тех местах, где они реально живут) и которые не могут организовать себя в нацию, остаются «вне места».

Разделение людей на отдельные категории Местных и Мигрантов это важный вопрос. Отношения людей к национальным государствам, к национальным политическим телам и друг к другу организованы в соответствии с правами той определенной категории, в которой люди себя обнаруживают. В мировой системе национальных государств дальнейшее сужение уже лимитированных критериев принадлежности происходит вокруг фигуры Местного. В то же время, случилась экспансия термина колонизатор. Теперь он объединяет всех, кто рассматриваются как Мигранты. Заимствуя имперское значение Местных как колонизированных, Местные рассматривают себя как «колонизированные» Мигрантами. В свою очередь, собственный опыт колонизации Мигрантов рассматривается как неважный и неполитический. Соответственно Мигранты демонизируются как разрушители наций.

По всему миру наблюдается тенденция сдвигать людей от политической категории Граждан к Мигрантам

Сегодня, национальная автохтония приобретает все более важное значение для националистического проекта, как сверху, так и снизу. Самое тревожное, что правовое и/или социальное разделение Местных и Мигрантов порождает смертельно опасные конфликты по всему миру. Определенный сильный пример этого имеет место в Мьянме (бывшей Бирме), где разделение Местных и Мигрантов послужило основой для того, что было определено как один из самых недавних мировых геноцидов, на этот раз против Рохинья (International State Crime Initiative, Queen Mary University of London, 2015). Чиновники и буддийские монахи определяют (в большинстве) мусульман Рохинья как «нелегальных Бенгальских мигрантов» и аргументируют тем, что выставить их с национальной и независимой территории важно для защиты общества (см. Foucault 1978, 137; Foucault 2003). За последние четыре десятилетия разрушались дома представителей Рохинья и их имущество; их пытали, убивали и помещали в лагеря; их лишали гражданства; все большее число людей должны были бежать из страны. Уже будучи социально определенными как Мигранты, многие из них были превращены в мигрантов в национальном праве и в повседневной жизни.

Относясь к Рохинья как к людям без прав, которые могут быть депортированы, Мьянмой было построено 67 лагерей и перемещено туда около 140 тысяч представителей Рохинья начиная с 2012 года. Многие наблюдатели оценивают эти лагеря как концентрационные (Motlagh 2014; Fortify Rights 2015; Kristof 2016). Насилие против группы Рохинья нарастает и интенсифицируется с 2015 года. С конца августа 2017 года до января 2018 две трети всех Рохинья в Мьянме (по оценкам, это 688 тысяч человек) бежали в Бангладеш, чтобы спастись от нападений военных Мьянмы (см. Ibrahim 2018; unhcr 2018). Тем временем, Бангладеш пытается заставить их вернуться «домой». Рохинья одновременно жертвы ужесточения критериев национального гражданства в Мьянме и интенсификации национального миграционного контроля в Бангладеше и других национальных государствах, которые пытаются отказать им начать новую жизнь где-то еще. Превращенные в категорию «люди без государства» (stateless), Рохинья стали объектами приложения принудительной власти всех национальных государств. 

Другой сильный пример политической работы, проделанной сепарацией Местных от Мигрантов, это популярное движение «Спасите Дарфур», которое успешно переопределило экономическое, политическое и экологическое наследие Европейского империализма в регионе Дарфур в Судане как расиализированный конфликт между «Black African» Местными и «light-skinned Arab» Мигрантами. Играя непосредственно на руку нефтяным компаниям, это разделение еще больше подогрело исламофобскую войну, которую США ведут в этом регионе. Вероятно, наиболее изученный пример насилия последовавшего после разделения Местных и Мигрантов, это геноцид в Руанде 1994 года, когда те, кто действовал от имени Хуту, убили примерно 800 тысяч Тутси и тех Хуту, которые противостояли этому массовому убийству. Такие организованные государством убийства были очевидны еще во время первых жестоких нападений Хуту на Тутси в период, предшествовавший декларации о независимости Руанды в 1961 году. С того времени, самоидентификация Хуту как Местных для Руанды и категоризация Тутси как Мигрантов-колонизаторов последовательно использовалось, чтобы принудительно исключить Тутси из национального политического тела. 

Аналогичный процесс происходил во время Югославских войн 1991—2002 годов. Идеи о принадлежности Местных подпитывали претензии сербов, хорватов, словенцев и боснийцев на свои «исконные» территории. На каждой национальной территории, люди, которые должны были подвергнуться «этническим чисткам», были названы Мигрантами и, следовательно, чуждыми элементами на «исконной» территории других. В целом 140 тысяч человек было убито и два миллиона стали беженцами. В Мьянме, Судане, Руанде, в бывшей Югославии и где бы то ни было еще, женские тела были представлены как национальные символы. В результате, сексуализированное насилие было главным оружием войны, которое использовалось, чтобы определять национальное население (Chinkin 1994; Agamben 1998; Kesic 2002). Никому не было пощады. Комбатанты всех сторон нападали на женщин как за то, что они относились к врагам из Местных, так и за то, что они относились к врагам из Мигрантов. 

И это только некоторые из наиболее хорошо задокументированных и с наибольшим числом убийств событий, где стали центральными политики разделения Местных от Мигрантов. Организованные через политики автохтонности, во всех случаях использовались политики самоуправления, чтобы исключать, выдворять и даже систематически уничтожать тех, кто был определен как Мигранты. Однако автохтонные политики были также главными для индигенизации нескольких Африканских государств, как например насильственное выдворение «азиатов» из Уганды в 1972 году, организованное президентов Иди Амином в рамках «угандизации». Эти политики также были фундаментальными для военных переворотов, свергших демократически избранных «Азиатских» парламентских лидеров в Фиджи и эти политики были центральными для моральных паник по поводу «нашествия Мигрантов» по всей Европе.

Во всем политическом спектре от крайне правых до крайне левых право Местных — это право на самоуправление. В этом процессе, Мигранты остаются без дома в этом мире

Политики отделения Местных от Мигрантов также очевидны в бывших белых переселенческих колониях. Тут есть две по-разному сформулированных претензии к статусу Местных. Коренные Местные, колонизированные разными европейскими империями, отстаивают идею, что они первые обитатели и «первые нации», в то время как Белые Местные претендуют на то, чтобы быть «первыми улучшителями» и «первыми основателями» этих территорий. Коренные Местные отстаивают идею, что пока они находятся в подчиненном положении и не имеют контроля над этими территориями, они остаются колонизированными. Белые Местные, с одной стороны, опираются на дискурсы Гоббса и Локка, чтобы отстаивать свою позицию как Местных. Этот антагонизм между Белыми и Коренными Местными очевидно является примером смертельной борьбы о том, кто имеет суверенное право на территории. Основные претензии Белых Местных часто подкрепляются силой принуждения национальных государств. Некоторые правовые победы одерживаются Коренными Местными, базируясь на решениях национальных судов. Однако для большинства эта долгая насильственная история подчинения, сначала как колонизированных Местных и сейчас как юридически граждан, но считающих себя истинными владельцами этих земель, продолжается (см. Wiessner 2008).

Многое было написано о колониальных отношениях в бывших колониях белых поселенцев. Мой фокус в том, чтобы смотреть как обе стороны, и Белые Местные, и Коренные Местные, репрезентируют Мигрантов как колонизаторов. Белые Местные давно рассматривают не-Белых Мигрантов как значительную опасность. Действительно, бывшие Белые поселенческие колонии, особенно США, были среди тех, кто первыми национализировали государственный суверенитет через их законодательное принятие расистских иммиграционных ограничений. Что является большей новинкой, это то, что многие Коренные Местные, как минимум с 1980-х, пришли к тому, чтобы рассматривать всех Мигрантов (Белых и не-Белых) как препятствия в том, чтобы предъявлять собственные претензии на национальный суверенитет. Действительно, растущий хор мнений Коренных Местных гласит, что все Мигранты «поселенческие колонизаторы». Некоторые Коренные Местные даже заявляли, что ярлык «поселенческий» слишком исторически и политически стерилен и что все Мигранты — это ни много ни мало «оккупанты» (Ward 2016). Поскольку слово Белые в колониализме опускается и искусственно заменяется общей дискуссией о «переселенческом колониализме», негативно расиализированные люди  — Черные, Латиноамериканцы или, в особенности, Азиаты, каждые из которых явно были исключены из колониального проекта Белых Переселенцев  — все чаще описываются как те, кто колонизировал Коренных Местных.

Важно упомянуть, что в каждом из примеров упомянутых национальных политик автохтонности, колонизация отождествляется с миграцией. Тем самым, реальная или воображаемая миграция людей (сегодня, сотни или даже тысячи лет назад) рассматривается не иначе как колонизация. Быть поселенцем/колонизатором синонимично быть определенным как Мигрант по отношению к национальной территории. И «колониализм» становится ничем более, как существованием Мигрантов в этой «нации». Именно это делает политику автохтонности странной. Возможно, это нигде так не проявляется, как в том, что люди, однажды категоризированные как Местные разных европейских колоний, теперь описываются как колонизаторы. Иногда они называются как те, кто «колонизировал» Местных-Европейцев, в других случаях они «колонизируют» Местных в государствах национального освобождения или Коренных Местных, которые ищут отдельного национального суверенитета.

Слияние миграции с колониализмом является результатом структурного аспекта Постколониального Мирового Порядка. Согласно этому аспекту, быть Мигрантом значит рассматриваться как не имеющий законного права на территорию, существование или политическое участие. И все же быть мигрантом это не только государственная (юридическая) категория, но еще и социальная. В результате каждый оказавшийся за пределами нации, может быть превращен в Мигранта. В действительности по всему миру наблюдается тенденция сдвигать людей от политической категории Граждан к Мигрантам. В этом смысле, национальные политики автохтонности отмечены нативизмом. Действительно, это не совпадение, что нативизм, эта идея, что некоторое влияние, происходящее извне, угрожает жизни нации изнутри, выросло вместе с влиянием национализма в середине XIX века (Higham [1955] 2002, 4). Нативизм стал важной политической силой, когда государства (начиная с Америки) начали процесс национализации их суверенности с конца XIX века. Сегодня, превращение Мигрантов в «колонизаторов» это часть политик нативизма, в основе которых призыв «сделать нацию великой снова». Не только американский президент Дональд Трамп делает это центральной частью своей политической программы. Напротив, это определяет анти-иммиграционные политики как правых, так и левых по всей Европе, Азии, Африке и Америкам. Мигрант — это фигура, которая, по мнению Местных, мешает нации достичь расцвета в полную силу; славы, которая, по мнению многих националистов, уходит в прошлое.

