В Издательском доме Высшей школы экономики вышла книга Джонатана Крэри, в которой автор исследует некоторые из разрушительных последствий непрерывных и расширяющихся процессов, характерных для капитализма XXI века, когда рынок непрестанно работает в режиме 24/7, подталкивая нас к постоянной активности и подтачивая многие формы общественного и политического самовыражения. Автор прослеживает, как неостановимое не-время размывает границы между вездесущим и безудержным потребительством и складывающимися сегодня стратегиями контроля и надзора. Мы публикуем небольшой фрагмент из второй главы книги.

Перевод Андрея Васильева.

Режим 24/7 возвещает о начале времени без времени, времени, оторванного от каких-либо материальных или идентифицируемых границ, времени, не содержащего никаких последовательностей или повторений. В своей безапелляционной редуктивности он создает галлюцинацию присутствия, неизменного постоянства, состоящего из никогда не прерывающихся, гладко идущих процессов. Этот режим — последствие того, что обычную жизнь превратили в объект инженерии. Он также косвенно, но мощно работает как предписание, как то, что некоторые теоретики называют «словом-порядка». Делёз и Гваттари описывают слово-порядка — mot d’ordre — как команду, как инструментализацию языка, которая направлена на сохранение или на создание социальной реальности, но конечный эффект которой заключается в создании страха [1]. Несмотря на пустоту и абстрактность 24/7 как лозунга, присущая ему невозможная темпоральность делает его неумолимым. Это всегда суровый выговор и порицание слабости и неадекватности человеческого времени с его размытыми, запутанными текстурами. Он стирает актуальность или ценность любой передышки или перемены. За провозглашенным им удобством постоянного доступа кроется отмена периодичности, которая формировала жизнь большинства культур на протяжении нескольких тысячелетий: суточный пульс бодрствования и сна и более длительные чередования дней работы и дней поклонения или отдыха у жителей древней Месопотамии, древних евреев и других народов, ставших впоследствии семидневной неделей. В других древних культурах — в Египте и Риме — существовали восьми- и десятидневные недели, организованные вокруг рыночных дней или четвертей фазы луны. Выходные дни — современный остаток тех давних систем, но даже этот знак временной дифференциации размывается с приходом однородности 24/7. Конечно, эти первоначальные различия (отдельные дни недели, праздники, сезонные перерывы) сохраняются, но их смысл и определенность все больше стираются монотонным единообразием 24/7.

Если 24/7 можно условно представить как слово-порядка, то его действие состоит не в требовании действительного повиновения или соответствия его аподиктическому формату. Скорее, эффективность этого режима состоит в обнажаемой им несовместимости, в несоответствии между жизненным миром человека и вызываемой им к жизни постоянно включенной вселенной без кнопки отключения. Конечно, ни один человек не может совершать покупки, играть, работать, вести блог, скачивать файлы или писать текстовые сообщения 24 часа в сутки семь дней в неделю. Однако поскольку сейчас не существует ни одного момента, места или ситуации, когда нельзя было бы не покупать, потреблять или эксплуатировать сетевые ресурсы, происходит безжалостное вторжение не-времени 24/7 во все стороны социальной или личной жизни. Например, сейчас почти нет обстоятельств, которые нельзя было бы записать или заархивировать в виде цифровых изображений или информации. Продвижение и внедрение беспроводных технологий, а также уничтожение ими уникальности каждого места и события — это не что иное, как побочный эффект новых институциональных требований. Расправляясь с богатыми текстурами и неопределенностями человеческого времени, 24/7 в то же время провоцирует нежизнеспособную, самоубийственную идентификацию со своими фантазматическими требованиями; для облегчения этой идентификации он запрашивает точно не определенные, но никогда не заканчивающиеся инвестиции во множество продуктов. Этот режим не устраняет опыт, внешний по отношению к нему или не зависящий от него, но обедняет и умаляет его. Примеры того, как используемые сегодня устройства и аппараты влияют на общение в узком кругу (обед, случайный разговор, учебная аудитория), возможно, стали общим местом, но наносимый этими приспособлениями совокупный ущерб тем не менее значителен. Мы живем в мире, в котором устоявшиеся представления об общем опыте атрофируются, и все же никогда не получаем удовлетворения или вознаграждения, обещанного новейшими технологическими решениями. Хотя нам постоянно твердят о совместимости, даже гармонии, возможной между человеческим временем и темпоральностями сетевых систем, живая реальность этих отношений — разъединенность, разрыв и постоянная неустойчивость.