В то же самое время, конечно, каждый пример политик автохтонности специфичен из-за собственного исторического и социального контекста и каждый этот пример озвучивается людьми очень по-разному, в зависимости от империализма, расизма и национализма. Белые Местные в национальных государствах в Европе или в бывших белых переселенческих колониях; Коренные Местные (например, «индейцы») в вышеназванных государствах; и Местные в национальных освобожденных государствах в Азии, Африке и в Америках, каждое из которых мобилизует дискурс автохтонности, чтобы озвучить претензии на национальный суверенитет. И все же, хотя многие из них имеют общее, многие имеют очень много общего — они не эквивалентны.

Белые люди, требующие выдворения Мигрантов от имени «коренного населения Европы», например, неэквивалентны различным требованиям национального суверенитета, исходящим от индейцев в США, Канаде или Австралии. Я также не считаю, что все современные дискурсы автохтонности защищают или мобилизуют геноцидальное насилие против Мигрантов. В действительности дискурсы автохтонности, задействуемые некоторыми коренными группами, например, отстаивают идею, что их национальный суверенитет принципиально важен, чтобы заботиться о планете, друг друге и будущих поколениях.

В то же время есть важные сходства в разных способах использования дискурсов автохтонности и это не просто вопросы семантики. Все дискурсы автохтонности рисуют Коренность как существенную, неполитическую характеристику некоторых групп людей. Автохтонность дальше понимается как концепт, который помогает лучше понять социальные отношения. Однако Коренность это и не сущность, и не аналитический инструмент. Напротив, в нем вместо этого заключается расиализированная идея и политическая категория, которая позволяет людям выступать друг против друга. Все дискурсы автохтонности также относительны. Они производят Мигрантов как отрицательных Других по отношению к Местным. В артикуляции Коренности с «принадлежностью к нации» и утверждении, что только Местные имеют законные политические претензии на власть, дискурсы автохтонности опираются на подавление Мигрантов. Это пример политик автохтонности правого крыла и это пример метафизической индигенности в суверенных будущих «деколониальной любви» (L. Simpson 2013). Каждый тип дискурса автохтонности утверждает категорию Коренных представителей нации как необходимое основание для политического действия, ставит расиализированные лимиты в отношении политической принадлежности и прав и устанавливает цену территории национального суверенитета. Тем самым, каждый тип дискурса автохтонности мобилизует определенные философские, материальные и относительные пути познания и существования, которые нормализуют постколониальный мировой порядок с его национальными формами политической, социальной, экономической и аффективной власти. Тем самым, все сильнее укрепляются огромные неравенства и насилие постколониализма.

Капитал, по сравнению с Мигрантами, получил от национальных государств несравнимо большие права мобильности. Это далеко не противоречие, а наоборот — ключевая черта гувернаментальности при постколониальном мировом порядке

Таким образом, я утверждаю, что разворачивание дискурсов автохтонности раскрывает важнейшую особенность постколониальной власти: все национализмы в своей основе автохтонны и порождают иерархические разделения между Местными (автохтонами) и Мигрантами (аллохтонами). Во всем политическом спектре от крайне правых до крайне левых право Местных — это право на самоуправление. В этом процессе, Мигранты остаются без дома в этом мире. Я утверждаю, что сепарация Местных и Мигрантов это наследие империализма и конституирование гегемонии власти национального государства в постколониальном мировом порядке.

Озвучив это, важно также понимать, что существуют два типа постколониализма. Первый тип, более широко известный, отсылает к науке, которая показывает связи, порожденные империализмами во всех пространствах и эпохах, раскрывает современное наследие империализма и политизирует постколониальное состояние в предположительно суверенных национальных государствах. Второй тип — это постколониальный мировой порядок, который, как я утверждаю, и есть современный режим и гувернаментальность отношений управления. При таком подходе через нормализацию национальных государств как самоопределяющихся постколониальное доминирование создает специфические субъективности. Эти субъективности превращают нас в Местных по отношению к некоторым местам — порой даже к тем местам, в которых мы никогда не были, или по отношению к тем местам, которые мы должны были покинуть, чтобы отстраивать наши дома где-то еще и с другими людьми. Постколониальная теория невероятно полезна, чтобы лучше понять постколониальный мировой порядок.

Мой способ использования постколониальных теоретических подходов, состоящий в том, чтобы лучше понять постколониализм, в том числе как режим управления, предлагается как способ скорректировать широко используемый концепт неоколониализма. Исследование Постколониального Мирового Порядка позволяет нам увидеть не только наследие колониализма и неспособность национально-освободительных государств осуществить свои обещания по деколонизации, но еще и то, как постколониализм реартикулирует мечты людей на освобождение как национальные мечты, которые никогда не материализуются. Другими словами, это позволяет нам увидеть, что постколониализм это сдерживание требований деколонизации. Такая концептуализация — это отказ от исторической амнезии, произведенной национализмами. Что националисты охотно забывают, так это то, что формирование и поддержание национальной формы государственной власти — это всегда насильственный процесс. Людей не легко ни исключить, ни включить. Эти действия, которые использовались, чтобы описать распад бывшей Югославии на несколько новых национальных государств — «убийства, пытки, произвольные аресты и задержания, внесудебные казни, сексуализированное насилие и сексуальные посягательства, заключение гражданского населения в гетто, принудительное переселение, перемещение и депортации гражданского населения, преднамеренные военные нападения или угрозы нападений на гражданское население и гражданские районы, а также бессмысленное уничтожение имущества» — далеко не уникальны (UN Security Council 1992; см. также Shraga and Zacklin 1994). С момента зарождения мира и до самого его конца, элементы этих процессов — это составные части процессов создания «наций» и достижения «национального самоопределения». Разделы, изгнание с национализированных территорий через «трансферы населения», социальное и правовое исключение из нации — это обычные явления. Они являются частью биополитических процессов создания и разделения тех, кто конституирован как «люди, принадлежащие этому месту» и тех, кто был низведен до статуса «люди, не принадлежащие этому месту». 

Постколониализм и сдерживание деколонизации

Идея, что местные колонизированы мигрантами — это один из аспектов сомнений в отношении того, что вообще такое постколониализм. Одна из наиболее часто выражаемых жалоб и путаниц по поводу колониализма — это то, что приставка «пост-» в слове «постколониализм» не отражает того факта, что некоторые люди все еще колонизированы — в экономическом, экономическом и/или социальном плане (Brennan 1997, 2; Dirlik 1999; San Juan 2002; Lazarus 2002; B. Parry 2004, 9). Обычно это означает, что некоторые люди, организовав себя в нации, лишены суверенитета над теми территориями, которые они рассматривают как свои (e.g., Byrd and Rothberg 2011). Эта путаница, однако, лишь подтверждает гегемонию постколониализма. Укорененная в идее, что приставка «пост-» в слове «постколониализм» бессмысленна, эта идея сводится к тому, что конец колониализма случится, когда все нации получат территориальный суверенитет. Это и есть путаница, которую вносит деколонизация в постколониализм.

Постколониализм, заметно далекий от завершения насильственных практик и отношений колониализма, маркирует господство национальных форм государственной власти и их связь с националистскими субъективностями, исключением по признаку гражданства и теми формами насилия, на которые полагаются национальные государства. Таким образом, я убеждена, что постколониализм это форма управления которая подменяет требования деколонизации на требования национального суверенитета. Постколониализм в действительность завершает легитимность имперских государства, но не завершает практики, ассоциированные с ними. Вместо этого, практики экспроприации и эксплуатации разрастаются и интенсифицируются до пределов всего Постколониального мирового порядка. Заметно далекий от освобождения людей, постколониализм освободил вместо этого капитал. Капитал не совпадение и не побочный результат неоколониализма с его сетью финансовых зависимостей и военной оккупации в национальных суверенных государствах. (Sartre [1964] 2001; Nkrumah 1965; Amin 1974; Rodney 1974). Вместо этого, как колониализм, управление национальным государством это часть глобального властного режима. Однако каждое национальное государство настаивает на отделении от других, каждое оперирует в рамках международного и межстранового режима управления.

США доминировали в создании постколониального мирового порядка с самого начала. Национализировав свой собственный государственный суверенитет в конце XIX века через организацию первого миграционного контроля (Акт 1875 года), США играли главную роль в крахе империй и создании глобального верховенства национальных государств. Вскоре после окончания Второй Мировой войны, США настояли на доктрине национального самоопределения как основе реструктурированной глобальной капиталистической экономики, в которой они рассчитывали доминировать. После Первой Мировой войны США смогли закрепить Вилсоновскую доктрину о самоуправлении в Лиге наций. В тот период эта доктрина не применялась к имперским колониям. Империи намеревались пересобрать свои метрополии как национальные общества, но они хорошо понимали, что распространение такого статуса на их колонии приведет в результате к распаду империи.

К 1941 году, однако, когда Французская метрополия была под нацистской оккупацией, а Британская метрополия в осаде, Британия отчаянно нуждалась в поддержке США против объединенных сил коалиции. США воспользовались этой возможностью потребовать реорганизации все еще имперского мироустройства в своих интересах. В тот год президент Рузвельт преуспел в том, чтобы британский премьер-министр Уинстон Черчилль утвердил расширение доктрины Вилсона на самоуправление в колониях. Их договор был закреплен в Атлантической хартии 1941 года. Однако эта хартия была крайне далека от выражения солидарности с колонизированной частью США.

Проекты Первого, Второго и Третьего мира вместе не просто произвели Постколониальный Мировой Порядок, все вместе они также сдержали революционные силы, которые предлагали для них альтернативу

В действительности США не могли быть менее заинтересованы в том, чтобы отступиться от экспроприированных ими земель (включая те земли, на которых разместились Штаты). Они также не имели никакого намерения прекратить эксплуатацию человеческих сил или создать мир без иерархий стоимости и различий в благосостоянии, власти и мире. И вправду, США понимали, что империя-государство, доминирующая над своими колониями, мешает капиталистам, базирующимся в США, использовать эти самые территории и этих самых людей, живущих там. Империи буквально встали перед США на пути к их мировой гегемонии. В основании поддержки расширения принципа национального самоопределения на колонии со стороны США было понимание, что это даст колоссальную прибыль от открытия замкнутых до того внутри империй рынков земли, трудовых ресурсов и товаров. Такое открытие позволило бы достичь трансформации как имперских метрополий, так и колоний в «независимые», суверенные национальные государства, каждое из которых было бы опутано международным режимом финансовых, политических и милитаристских связей.

США были крайне успешны в реализации этих целей. Одобрение универсального принципа самоуправления в Атлантической хартии 1941 года сформировало основу для первой верховной международной институции постколониализма — ООН. В своем уставе 1945 года ООН закрепила право на самоопределение или право на национальный суверенитет для тех людей, которые могли успешно претендовать быть «людьми этого места» — как основу международного права^[7]. Враждебность к мигрантам была прямо закреплена в этом документе. Своей декларацией прав наций на самоопределение, этот документ не представлял — и не мог представлять — права тех людей, которые были «людьми вне места». Устав ООН тем самым резонировал с тем, как многие люди жили и определенно резонировал с реальностью массовых перемещений в связи со Второй Мировой войной. Как утверждает Джон Торпи (2000, С.123), «В тот момент, когда миллионы людей находились в движении из-за происходящих изменений и зачастую убегали от насильственных конфликтов, почти сразу стали очевидны ограничения системы, которая предполагала взаимоисключающие гражданства только к одному определенному государству».

Ханна Арендт уже продемонстрировала понимание этого в своем анализе послевоенных усилий Лиги Наций. Она отметила, что именно договор о меньшинствах Лиги Наций легитимизировал националистскую идею, что политические права базируются на принадлежности к «нации». После формирования нескольких новых национальных государств из-за распада в межвоенный период Германской, Австро-Венгерской, Российской и Османской империй, именно Лига Наций, а не новые национальные государства, была призвана защищать национальные меньшинства — то есть тех людей, которые находились на территории национальных государств, но не отвечали критериям национальной принадлежности. Подписанные декларации о правах различных меньшинств тем самым институционализировали коммунитаристское основание национальных государств и вели, по словам Арендт ([1951] 1973, 275), к декларированию того, что «нация подчинила государство».

Если хартия о национальном самоопределении организовала политический порядок постколониализма, то институты Бреттон-Вудской системы создали его экономический порядок. Возникший из Монетарной и Финансовой конференции ООН 1944 года, Международный Валютный фонд, Всемирный банк и (чуть позже) Генеральное соглашение о тарифах и торговле вместе контролировали обширную часть международных финансовых потоков. В результате каждое суверенное национальное государство, формально контролировавшее финансовые рычаги своей экономики, также существовало в глобальном поле капиталистической власти, которая была отнюдь не равной. Трансформация колоний в национальные государства отнюдь не решала неравенства имперского порядка. Таким образом, после трансформации колоний в национальные государства неравенства имперского порядка оказались крайне далеки от решения. Огромный вес концентрации богатств в прошлом означал, что национальные государства бывших имперских метрополий и бывших Белых переселенческих колоний получили наибольшие выгоды. США были в наилучшей позиции, чтобы выиграть, особенно учитывая, что они стали глобальным источником для финансового капитала. Использование 17 млрд в плане Маршалла позволило США доминировать над истощенными экономиками Западной Европы. Действительно, с 1948 по 1952 годы, США смогли заполучить соглашения от различных европейских стран на либерализацию торговли между ними, включая их сохранившиеся колонии, тем самым благоприятствуя капиталам, базирующимся в США, войти на прежде закрытые рынки (Scott Jackson 1979). 

Политический и экономический аспекты постколониализма были подкреплены военными расходами после Второй Мировой войны. Большинство национальных государств, включая те, где проживали самые бедные люди, направляли большие потоки своих бюджетов на создание аппаратов принуждения, причем немалая часть которых была использована против людей, базирующихся на их территориях. Еще раз напомню, что США доминировали. Военно-промышленный комплекс США вырос наряду с властью оказывать влияние на институты Бреттон-Вудской системы. Эти разветвленные политики Холодной войны, включая гонку атомных вооружений, в которой доминировали США и СССР, отбрасывали грозную тень на жизнь в Постколониальном Мировом Порядке.

Альтернатива Холодной войне «политический проект Третьего мира», который появился в 1955 году на Афро-Азиатской конференции в Бандунге (см. Prashad 2007), тоже не преуспел в том, чтобы поддержать любую реальную трансформацию социальных отношений империализма. Пока дискурс «национального освобождения» мобилизовал некоторые (но не все) антиколониальные движения и курировал формирование национальных государств Третьего мира, он также был центральным в превращении «классов в массы» (см. Arendt [1951] 1973, 460). Выступая от имени нации, чтобы, как утверждалось, объединить все классы в общий проект, национальные государства Третьего мира, как правило, поддерживали сельских землевладельцев, торговцев и нарождающуюся буржуазию на своих теперь уже национализированных территориях. Таким образом, проекты Первого, Второго и Третьего мира вместе не просто произвели Постколониальный Мировой Порядок, все вместе они также сдержали революционные силы, которые предлагали для них альтернативу. 

И все-таки в годы после конца Второй Мировой войны и наступления Постколониального Мирового Порядка, не всегда ощущалось так, будто Новый Мировой Порядок завоеван или сдерживается национальными государствами. Все-таки были ощутимы волнение и огромная радость, что разрушается имперский порядок. В конце концов, постколониализм появился не только из-за махинаций США, но и благодаря многим годам антиколониальной борьбы миллионов людей по всему миру. Для них существование новых, кажущихся национально-независимыми государств репрезентировало воплощение их мечты о деколонизации. Сельские крестьяне и городской пролетариат (без которых национально-освободительные движения никогда бы не преуспели) представляли, что с концом имперского управления и с началом национального самоопределения они наконец смогут обладать землями и свободой. Их переход от приниженной категории колонизированных Местных в возвышенную категорию независимых Местных, как им было сказано, изменит все. Действительно, те, кто пожертвовал многим для национально-освободительных государств проявляли невероятный кредит доверия по отношению к ним и делали это гораздо дольше, чем следовало бы ожидать.

Однако довольно скоро оказалось, что жизнь под управлением национальных государств не оправдала риторику национального освобождения. Напротив, расширение самоопределения после Второй Мировой войны на колонизированные группы расширило сферу влияния капитала и государства на жизнь и земли людей. Из-за прессинга «развития», земля и труд стали важнейшими элементами в глорификации национально-освободительных государств. Рубрика «модернизация» приводила в движение и деполитизировала акцент этих государств на капиталистические рынки, уничижительно изображая национальные общества с неполностью развитыми рынками земли, товаров, услуг и труда, а также изображая людей, не обладающими чувством национализма или не одержимых индивидуализмом как «традиционных». Более того, национально-освободительные государства «прививали» дискурс национального развития через локальные, классовые, расовые и религиозные иерархии (Shohat 1997, 4). Проекты мега-развития и разрушения сельской экономии, вызывающие урбанизацию, наряду с политиками импортозамещения придавали цену индустриализации, повышая ставки пролетариата. По мере того как все больше и больше земли экспроприировалось государством и капиталом, тем больше общего, называлось как частной, так и государственной собственностью. Все больше и больше аспектов жизни оказывалось под пристальным вниманием национальных государства. Все больше людей обнаруживали, что участие в капиталистических рынках на землю, продовольствие, крышу над головой, одежду, здравоохранение становились императивами еще более сильными, чем при имперском управлении (Wood 2002; Wallerstein 2005). Это не оставляло большинству людей в национально-освободительных государствах ничего другого, кроме как продавать свой труд в обмен на жизненные блага. Все это только расширило глобальную капиталистическую систему при постколониализме.

Неудивительно, что завеса «постколониальной меланхолии» скоро накрыла мечты людей о деколонизации (Gilroy 2005). Особенно остро это чувствовали те, кто только недавно трансформировались из Местных субъектов имперских колоний в Граждан «независимых» национальных государств, те, кто активно замещал свои надежды на национальное освобождение тех самых государств, теперь организуются и злятся от их обнищания. Но постколониальная меланхолия также окутывала людей в бывших метрополиях, которые с середины 1960-х также национализировали свой суверенитет. Здесь нация была ничем иным, как алиби для экспансии власти капитала и государств. Этот меланхолический характер ответа на провалы национального освобождения означал в обоих случаях в бывших колониях и метрополиях, что все эти «иностранные» штуки — иностранные государства, иностранные корпорации, а особенно иностранные граждане ответственны за бедность людей (и их обнищание). И это тоже полностью соответствовало постколониальному порядку.

Многие люди, ставшие «народом», ужасно искажали свои ощущения от потери. Вместо того чтобы подвергать сомнению риторику нации или национального суверенитета, люди как в бывших колониях, так и в бывших метрополиях полагали, что их нации не имеют достаточно суверенитета. В национальных государствах бывших метрополий постколониализм был переименован на неоколониализм, чтобы объяснить, почему «национальное самоопределение» чувствовалось как империализм или даже хуже. В национальных государствах бывших метрополий повторяющиеся (и все учащающиеся) кризисы капитала были истолкованы как следствие перемещения людей из бывших колоний на территории, ставшие теперь национальными. «Это все из-за мигрантов» — такое объяснение было придумано для Местных, почему их национальные государства провалились в том, чтобы обеспечить людям работу и процветание (им и только им). Оба этих отклоняющихся дискурса только углубили и продлили меланхолический отклик. В условиях, когда национальное государство — и национализм — монополизировали политику, нельзя просто признать, что национальный суверенитет неизбежно был обязан подвести людей — и Местных, и Мигрантов. 

Я убеждена, что постколониализм это форма управления которая подменяет требования деколонизации на требования национального суверенитета

Постколониальный Мировой Порядок даже и не задумывался как средство обеспечить равные потоки богатств, власти, мира, даже престижа. Действительно, неравенства внутри этой системы становятся только хуже. Чтобы показать глобальный характер такого неравенства в понятной перспективе, особенно между США и всем остальным миром, недавно было показано, что американец имеющий средний доход на уровне самых бедных десяти процентов в масштабах США, имеет жизненные условия лучше, чем две трети населения мира (Milanovic 2002, 89; выделение добавлено НШ). Иначе это можно сформулировать так: материальная основа для Постколониального Мирового Порядка национальных государств не отличается принципиально от предыдущего имперского мирового порядка. Не секрет, что те люди, которые не были признаны как Люди «субалтерны», или те, кто не получил бенефита в виде своего национального государства или своей нации, оказываются в заведомо проигрышной ситуации в своих национальных иерархиях. Национальные меньшинства, Племена, или Мигранты — это проигравшие от Хартии ООН о национальном самоопределении. Их борьба, в лучшем случае, видится как заноза на стороне национальных государств, а в худшем случае как мишень для военных кампаний в перспективе «национальной безопасности». Это правдиво в случае Богатых и Бедных Мировых национальных государств. 