В какой-то момент Делёз и Гваттари даже уподобили слово-порядка «смертному приговору». С исторической и риторической точек зрения оно, возможно, частично избавилось от этого первоначального значения, но вынесенное таким образом суждение продолжает действовать в рамках системы, в которой власть осуществляется над телами. Они также отмечают, что слово-порядка одновременно является «предупреждающим криком [и] призывом к бегству». В рамках этой двойственности режим 24/7 может быть понят как заявление о его абсолютной неприспособленности для человеческой жизни. Он не только побуждает индивидуального субъекта сосредоточиться только на том, чтобы приобретать, обладать, побеждать, пялить глаза, проматывать деньги и насмехаться над другими, но и глубоко переплетается с механизмами контроля, которые поддерживают ненужность и бессилие этого самого субъекта. Экстернализация индивида и превращение его в точку непрерывного контроля и регулирования на деле неотделимы от организации государственного террора и военно-полицейской парадигмы полномасштабного доминирования.

Один из множества примеров: широкое использование ракет-беспилотников стало возможным благодаря системе сбора разведданных ВВС США «Взгляд Горгоны». Она представляет собой набор ресурсов для сбора и анализа данных, которые позволяют «видеть» 24/7 напролет, независимо от времени дня и ночи или погоды, и которым смертельно безразлична специфика живых существ, на которые они нацелены. Ужас 24/7 проявляется не только в атаках дронов, но и в текущей практике ночных рейдов спецназа, начиная с Ирака, а теперь включая Афганистан и другие страны. Имея доступ к логистическим спутниковым разведданным от «Взгляда Горгоны», оснащенные передовым оборудованием ночного видения и появляющиеся без предупреждения на бесшумных вертолетах-невидимках американские подразделения проводят ночные нападения на деревни и поселения, не скрывая, что их цель — убийство конкретных жертв. И беспилотники, и ночные рейды вызывали крайнее возмущение у афганцев не только из–за их смертоносных последствий, но и из–за расчетливого уничтожения самой ночи. Часть более широкого стратегического замысла в контексте племенных культур Афганистана — нарушить коллективный период сна и отдыха и водворить на его место состояние постоянного страха, выйти из которого невозможно. По сути, это параллельное применение к более широкому кругу населения задействованных в Абу-Грейб и Гуантанамо психологических методов, которые используют связанную со сном уязвимость, и социальных моделей, поддерживающих их с помощью механизированных форм террора.

Хотя я уже несколько раз характеризовал 24/7 метафорами непрерывного освещения, важно подчеркнуть, что они имеют лишь ограниченную ценность, если понимать их буквально; режим 24/7 касается не только уничтожения тьмы и неизвестности, но и в не меньшей степени означает крушение дня. Устраняя любые световые условия, кроме функциональных, 24/7 является частью крупномасштабного урезания визуального опыта. Этот режим совпадает с повсеместно проникающим полем операций и ожиданий, от которого нет защиты и в котором оптическая активность каждого становится объектом наблюдения и управления. В рамках этого поля непредсказуемость и изменчивость видимого мира пропадает. Самые важные из недавних изменений касаются не новых машинных форм визуализации, а того, как деградировала человеческая способность видеть, особенно способность давать визуальным различиям социальные и этические оценки. Благодаря бесконечному выбору заманчивых предложений, которые постоянно доступны, 24/7 отключает зрение через процессы гомогенизации, избыточности и ускорения. Вопреки утверждениям многих, происходит постоянное сокращение умственных и перцептивных способностей, а не их расширение или модуляция. Нынешняя ситуация сравнима с блеском яркого освещения или с условиями заполярной «белой мглы», когда почти отсутствует тональная дифференциация, при которой можно было бы проводить визуальные различия и ориентироваться на общие временные рамки. Блеск здесь — проявление не буквальной яркости, а непрерывной жесткости монотонной стимуляции, при которой замораживается или нейтрализуется более широкий диапазон способностей к реагированию.

В фильме Жана-Люка Годара «Хвала любви» (2001) голос за кадром задает вопрос: «Когда, по-вашему, мы разучились видеть?» («Quand est-ce-que le regard a bascul?») и пытается нащупать возможный ответ с помощью другого вопроса: «Десять, пятнадцать лет назад или даже пятьдесят, еще до телевидения?». Никакого определенного ответа мы не получим, поскольку в этом и других недавних фильмах Годар показывает, что кризис наблюдателя и изображения накапливался постепенно, прорастая несколькими пересекающимися историческими путями, не связанными с какими-либо конкретными технологиями. «Хвала любви» — это размышление Годара о памяти, Сопротивлении и ответственности перед будущими поколениями; в кинокартине он ясно дает понять: что-то фундаментальное изменилось в том, как мы видим или не видим мир. Годар предполагает, что частично эта утрата проистекает от искаженного отношения к прошлому и памяти о нем. Мы завалены изображениями и информацией о прошлом и его недавних катастрофах, но при этом все сильнее утрачиваем способность использовать эти следы так, чтобы выйти за их пределы в интересах общего будущего. В условиях массовой амнезии, поддерживаемой культурой глобального капитализма, изображения стали одним из многих заезженных, бросовых элементов, которые в силу своей легкой архивируемости так никогда и не уходят, внося свой вклад во все более застывшее и лишенное будущего настоящее. Временами Годар как будто возлагает надежду на появление изображений, которые были бы совершенно бесполезны для капитализма, но, как никто другой, он никогда не переоценивает невосприимчивость какого бы то ни было изображения к восстановлению и обнулению.