То есть Постколониальный Мировой порядок это не только определенный исторический период (эра после Второй Мировой войны) или дисциплинарная область, которое пытается этот период осмыслить. Постколониализм это гувернаментальность международной системы национальных государств и, равным образом, международная система социальных отношений капитализма. В то время как постколониализм очевидно не срабатывает для большинства людей в мире, постколониализм подпитывается этим обширным меланхолическим откликом. Поддержка национализма и национальных государств остается доминирующей во всем политическом спектре, поскольку национальный суверенитет продолжает рассматриваться как последний оплот сопротивления «иностранному» вмешательству. Это и есть гегемония постколониализма. Его власть еще далека от ослабления. Неолиберальное реструктурирование изменило действия постколониальных институций — ООН, МВФ, Всемирный Банк, ВТО (которая заменила Генеральное соглашение по тарифам и торговле в 1995 году), но оно не изменило фундаментальные биополитические основания постколониальной власти. Действительно, постколониальные политики разделения между Местными и Мигрантами ухудшаются и расширяются прежде невообразимыми путями.

Одна книга не может рассказать все о постколониальном мировом порядке с его сепарацией Местных и Мигрантов, и конкретна эта совершенно точно не ставит целью разъяснить все. В этом исследовании я не ставлю целью отследить историю постколониализма и той трансформации имперского государства в национальное государство как и сдвига от имперского мирового порядка к постколониальному мировому порядку через два столетия и через все эти разнообразные формы и структуры. Моя цель, вместо этого, это показать сценарий формирования постколониализма как нового мирового порядка и продемонстрировать его биополитики и гувернаментальность. То есть я предлагаю обзор некоторых ключевых исторических событий, поучаствовавших в формировании постколониального мирового порядка, и анализирую постколониальность в историческом и теоретическом контексте. Важные аспекты этого проекта — это (1) критика глобального капитала (2) критика концепта национальное государство, которое узурпировало свободу людей на перемещение, и (3) критика националистской субъективности, которая, нарастая, настаивает на разделении между Местными как «людьми, принадлежащими к этому месту» и Мигрантами, как «людьми вне места».

Прежде чем я начну, я считаю важным прояснить, что эта книга не против коренного населения, даже если концепт Коренности здесь подвергается историзации и деконструкции, то есть реполитизируется. Существует большой перечень ученых, которые стараются отвергнуть и деполитизировать насилие по отношению к Местным и тем самым отвергнуть их притязания на свободу. Эта книга решительно отвергает такой проект. Точно так же эта книга не написана из позиции «за-Мигрантов», несмотря на то, что я историзирую и деконструирую процесс возникновения категории Мигранты, чтобы лучше понять, как они стали описываться как «люди вне места». Вместо этого, данная книга — это моя попытка внести вклад в углубление и усиление коллаборативного проекта деколонизации, сделав это действительно коллаборативно. Бросая вызов идее фреймировать перемещения людей в государственных категориях «Местный» или «Мигрант», я бросаю вызов Постколониальному Мировому Порядку, который отрицает требования деколонизации со стороны людей. Тем самым я бросаю вызов этой стратегии предъявления претензии на национальный суверенитет, претензии, которая все больше захватывается теми, кто успешно активирует дискурс автохтонности. Исторически требуется гораздо больше коллективности и коллективных усилий в том, чтобы противостоять капитализму, нежели представлять какую-то одну нацию. Наличие этой обширной, глобальной коллективности — это то, что должно быть отвергнуто, чтобы националистское и расистское воображение могло продолжать существовать.

Ключевые вопросы

Приступая к критическому дискурсу о том, как люди становятся Местными или Мигрантами, я прислушиваюсь к предупреждению Роджерса Брубейкера (1996, 15) сохранять бдительность в отношении использования «категорий практики» как «категорий анализа». Местные и Мигранты это не естественные, вневременные категории, даже если государства и люди действуют так, как будто они такие. Это политические категории. Таким образом, я начинаю с понимания, что Местные и Мигранты продолжают существовать внутри глобального действующего поля власти. Так что лучше всего изучать их оставляя в этом же поле анализа. Чтобы избежать последующих конкретизаций Местных и Мигрантов, я де-эссенциализирую эти политические, государственные категории через историзацию и реполитизацию их конструкций.

С такими исходными данными, несколько вопросов стимулируют следующие главы. Почему сепарация между Местными (или автохтонами) и Мигрантами (или аллохтонами) важна, и для кого? Каким образом исторически люди были утверждены как Местные или Мигранты. Насколько современный националистический дискурс об автохтонности является наследием империализма? Является ли создание привилегии автохтонности защитной позицией в то время как аргументы за эссенциальные и несоизмеримые различия используются (стратегически или нет) для организаций против власти (см. Spivak 1994)? Или дискурсы автохтонности формативны для власти и, если так, какую политическую работу они выполняют? И, возможно более важно, как выглядела бы деколонизация если убрать сепарацию и эти политические категории Местных и Мигрантов?

Пытаясь ответить на эти вопросы, я изучаю конструирование и сепарацию Местных и Мигрантов через критический анализ обеих имперской и национальной форм государственного суверенитета, их специфических проектов территориализации, и как каждая по-своему ограничивает свободу людей на передвижение. В особенности я историзирую это разделение нашего мира на суверенные национальные государства и иммиграционный контроль, который утверждает их как национально само-определяющие структуры власти. Поскольку все национализмы стремятся превратить классы в массы, рекламируя идеи национальной солидарности через границы классов, я также анализирую, как глобальный капитализм был реорганизован и постепенно расширялся через национальные формы государственной власти.

Делая это, я присоединяюсь ко многим другим, кто старался обособиться от эссенциалистских, а-исторических и категоризированных взглядов на социальные отношения и распознавал эти различия, делая их всегда политическими (Deleuze and Guattari 1988). Вместе с мифическими строителями Вавилонской башни, создавшими свой собственный рай на земле, я следую за людьми, кто кует солидарность поверх богов, империи и нации. За теми, кто работает над доказательством, что мир это дом для всех. В то время как мы еще не смогли перевернуть на правильную сторону мир, где идеи расы, пола / гендера и нации фундаментально деформируют наши идеи об обществе и самих себе, позволяя капиталистам править миром (to «prowl the globe» Enloe 1990). Эта книга настаивает на том, что мы можем это сделать. Под «мы» я имею в вид всех нас кто привержен борьбе за деколонизацию. Заявлять об этой общности «нас» это тоже политическое решение, конечно, которое, несмотря на националистические автохтонии, родилось из общего политического проекта. Не из общей генеалогии или общей территории. Эта книга подталкивает нас присоединиться ко многим людям сквозь время и пространство, которые боролись за освобождение нашей земли и нашего труда от экспроприаторов и эксплуататоров. Сейчас, как и тогда, рай на земле может быть сотворен только нами.

Структура глав

В главе 2, «Имперское управление мобильностью и статичностью», я рассматриваю, как нарастающая сегодня сепарация между Местными и Мигрантами является частью последнего наследия империализма. Начиная с середины XIX века, европейские империи разделяли колонизированных Местных и выделяли одну группу Коренных Местных как статичную с точки зрения времени и пространства. Другая группа колонизированных Местных, Местные-Мигранты определялась через присущую им мобильность. В результате трудностей, с которыми столкнулась Британская империя при подавлении массового Индийского восстания 1857 года (или «Британский мятеж», или Восстание сипаев), все большее внимание стало уделяться поддержанию имперского господства с помощью биополитических технологий. В отличие от предшествовавшей формы колониализма с прямым управлением, колониализм с непрямым управлением зависел от таких практик имперского государства, как слежка, классификация, сегрегация, защита и иммобилизация. Были предприняты усилия, чтобы сделать каждую группу колонизированных Местных легальными как представителей определенной отдельной группы. Используя расиализированные идеи «крови», Местные помещались в ту или другую группу, к которой, как им объясняли, они принадлежат естественным образом.

Эта дискурсивная практика автохтонности была ключевой в разделении колонизированных Местных. Имперское различение между Коренными-Местными (или автохтонами) и Мигрантами-Местными (или аллохтонами) держалось на оппозиции между «людьми, относящимися к этому месту» и «людьми не из этого места». Те, кто были категоризированы как Коренные Местные, подпадали под новый имперский режим «защиты», который работал на то, чтобы заключить их в рамки «обычая» (обычного права). Отныне колониализм изображался как необходимый не для того, чтобы изменить Коренных-Местных (то есть «цивилизовать их»), а чтобы сохранить их (часто изобретенные) традиции и обычаи, поскольку на них стремительно надвигается «современный» мир (см.: Hobsbawm and Ranger 1983). Управление Коренными-Местными через назначенные «Коренные администрации» становилось новой гувернаментальностью имперских государств. На контрасте, Местные-Мигранты, которых империалисты воображали как более подобных себе, чем Коренные-Местные, рассматривались как лучше подготовленные быть современными и, соответственно, как менее нуждающиеся в защите. Я описываю эти процессы как с точки зрения их сходства, так и различий, во всех имперских колониях Азии и Африки, как и Белые поселенческие колонии Британской империи (которые теперь представлены США, Канадой, Австралией и Новой Зеландией).

В главе 2, я демонстрирую, что, хотя Белые поселенческие колонии часто считаются отличными от колоний в Африке и Азии, практики колониализма прямого и непрямого управления были там также имплементированы. Начиная с середины XIX века, поскольку в Белых поселенческих колониях зародились процессы национализации государственного суверенитета, были предприняты новые попытки считать, контролировать и удерживать Местных. Прежде всего, к ним относится создание «зарезервированных» участков земли, к которым Местные были привязаны. Каждый из них существовал в рамках более широких проектов расистской сегрегации. Как в случае с колониализмом непрямого управления в Азии и Африке, эта система «резерваций» в США, Канаде, Австралии и Новой Зеландии была создана под знаменем защиты Местных. Каждое «племя», «клан» или «народ» Коренных Местных номинально управлялся своими Местными лидерами, назначенными имперским государством, а позднее национальным государством. Признание как члена группы Местных контролировалось государством через различные расиализированные системы, включая закон о «четверти крови». Он ограничивал их численность и тем самым ослаблял претензии к защите, на которую опиралась новая гувернаментальность колониализма непрямого управления.

Смотреть на национальный суверенитет как на признак деколонизации — и на Местных как на единственных субъектов, которым нужна деколонизация или кто способен на ее реализацию — гарантирует только то, что люди будут подпадать под постколониальную власть

Это также работало, чтобы ослабить Коренных Местных претендовавших на территории, закрепленные за Белыми, которые пришли заявить о себе как о Местных этих колоний (и позднее национальных государств). Автохтонизации Белых была одним из аспектов колониального управления в белых поселенческих колониях, которой не было в Азии и Африке. В белых поселенческих колониях происходила амальгамизация колониальных техник прямого и непрямого управления. В США, Канаде, Австралии и Новой Зеландии эти дискурсы «защиты» колонизированных Местных работали наряду с дискурсами окультуривания и ассимиляции. Их сосуществование происходило из факта, что в стремительно национализирующихся Белых колониях было две конкурирующие группы Местных — Белые Местные, которые основывались в своих претензиях на признание автохтонности на том, что они здесь первые возделыватели и суверены, и Коренные Местные, которые базировались в своих претензиях на автохтонности на том, что они были первыми жителями и позднее, когда широко распространился национализм, первыми суверенами. Начиная с середины XIX века, даже когда режимы «защиты» были включены, попытки Белых Местных насильственно ассимилировать Коренных Местных интенсифицировались. Создание школ-интернатов, которое происходило с середины XIX до начала XX века, было наиболее насильственной частью этих практик ассимиляции, поскольку они функционировали под знаменем одновременно защиты и «вовлечения в цивилизацию» отнятых у родителей детей. 

Важно различать значимость Белых как «обладающих идентичностью» в конструировании этих колоний как Белых поселенческих колоний (см. Lipsitz 1995). Насаждение идентичности Белых было чрезвычайно эффективным в завершении сопротивления идеям расы. Сопротивления, которое было очевидно в многочисленных примерах объединенной борьбы тех, кого идентифицировали как Местных, Белых, Черных и Азиатов (см. Linebaugh and Rediker, 2000). Институционализированное через законодательство, расиализированное разделение Белых, Местных, Черных и Азиатов, наряду с относительно любезно показываемыми Белым государствами, консолидировало эти взгляды, согласно которым все Белые, независимо от класса, формировали общество. Белые люди тем самым воображали имперские, а затем и национальные территории как свои собственные. Когда имперские суверенности были национализированы в конце XIX века, Белые были автохтонизированы как Белые Местные. Идеям Белизны, тем самым, позволили преодолеть противоречие между практиками колонизации и дискурсами автохтонности. 

В стремительно национализирующихся Белых поселенческих колониях, однако, были не только Белые Местные и Коренные Местные. Там были также люди, классифицированные как Мигранты, категория, которая к середине XIX века включала темнокожих людей, перемещенных туда в качестве рабов имперскими государствами. К концу XIX века, произошла национализация Белых поселенческих колоний. Этот процесс начался с учреждения первого из многих иммиграционных контролей, регулирующих и ограничивающих въезд людей на территории государства. Такие формы контроля были расистскими с самого начала. Сообща, имперское управление статичностью и мобильностью преуспело в том, чтобы посеять семена национальной принадлежности. Бывшие имперские метрополии наряду с бывшими колониями к середине XX века стали ориентироваться на практику колониализма непрямого управления, то есть проведение в национальном государстве весьма значимого разделения между Местными и Мигрантами.

В Главе 3 под названием «Национальное управление мобильностью и статичностью» я показываю центральность государственной категории «Мигрант» в произошедшем сдвиге от имперского государства к национальному. Этот основной сдвиг в отношениях управления произошел вследствие другого сдвига: конца работорговли и начала использования труда рабочих кули. Первые формы иммиграционного контроля, задействованные в 1835 году Британской империей в ее колониальных владениях на острове Маврикий против чернорабочих, были реакцией имперского государства на требования со стороны плантаторов ввести новую систему трудовой дисциплины для замещения рабства. В то же самое время, борцы за отмену рабства требовали, чтобы работники, которые едут из Британской Индии на Маврикий, были защищены от новых форм рабства. Договоренность об отступных вместе с введением новых форм контроля за перемещениями кули удовлетворяли обоим требованиям. 

Примечательно, что первые формы контроля мобильности, введенные в отношении британских подданных на общеимперских территориях, основывались на дискурсе защиты. Более поздний дискурс колониализма непрямого управления, делавший акцент на «защите» «традиционных культур» определяемых как Коренные Местные, был предопределен имперскими потребностями в дисциплине и удержания рабочей силы (освобожденной от «дьявольского института» рабства, но не от необходимости искать средства к существованию на капиталистических рынках). И действительно, указ о Маврикии создал прецедент для более поздних режимов иммиграционного контроля. Тем самым кулизм функционировал как важнейшая связка между тем, что Радхика Монгиа (2018) определяет как имперскую «логику облегчения» и национальную «логику ограничения».

Чтобы продемонстрировать как государства воображают и реализуют свой контроль над статичностью и мобильностью, я сравниваю расистские иммиграционные акты США в конце XIX века с теми, которые были приняты в Канаде десятилетиями позже в начале XX века. В отличие от США, Канада, в это время формально все еще колония Британской империи, была подотчетна требованиям имперского Лондонского офиса во имя формального равенства среди граждан не ограничивать въезд для тех, кто был негативно расиализирован, но являлся британским подданным. Далее я показываю, как производство иммиграционными актами Местных и Мигрантов целиком заимствовало имперские дискурсы непрямого колониализма. Местные с самого начала были Местными представителями нации. В условиях усиливающегося национализма претензии на государственность основывались на претензиях на автохтонную принадлежность. Представители наций воображали себя как «людей, принадлежащих к этому месту». Формы иммиграционого контроля, впервые введенные в условиях колониального управления, чтобы дисциплинировать и «защищать» наемных работников-кули, в условиях национального государства рассматривались как защита Граждан от Мигрантов. 

В Главе 4 «Ревность наций: глобализированное национальное сдерживание человеческой мобильности» я показываю, что, пока большинство государств на американском континенте национализировали свои суверенитеты к 1915 году, окончательно сформированная система иммиграционного контроля была запущена после Первой Мировой войны, когда стала существовать более обширная система администрирования стремительно национализирующихся политик мобильности. В этом отношении важнейшими были действия, предпринятые определенными государствами в течение Первой Мировой войны (28 июля 1914 года — 11 ноября 1918). Распад Российской (1917), Австро-Венгерской (1918), Германской (1918) и Оттоманской (1922) империй привел к тому, что их бывшие территории либо присоединялись к другим имперским государствам, либо претендовали на новый статус национальных земель. Создание новых национальных государств зависело от формирования новых наций, которое, конечно, всегда было сопряжено с насильственными процессами. 

Как это было на американском континенте, формирование национальных государств по всей Европе и Малой Азии основывалось на имперских дискурсах автохтонности. Новые Коренные Местные предъявляли претензии на извечные и эссенциональные отношения с определенными, воображаемыми как национальные, сообществами и на вневременной контроль над определенными территориями. Превращение в национальные политические сообщества требовало, чтобы различные, определенные группы населения были насильственно перемещены. Люди, которые не были частью Народа, были перемещены вовне этих национальных земель. В то время как другие люди, претендующие на то, чтобы быть частью Народа, были перемещены внутрь. Оба процесса мыслились как «возвращение домой», поскольку воображалось, что люди в обеих группах перемещаются на те земли, к которым они принадлежат. Обе группы использовались, чтобы определить нацию, от лица которой национальное государство претендует на управление. Нормализация такого невероятного насилия основывалась на идее, что те, кто вне нации, должны быть также вне территории национального государства, таким образом, являясь «людьми вне этого места». Это происходило в межвоенный период, когда были институционализированы такие государственные категории, как меньшинства, беженцы, апатриды, провозгласившие господство национальной формы государственной власти. Действия возникшего к 1923 году национального государства Турции я обсуждаю как пример этого глобального исторического сдвига в том, как понимались отношения между политическими сообществами и человеческой мобильностью.

Сама структура национальных государств означала, что они изображали себя как неустойчивые. С момента их формирования угрозы этой нации обсуждались повсюду. Наиболее известным примером этого была Германия после того, как национал-социалистическая рабочая партия (нацисты) взяла контроль над государством в феврале 1933 года. Нацистская партия, сформированная в те годы, отстаивала расистские, сексистские, эйблистские, антикоммунистические и популистские политики. Они продвигали наиболее лимитирующие взгляды на Германскую нацию и были центральными в нормализации фашизма. В Законе о гражданстве Нацистского Рейха 1935 года, критерии для обладания германским гражданством были сокращены до людей, расово понимаемых как «Германцы», лояльных нацистскому режиму и отвечающих фашистским стандартам физической и ментальной нормативности. В результате евреи и, позднее, люди, категоризированные как «цыгане, негры и их бастарды», как и люди, про которых говорилось, что они имеют «ментальные и/или генетические отклонения» (Friedländer 2009), были признаны людьми без государства (апатридами), а значит — подлежали депортации. Это запланированное нацистами выдворение людей без гражданства провалилось. Впрочем, в основном из-за отказа союзных государств демонтировать «бюрократические стены», воздвигнутые ими против Мигрантов. Получив отказы во въезде в другие государства, огромное количество жертв нацистского режима вынужденно оставались на все расширяющейся территории Германского государства. Первые лагеря смерти были созданы после того, как стало очевидно, что планы нацистов по изгнанию этих людей не осуществимы.

Как выглядела бы деколонизация если убрать сепарацию и эти политические категории Местных и Мигрантов?

В межвоенный период государства интенсифицировали свой иммиграционный контроль. Даже имперские государства внедрили новые формы контроля над въездом в свои метрополии (а иногда даже в свои колонии). Однако за исключением Британских доминионов, имперские подданные в основном не подпадали под эти формы контроля и сохраняли за собой относительно свободное право передвигаться по всей имперской территории^[8]. С началом Второй Мировой войны иммиграционный контроль значительно расширился. Как становилось известно из опыта жертв нацистского (и других) режимов, национальные государства по всему Новому Свету были отгорожены стеной. В то время как имперские территории в Азии и Африке были официально закрыты для въезда неграждан^[9]. С концом войны и с началом Постколониального Мирового Порядка, формы миграционного контроля, которые изображались как временная и исключительная мера, были повсеместно введены как постоянные и обязательные для обретенного государственного суверенитета. Как это было в конце Первой Мировой войны, расширение иммиграционного контроля после Второй Мировой войны было принято именно из-за десятков миллионов людей по всему миру. Они были лишены собственности, стали вынужденно перемещенными и находились в поисках нового дома.

Как и после Первой Мировой войны, в первые годы после Второй Мировой войны «трансферы населения» использовались, чтобы утвердить ограничения на национальную принадлежность. В дополнение к перемещению людей, признанными разными нациями по всей Европе, разделение Британской Индии на Пакистан (Восточный и Западный) и Индию привело к перманентному перемещению почти 15 миллионов людей. Это была крупнейшая из известных миграций. Формирование Израиля как национального государства евреев привело к насильственному выдворению за пределы нового государства почти 700 тысяч палестинцев. Примерно такое же число евреев переселились в новое Израильское государство. Многие из них опасались продолжающихся преследований в Европе или случившейся незадолго до того демонизации в государствах Северной Африки и Ближнего Востока. С формированием каждого нового государства, создавались новые формы иммиграционного контроля.

В Постколониальном Мировом Порядке иммиграционные регуляции и ограничения становились ключевым механизмом реорганизации неравенства в глобальном масштабе. Иммиграционные службы создавали «глобальный апартеид» с сильно диференцированными правами, льготами и доходами, так что гражданская принадлежность становилась международным барьером в мобильности и в доступе к жизненно важным ресурсам (Richmond 1994). С наступлением гегемонии национальной формы государственной власти, практика человеческой мобильности с места на место происходившая с незапамятных времен была исключена из политического воображения. Она была замещена восхвалением статичности. И все равно на каждой национальной территории оставались люди, которые не принадлежали к Народу. Национализм положил начало двойному кризису вытеснения и перемещения, тесно связанным между собой. В результате были запущены все виды насилия приводящего к гибели людей.

В Главе 5 «Постколониальный Мировой Порядок и сдерживание деколонизации» я обсуждаю создание управления национальными государствами в период после Второй Мировой войны. Этот постколониальный мир был создан совместно победителями многочисленных национально-освободительных движений в бывших колониях и национализацией суверенитета бывших имперских метрополий (которые далее подробно обсуждаются в Главе 7). Трансформация мира империй в мир, в котором гражданство стало (и остается) «наиболее универсально легитимной ценностью в политической жизни нашего времени» (Benedict Anderson 1991, 3). Данный мир активно отстаивали США, настаивая, чтобы имперские монополии на торговлю и инвестиции капитала были ликвидированы в пользу национального самоуправления. Этот Постколониальный Мировой Порядок не представлял собой вызов социальным отношениям империализма, но, напротив, организовал новый способ управления национальным населением и размещение этого населения в рамках глобально действующих социальных отношений капитализма. Постколониализм, таким образом, работал на то, чтобы сдерживать революционные и освободительные требования отменить практики экспроприации и эксплуатации, наиболее тесно связанные с империализмом. Действительно, новая международная система обеспечивала институциональные структуры (и силы для принудительных действий), чтобы расширять социальные отношения капитализма. Они делали это посредством национализации государств, суверенитета, территорий и агентности. Претендуя на то, чтобы освободить людей, постколониализм вместо этого освободил капиталы.

Эти результаты были организованы ключевыми институциями постколониализма — ООН; Бреттон-Вудскими институциями; национальными военно-индустриальными комплексами Первого, Второго и Третьего мира; целями международного «развития» для государств национального освобождения. Политически важным была ООН и ее основополагающая хартия (1945), которая декларировала, что люди могут стать Народом на территории какого-либо государства и имеют право на национальное «самоопределение». Экономически, институциональная конфигурация организованная Бреттон-Вудским соглашением, позиционировала национальный суверенитет как дисциплинарный механизм для рабочих всего мира. В военном отношении, Холодная война нормализовала невероятный рост количества военно-промышленных комплексов по всему миру и упрочила национальные механизмы насилия.

Даже при условии, что Постколониальный мировой порядок рассматривался как создание горизонтальной системы равных и суверенных национальных государств, он одновременно был глобальным и иерархичным. Различия внутри национальных государств и во всей международной системе были навязаны национальным гражданством и иммиграционным контролем. Вместе они создали глобальный аптартеид, даже более интенсивный, чем был при имперской системе. Несмотря на это, Постколониальный мировой порядок пользовался невероятной легитимностью. Дискурсы национальной автохтонности людей были ключевыми в его упрочении. Постколониальные формы управления, разделявшие людей, базировались на националистских идеях освобождения. В то время как суверенитет национального государства прославлялся как форма расширения прав и возможностей.

В главе 6 «Создание постколониального мирового порядка» я обсуждаю, как это сильное международное соглашение о необходимости «развития» для бывших колоний было важнейшим аспектом расширения и консолидации национального накопления капитала и государственной власти. Эта парадигма развития основывается на псевдопсихологическом дискурсе «модернизации», в котором имперское обнищание бывших колоний было переосмыслено как результат неспособности к развитию. Достижение среднедушевого минимума валового национального продукта и высокого уровня ежегодного роста было нормализовано национальными государствами. Усиленно поддерживаемый новыми международными институтами девелопментализм тем самым нормализовал новые, национальные способы осуществления капитализма и закрепил махинации Первого и Второго мира в отношении Третьего мира. Третий мир государств национального освобождения, однако, был крайне далек от роли пассивной жертвы в этом процессе, даже с учетом того, что люди, которые им управлялись, были определенно виктимизированы. Вместо этого, эти национальные государства постулировали развитие как необходимое для обращения вспять условий колониализма. Эта связь девелопментализма с национальным освобождением стала важнейшей для конструирования их всеобъемлющей национальной идентичности.

Девелопментализм, всегда обсуждаемый в терминах автохтонности, утверждал, что самоуправление зависит от того, насколько национальные государства сократят свою внешнюю зависимость и будут полагаться на национальное производство индустриальных и потребительских товаров и сервисов. Эта усиливающаяся фундаментальная постколониальная бинарность Граждан и Иностранцев, делающая девелопментализм важной частью биополитического управления постколониализмом в Третьем мире. Девелопментализм, включая государственную поддержку национальной буржуазии, также стал важнейшей частью того, что деколонизация была переосмыслена как процесс экономической модернизации и не положила конец практикам экспроприации и эксплуатации. Следовательно, дискурсы развития помогли деполитизировать акцент на капиталистических рынках для ставших независимыми национальных государствах, как и затуманить процесс, в котором национальные государства становились поставщиками все большего числа людей для капитализма. Примечательно, что девеломпентализм, поскольку он всегда ориентирован на будущее, позволил государствам национального освобождения навсегда отсрочить выполнение своих обещаний деколонизации. 

Постколониальные политические, экономические и военные структуры привели к миру, в котором циклические кризисы капитализма будут влиять на жизни все большего и большего числа людей. В ответ на кризис, который начался в середине 1960-х, вскоре после того, как метрополии Британской и Французской империй также были национализированы, был принят пакет политических реформ под названием Вашингтонское соглашение, чтобы реорганизировать как Бреттон-Вудские институты, так и политики национальных государств. Названные по соглашению в Вашингтоне, базирующиеся в штате Колумбия институты (МВФ, Всемирный банк и Генеральное соглашение по тарифам и сборам) становились еще более политизированными, чем они были. Из-за использования столь необходимого финансового потенциала для требования политических изменений от берущих взаймы государств, кредиты с определенными условиями вскоре стали стандартным источником национального дохода, особенно для государств национального освобождения. 

Неолиберальные реформы, проводимые в рамках Вашингтонского соглашения, широко затрагивали политику национальных государств, начиная с финансов и заканчивая мерами по лишению свободы и усиливающимся иммиграционным контролем. Вместе с тем это укрепило сдвиг в балансе классовых отношений во всей международной системе. Повсеместно неолиберальная реструктуризация усиливала капитал и национальные государства. В странах Первого мира происходило неуклонное снижение достигнутых успехов в заработной плате, включая национальную социальную заработную плату и снижения авторитета профсоюзного движения. Рабочие в странах Второго мира столкнулись с усиливающимся контролем со стороны государственных управленцев. А в странах Третьего мира интенсифицировались как скорость захвата земель, так и разрушение сельской экономики, что вместе вело к усилению урбанизации, безработицы и бедности. В результате по всему миру происходил беспрецедентный рост мобильности капитала и возрастающие усилия со стороны национальных государств одновременно экспроприировать, перемещать и ограничивать мобильность рабочих.

И все же неолиберальные реформы чаще всего рассматривались через линзу национализма. Несмотря на их глобальный характер и несмотря на тот факт, что классовые различия между людьми интенсифицировались как внутри национальных государств, так и во всей этой системе «иностранцы» определялись как представляющие собой «проблему». Местные в бывших колониях и в бывших метрополиях мыслили себя как те, кто был колонизирован во всех смыслах и всеми людьми, которые считаются «иностранными». Требования национальных государств предпринимать действия против иностранных корпораций и иностранных работников были (и остаются) общим местом. Просто нельзя было признать, что каждая национальная экономика существует внутри глобальной капиталистической системы, в основе которой эксплуатация рабочих, сталкивающихся друг с другом как внутри страны, так и внутри всей системы национальных государств. Эта система постоянно требует устранения системы кризисов прибыльности и контроля.

С наступлением гегемонии национальной формы государственной власти, практика человеческой мобильности с места на место происходившая с незапамятных времен была исключена из политического воображения. Она была замещена восхвалением статичности

Вместо этого, рабочие по всему миру сталкивались с глубоким разочарованием, расставанием с иллюзиями и расколдовыванием, которые сопутствовали растущим кризисам. Это привело к тому, что Пол Гилрой называет «постколониальной меланхолией». Именно постколониальная меланхолия приводит людей по всему миру к тому, чтобы верить, будто их национальные государства просто-напросто были захвачены «иностранным капиталом» и\или «иностранными рабочими» в других национальных государствах или Мигрантами внутри их национальных государств. Отказ признать, что национализм никогда не удовлетворит своих обещаний иронично ведет к последующему росту национализма. Постколониальная меланхолия сдвинулась от печали к ярости против всего, что ассоциируется с не-национальным. Возникновение теорий неоколониализма исходит именно из такого убеждения. Еще одна часть этой «структуры чувств» постколониализма — это идеи, что люди были колонизированы повторно, а значит, все еще есть возможность будущего национального возрождения (см. Williams 1961).

В Главе 7 «Глобальный локдаун: постколониальное расширение национального гражданства и иммиграционного контроля» я обсуждаю, как к концу 1960-х вся обитаемая поверхность нашей земли была размечена как (часто спорно) территория того или другого независимого государства. Формирование новых государств национального освобождения в Африке, Азии, в Тихоокеанском регионе, в Карибском бассейне наряду с национализацией суверенитета двух остававшихся имперских центров — Британского и Французского привели к тому, что в мире не стало свободы перемещения. Реализуя свое право на национальное самоопределение, каждое национальное государство воздвигало барьеры для въезда людей на свою территорию. 

В этом консолидированном постколониальном мировом порядке было закреплено разделение на Местных и Мигрантов. Даже несмотря на то, что социальные, экономические и/или политические права не-граждан широко варьировались между национальными государствами, ни в одном из них Мигранты не имели прав, сопоставимых с Местными. Сегодня именно гражданство — это наиболее значимый фактор в том, насколько благополучно и как долго люди живут. Такая «премия за гражданство» зависит от гражданства и иммиграционного контроля (Milanovic 2015). В постколониальном мировом порядке, глобальный разрыв в благосостоянии перешел из разряда разницы между имперскими метрополиями и колониями в даже еще более значительное различие между гражданами национальных государств.

Даже так, национальные государства не могут гарантировать, чтобы только Местные проживали на их территории. Это не только про логистическую невозможность. Люди будут пытаться ехать туда, где, как они верят, они могут жить лучше независимо от обратной риторики. Национальные государства не рассматривают прекращение иммиграции как желаемый результат политики. Во всем постколониальном мире, особенно в богатом мире, существует структурная зависимость от найма рабочих из числа Мигрантов. Категоризация рабочих как Мигрантов позволяет национальным государствам использовать их гражданство и иммиграционную политику, чтобы создавать все более крупную конкуренцию между работниками. Такая стратегия работает из-за национализации заработной платы. Местные обычно получают больше прав на рабочем месте и оплачиваются лучше, чем Мигранты. Таким образом, помимо производства национализма как сильной территориальной привязки, гражданство и иммиграционные политики также производят Мигрантов как тип удобного и прекарного работника, в котором заинтересованы работодатели и государства. Тем самым Мигранты показывают нам, что национальные государства формируют не закрытые системы, а являются частью одной глобальной системы. Действительно, экспансия социальных отношений капитализма в условиях постколониализма и последующий рост нужды капиталистов в коммодифицированной рабочей силе — это одна из главных связей, которая соединяет не только отдельные национальные государства, но и трудящихся в единую глобальную систему.

В Главе 8 «Национальные автохтонности и производство постколониальных Местных», после анализа одной из двух главных технологий постколониальной власти глобализации национального гражданства и иммиграционного контроля, я изучаю вторую технологию: национальный дискурс автохтонности. Я показываю, как постколониальные дискурсы национальной автохтонности, различающиеся по тону, мобилизуются «сверху» и «снизу» и, как показано в приведенных примерах, реализуются людьми во всем политическом спектре от левых к правым. Я делаю это на примере событий в государствах национального освобождения таких, как: Индия, Судан, Южный Судан, Мьянма; на примере растущей власти Белых Местных в Европе и в бывших поселенческих колониях; на примере индигенных групп Местных Чероки и Мохоук в США и Канаде соответственно; на примере Боливии под властью Иво Моралеса, ее первого идентифицирующего себя как коренного президента. Во всех этих примерах я показываю, что автохтонные требования очевидно отличаются с точки зрения масштаба и эффекта и принимают разные формы в пространстве и времени по отношению к существующим сегодня национальным государствам. Люди, которые используют такие дискурсы, также значительно отличаются друг от друга с точки зрения возможностей институционализировать их националистские политики автохтонности.

Каждый из этих примеров показывает, что эта категория Коренных Местных обладает значительной правовой и моральной властью, особенно из-за наследия автохтонизации политического членства, впервые внедренного имперскими государствами. В то же самое время, постколониализм перевернул категорию Коренного с ног на голову. Быть Коренным когда-то маркировало того, кто был захвачен империей. Теперь быть Коренным значит сделать себя субъектом «национального самоопределения». Сегодня, образцовым субъектом Местного является тот, кто претендует на то, чтобы быть коренным жителем какой-то национальной территории. Таким образом имперская бинарность Европеец / Коренной была перевернута в национальную бинарность «Коренной Местный — Мигрант». Сюрреалистично и крайне опасно, что миграция все чаще изображается как колониализм. Растущее число Коренных Местных мыслят о себе как о колонизированных Мигрантами. Такие требования, возможно, чаще всего звучат в бывших Белых поселенческих колониях, где две стороны предъявляют претензии на категорию автохтонов: Белые Местные и Коренные Местные. Как бы ни отличались их требования по отношению к национальному государству, и те, и другие отождествляют миграцию с колонизацией. Рассуждая в терминах игры с нулевой суммой, вытеснение Мигрантами рассматривается как причина всех лишений, которые испытывают Местные. 

Еще раз, это демонстрирует, что борьба за национальное освобождение в постколониальном мировом порядке никогда не заканчивается. Многие из сегодняшних конфликтов и некоторые из наиболее насильственных представляют собой борьбу Местных против Мигрантов. Подобные дискурсивные практики в условиях неолиберализма только усиливаются, поскольку материальная составляющая национального гражданства «выхолащивается» (Jessop 1993). Таким образом, претензии на то, чтобы быть Коренными, превалируют над формальным гражданством Местных.

В оставшейся части этой главы я стараюсь понять, как так происходит, что дискурсы автохтонности внушают доверие — и как они работают — в поразительно широкой сети условий, простирающийся от крайне правых политических партий до движений самых эксплуатируемых и угнетаемых людей на планете. Изучение того, как дискурсы национальной автохтонности используются по всему миру и политическому спектру, позволяет нам увидеть, что их сходство не является ни поверхностным, ни семантическим — это проявляется в том, как они одинаково используют термины Местный или Коренной. Напротив, оба термина — это технологии постколониальной гувернаментальности. Дискурсы национальной автохтонности позволяют тем, кто претендует на то, чтобы быть признанными как Местные, высказывать эксклюзивные политические претензии на признание национальной идентичности, принадлежности, суверенитета и территории. Поскольку всякий акт мобилизации национальной автохтонности опирается и производит фигуру Мигранта, обнажается насилие того, как происходит исключение и даже включение тех или иных национальных групп.

Я заканчиваю эту книгу Главой 9 «Постсепарация: Борьба за Деколонизированные общности», в которой я доказываю, что этот провал в достижении деколонизации — это провал национальной формы, воображаемой как освобождение. Национальное самоопределение, лейтмотив Постколониального Мирового порядка, это форма власти, которая содержит и в конечном счете уничтожает цели — и желания — деколонизации, достойной своего имени. Я утверждаю, что вполне реальные проблемы, которые мы встречаем при реализации деколонизации, шире, чем существование асимметрии внутри глобальной системы суверенных национальных государств. Неспособность национальных государств противодействовать ограничениям равенства, установленных глобальным капитализмом, лежит не в механизме неравного развития, как нас убеждает тезис неоколониализма, но в банальной, повседневной работе, проделанной национальными государствами, чтобы увериться, что те земли, которые они территориализировали и те люди, которых они превратили в Местных, легко доступны для капитала. Ключевая движущая сила — это ограничения национальных государств против свободной мобильности. Гражданство и иммиграционный контроль превращают Мигрантов в капитал, в поисках еще более дешевых и еще более уязвимых работников, а также Местных, ослабленных постколониальной меланхолией. Смотреть на национальный суверенитет как на признак деколонизации — и на Местных как на единственных субъектов, которым нужна деколонизация или кто способен на ее реализацию — гарантирует только то, что люди будут подпадать под постколониальную власть.

Я верю, что возможен коллективный и кооперативный проект деколонизации, который может объединить Коренных и Мигрантов через совместный отказ идентифицироваться с этими категориями

Нам нужно понимать, что было нами утрачено в победе национального самоопределения. Это то, что мы можем делать лучше на следующих стадиях борьбы. Я верю, что возможен коллективный и кооперативный проект деколонизации, который может объединить Коренных и Мигрантов через совместный отказ идентифицироваться с этими категориями. Я говорю это не в каком-то полете утопической мысли или потому что некоторые глубоко-сидящие отказы от осознания вполне реального вреда, нанесенного людям, которые категоризируются как Коренные или Мигранты, но с осознанием, что только шагая вместе мы можем победить тех, кто властвует над нами.

Такое осознание было воплощено в действие многими людьми. Люди, которые были колонизированы, порабощены и/или по договору построили темные общества; люди, боровшиеся против рабства, спрашивали: «Не человек ли я и не брат ли я?»; пираты, освобождавшие себя от суверенной власти судовых капитанов, пели «один за всех и все за одного»; копатели обращались друг к другу как к «равным созданиям»; женщины, обвиняемые в том, что высказываются, не придерживаясь «предписанных» иерархий, заявляли, что «бог не смотрит на лица»; многие пролетарии организовывались против капитализма под флагом «Рабочие мира, объединяйтесь!». Каждая такая борьба за то, чтобы разорвать цепочки рабства и зависимости от государств была построена на мобильных политиках солидарности. Совместный опыт пережитого террора экспроприации, эксплуатации и подавления вел людей к совместному опыту сопротивления и к совместным субъективностям.

К сожалению, их борьба была потеряна. Победители укрепили свою власть, институционализировав частную собственность, расширив капиталистический способ производства, усилив могущество государства и создав сеть ранжированных иерархий нормализированных за счет идей расы, гендера/пола и национальности/нации. Их крупнейшей победой был тот факт, что многие люди, столкнувшиеся с экспроприацией, эксплуатацией и подавлением увидели себя через эти управляемые категории вместо того, чтобы смотреть на себя прямо. Принятие и интенсификация современной сепарации между Коренными-Местными и Мигрантами — это последняя манифестация таких отношений «разделяй и властвуй» (Mamdani 2012).

Отказываясь от постколониального мирового порядка с его сепарированными политическими категориями Местных и Мигрантов, я принимаю коллективную борьбу за наш общий мир без границ. Современная борьба за наши общности, та, в которую я верю, должна быть одновременно всемирной и глобальной — это последняя попытка деколонизировать наш мир и наше воображение и еще одна попытка сделать рай на земле, несмотря на ревность и насилие со стороны тех, кто хочет быть властителями этого мира.

Список литературы

Agamben 1998 – Agamben, Giorgio. 1998. Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life. Stanford, CA: Stanford University Press.

Amin 1974 – Amin, Samir. 1974. Neo-Colonialism in West Africa. New York: Monthly Review Press.

Anderson 1991 – Anderson, Benedict, 1991. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso.

Arendt 1973 – Arendt, Hannah. (1951) 1973. The Origins of Totalitarianism. New York: Harcourt Brace Jovanovich.

Balibar 1991a – Balibar, Étienne. 1991a. “Is There a Neo-Racism?” In Race, Class, Nation: Ambiguous Identities, by Étienne Balibar and Immanuel Wallerstein, 17–28. London: Verso.

Balibar 1991b – Balibar, Étienne. 1991b. “The Nation Form: History and Ideology.” In Race, Class, Nation: Ambiguous Identities, by Étienne Balibar and Immanuel Wallerstein, 86–106. London: Verso.

Bigo 2008 – Bigo, Didier. 2008. “Security.” In Foucault on Politics, Security, and War, 93–114. London: Palgrave Macmillan.

Brennan 1997 – Brennan, Timothy. 1997. At Home in the World: Cosmopolitanism Now. Vol. 15. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Bridget Anderson, Sharma, and Wright 2009 – Anderson, Bridget, Nandita Sharma, and Cynthia Wright. 2009. “Why No Borders?” (editorial). Refuge: Canada’s Journal on Refugees 26 (2): 5–18.

Brubaker 1996 – Brubaker, Rogers. 1996. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press.

Byrd and Rothberg 2011 – Byrd, Jodi A., and Michael Rothberg. 2011. “Between Subalternity and Indigeneity: Critical Categories for Postcolonial Studies.” Interventions 13 (1): 1–12.

Carlo 1974 – Carlo, Antonio. 1974. “The Socio-economic Nature of the USSR.” Telos 21: 2–86.

Chinkin 1994 – Chinkin, Christine. 1994. “Rape and Sexual Abuse of Women in International Law.” European Journal of International Law 5 (1): 326–341.

De Genova 2002 – De Genova, Nicholas P. 2002. “Migrant ‘Illegality’ and Deportability in Everyday Life.” Annual Review of Anthropology 31 (1): 419–447.

Deleuze and Guattari 1988 – Deleuze, Gilles, and Félix Guattari. 1988. A Thousand Plateaus: Capitalism and Schizophrenia. London: Bloomsbury Publishing.

Dirlik 1999 – Dirlik, Arif. 1999. “Is There History after Eurocentrism? Globalism, Postcolonialism, and the Disavowal of History.” Cultural Critique 42: 1–34.

Dundes 1988 – Dundes, Alan. 1988. The Flood Myth. Berkeley: University of California Press.

Enloe 1990 – Enloe, Cynthia. 1990. “Bananas, Bases, and Patriarchy.” In Women, Militarism, and War: Essays in History, Politics, and Social, edited by Jean Bethke Elshtain and Sheila Tobias, 189–206. Lanham, MD: Rowman and Littlefield.

European Commission, Migration, and Home Affairs 2017 – European Commission, Migration, and Home Affairs. 2017. “Temporary Reintroduction of Border Control.” Accessed 25 June 2017. https://home-affairs.ec.europa.eu/policies/schengen-borders-and-visa/schengen-area/temporary-reintroduction-border-control_en. 

Fortify Rights 2015 – Fortify Rights. 2015. “Ethnic Minorities in Myanmar Denied Vote as Aung San Suu Kyi Claims Power.” 27 November. 

Foucault 1978  – Foucault, Michel. 1978. The History of Sexuality. Vol. 1. Translated by Robert Hurley. New York: Random House.

Foucault 2003 – Foucault, Michel. 2003. Society Must Be Defended: Lectures at the Collège de France, 1975–1976. Translated by D. Macey. New York: Picador

Friedländer 2009 – Friedländer, Saul. 2009. Nazi Germany and the Jews, 1933–1945. New York: HarperCollins.

Gilroy 2005 – Gilroy, Paul. 2005. Postcolonial Melancholia. New York: Columbia University Press.

Hailbronner 2006 – Hailbronner, Kay. 2006. “Nationality in Public International Law and European Law.” In Acquisition and Loss of Nationality: Policies and Trends in 15 European Countries, edited by Rainer Bauböck, Eva Ersbøll, Kees Groenendijk, and Harald Waldrauch, 35–104. Amsterdam: Amsterdam University Press.

Higham [1955] 2002 – Higham, John. (1955) 2002. Strangers in the Land: Patterns of American Nativism, 1860–1925. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press.

Hobsbawm and Ranger 1983 – Hobsbawm, Eric, and Terence Ranger, eds. 1983. The Invention of Tradition. Cam- bridge: Cambridge University Press.

Ibrahim 2018 – Ibrahim, Azeem. 2018. “The Genocide in Burma Continues, yet the International Community Is Still Sitting on Its Hands.” Washington Post. 7 February. https://www.washingtonpost.com/news/democracy-post/wp/2018/02/07/the-genocide-in-burma-continues-yet-the-international-community-is-still-sitting-on-its-hands/. 

International State Crime Initiative, Queen Mary University of London, 2015 – International State Crime Initiative, Queen Mary University of London. 2015. “Countdown to Annihilation: Genocide in Myanmar.” Accessed 3 November 2015. http://statecrime.org/state-crime-research/isci-report-countdown-to-annihilation-genocide-in-myanmar/.

Jessop 1993 – Jessop, Bob. 1993. “Towards a Schumpeterian Workfare State? Preliminary Remarks on Post-Fordist Political Economy.” Studies in Political Economy 40 (spring): 7–39.

Kesic 2002 – Kesic, Vesna. 2002. “Muslim Women, Croatian Women, Serbian Women, Albanian Women...” In Balkan as Metaphor: Between Globalization and Fragmentation, 311–322. Cambridge, MA: MIT Press.

Kristof 2016 – Kristof, Nicholas. 2016. “Myanmar’s Peace Prize Winner and Crimes against Humanity.” 9 January. Accessed 10 January 2016. https://www.nytimes.com/2016/01/10/opinion/sunday/myanmars-peace-prize-winner-and-crimes-against-humanity.html. 

Lambert 1969 – Lambert, Wilfred G. 1969. Atra-Ḫasīs: The Babylonian Story of the Flood. Oxford: Clarendon Press.

Lazarus 2002 – Lazarus, Neil. 2002. “The Politics of Postcolonial Modernism.” European Legacy 7 (6): 771–782.

Linebaugh and Rediker 2000 – Linebaugh, Peter, and Marcus Rediker. 2000. The Many-Headed Hydra: Sailors, Slaves, Commoners, and the Hidden History of the Revolutionary Atlantic. Boston: Beacon Press.

Lipsitz 1995 – Lipsitz, George. 1995. “The Possessive Investment in Whiteness: Racialized Social Democracy and the “White” Problem in American Studies.” American Quarterly 47 (3): 369–387.

Mamdani 2012 – Mamdani, Mahmood. 2012. Define and Rule: Native as Political Identity. W. E. B. Du Bois Lectures. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Milanovic 2002 – Milanovic, Branko. 2002. “True World Income Distribution, 1988 and 1993: First Calculation Based on Household Surveys Alone.” Economic Journal 112/476 (January): 51–92.

Mongia 2018 – Mongia, Radhika. 2018. Indian Migration and Empire: A Colonial Genealogy of the Modern State. Durham, NC: Duke University Press

Morrison 1993 – Morrison, Toni. 1993. “Nobel Lecture.” Accessed 15 July 2015. https://www.nobelprize.org/prizes/literature/1993/morrison/lecture/.

Motlagh 2014 – Motlagh, Jason. 2014. “These Aren’t Refugee Camps - They’re Concentration Camps, and People Are Dying in Them.” Time. 17 June. Accessed 15 January 2016. http://time.com/2888864/rohingya-myanmar-burma-camps-sittwe/. 

Ng 1988 – Ng, Roxana. 1988. The Politics of Community Services: Immigrant Women, Class and State. Toronto: Garamond Press.

Nkrumah 1965 – Nkrumah, Kwame. 1965. Neo-colonialism: The Last Stage of Imperialism. New York: International Publishers.

Parry 2004 – Parry, Benita. 2004. Postcolonial Studies: A Materialist Critique. London: Routledge.

Prashad 2007 – Prashad, Vijay. 2007. The Darker Nations: A People’s History of the Third World. New York: New Press.

Miles 1993 – Miles, Robert. 1993. Racism after “Race Relations.” London: Routledge.

Richmond 1994 – Richmond, Anthony H. 1994. Global Apartheid: Refugees, Racism, and the New World Order. Don Mills, ON: Oxford University Press.

Rodney 1974 – Rodney, Walter. 1974. How Europe Underdeveloped Africa. Washington: Howard University Press.

Sack 1983 – Sack, Robert D. 1983. “Human Territoriality: A Theory.” Annals of the Association of American Geographers 73 (1): 55–74.

San Juan 2002 - San Juan, Epifanio, Jr. 2002. Racism and Cultural Studies: Critiques of Multiculturalist Ideology and the Politics of Difference. Durham, NC: Duke University Press.

Sartre [1964] 2001 – Sartre, Jean-Paul. (1964) 2001. Colonialism and Neocolonialism. Translated by Azzedine Haddour, Steve Brewer, and Terry McWilliams. London: Routledge.

Scott 2017 – Scott, James C. 2017. Against the Grain: A Deep History of the Earliest States. New Haven, CT: Yale University Press.

Scott Jackson 1979 – Jackson, Scott. 1979. “Prologue to the Marshall Plan: The Origins of the American Commitment for a European Recovery Program.” Journal of American History 65 (4): 1043–1068.

Sharma 2006 – Sharma, Nandita. 2006. Home Economics: Nationalism and the Making of “Migrant Workers” in Canada. Toronto: University of Toronto Press.

Sharma 2015 – Sharma, Nandita. 2015. “Strategic Anti-essentialism: Decolonizing Decolonization.” In Sylvia Wynter: On Being Human as Praxis, edited by Katherine McKittrick, 164–182. Durham, NC: Duke University Press.

Shohat 1997 – Shohat, Ella. 1997. “The Narrative of the Nation and the Discourse of Modernization: The Case of the Mizrahim.” Critique: Journal for Critical Studies of the Middle East 6 (10): 3–18.

Shraga and Zacklin 1994 – Shraga, Daphna, and Ralph Zacklin. 1994. “The International Criminal Tribunal for the Former Yugoslavia.” European Journal of International Law 5:360–380.

Simpson 2013 –  Simpson, Leanne Betasamosake. 2013. Islands of Decolonial Love. Winnipeg: Arbeiter Ring Publishing.

Spivak 1994 – Spivak, Gayatri Chakravorty. 2014. “General Strike.” Rethinking Marxism 26 (1): 9–14.

Torpey 2000 –  Torpey, John. 2000. The Invention of the Passport: Surveillance, Citizenship, and the State. Cambridge: Cambridge University Press.

U.K. Home Office 2017 –  U.K. (United Kingdom) Home Office. 2017. “National Statistics: Detention.” 23 February. https://www.gov.uk/government/statistics/immigration-statistics-october-to-december-2016/detention. 

UNHCR 2018 –  UNHCR (United Nations High Commissioner for Refugees). 2018. “Operational Update: Bangladesh.” January 23–February 5. Accessed 9 February 2018. https://data.unhcr.org/en/documents/details/61917. 

UN Security Council 1992 –  UN (United Nations) Security Council. 1992. “Interim Report of the Commission of Experts Established Pursuant to Security Council Resolution 780.” UN Doc. S/25274 (1993), Annex I, para. 56.

Wallerstein 2005 –  Wallerstein, Immanuel. 2005. “After Developmentalism and Globalization, What?” Social Forces 83 (3): 1263–1278.

Ward 2016 – Ward, Sakej. 2016. “Decolonizing the Colonizer.” 13 January. Accessed 15 January 2016. https://realpeoples.media/sakej-ward-decolonizing-the-colonizer/. 

Wiessner 2008 –  Wiessner, Siegfried. 2008. “Indigenous Sovereignty: A Reassessment in Light of the UN Declaration on the Rights of Indigenous People.” Vanderbilt Journal of Transnational Law 41: 1141.

Williams 1961 – Williams, Raymond. 1961. The Long Revolution. London: Chatto and Windus.

Wood 2002 – Wood, Ellen Meiksins. 2002. The Origin of Capitalism: A Longer View. London: Verso.