Одно из самых парализующих привычных допущений, возникающих при обсуждении современной технологической культуры, состоит в том, что за относительно короткий период времени произошел эпохальный сдвиг, когда новые информационные и коммуникационные технологии вытеснили широкий набор более старых культурных форм. Этот исторический перелом описывается и осмысливается поразному, например, в рамках теорий перехода от индустриального производства к постиндустриальным процессам и услугам, от аналоговых медиа к цифровым или от печатной культуры к глобальному обществу, объединенному мгновенным распространением данных и информации. Чаще всего такая периодизация зависит от сравнительных параллелей с более ранними историческими периодами, которые определяются конкретными технологическими инновациями. Так, утверждение, что мы вступили в новую и беспрецедентную эру, сопровождается уверениями в сходстве происходящего, например, с «эпохой Гутенберга» или «промышленной революцией». Другими словами, теории разрыва одновременно провозглашают свою связь с более широкими моделями и последовательностями технологических изменений и инноваций.

Довольно широко распространено представление о том, что сегодня мы находимся посередине промежуточной фазы, в процессе перехода от одной «эпохи» к другой, причем только в начале этой последней. Это предполагает беспорядочную интерлюдию социальных и субъективных адаптаций, продолжающуюся одно или два поколения, прежде чем окончательно утвердится новая эра относительной стабильности. Одно из следствий преподнесения глобальной современности в форме новой технологической эпохи — ощущение исторической неизбежности, связанной с ходом экономического развития и изменениями микрофеноменов повседневной жизни. Идея технологических изменений как квазиавтономных, движимых неким процессом аутопоэзиса, или самоорганизации, позволяет принять многие аспекты современной социальной реальности как необходимую, неизменную данность сродни фактам природы. Когда самые заметные сегодняшние продукты и устройства неправомерно ставятся в одну эволюционную линию с колесом, стрельчатой аркой, книгопечатанием и т.д., тем самым скрываются важнейшие технологии, изобретенные за последние 150 лет, — разнообразные системы для управления и контроля над людьми.

Эта псевдоисторическая формулировка настоящего как цифрового века, предположительно гомологичного «бронзовому веку» или «веку пара», увековечивает иллюзию унифицированной и прочной согласованности многих несоизмеримых между собой составляющих современного опыта. Среди многочисленных примеров этого заблуждения самыми яркими могут служить рекламные и интеллектуально фальшивые работы футуристов вроде Николаса Негропонте, Эстер Дайсон, Кевина Келли и Рэймонда Курцвейла. За этим предположением стоит, в частности, популярный трюизм о том, что современные подростки и маленькие дети беспроблемно сосуществуют в гармонии своих прозрачных и инклюзивных технологических миров. Подобная поколенческая характеристика предположительно подразумевает, что еще через несколько десятилетий или даже раньше переходная фаза закончится и на планете будут жить миллиарды людей с аналогичным уровнем технологической компетентности и теми же базовыми интеллектуальными навыками. Когда новая парадигма полностью сформируется, инновации никуда не денутся, но, согласно этому сценарию, они будут происходить в рамках стабильных и устойчивых концептуальных и функциональных параметров этой «цифровой» эпохи. Однако совершенно другая реальность нашего времени — это расчетливое поддержание текущего переходного состояния. Невозможно «догнать», ни на социальной, ни на индивидуальной основе, постоянно убегающий горизонт меняющихся технологических требований. Для подавляющего большинства людей наше перцептивное и когнитивное отношение к коммуникационным и информационным технологиям по-прежнему будет характеризоваться отчуждением и подчинением, связанным со скоростью, с какой появляются новые продукты и происходят произвольные реконфигурации целых систем. Этот интенсивный ритм исключает возможность комфортного знакомства с любой конкретной схемой вещей. Некоторые культурные теоретики настаивают на том, что подобные условия могут легко стать основой для нейтрализации институциональной власти, но никаких свидетельств, подкрепляющих такое представление, не существует.

На фундаментальном уровне все это далеко не ново. Работающая сегодня логика экономической модернизации восходит к середине XIX века. Маркс был одним из первых, кто осознал внутреннюю несовместимость капитализма со стабильными или прочными социальными формами, а история последних 150 лет неотделима от «постоянной революционизации» форм производства, обращения, коммуникации и создания имиджа. Однако в течение этих полутора веков в отдельных сферах культурной и экономической жизни было множество периодов очевидной стабильности, когда определенные институты и механизмы казались постоянными или долговечными. Например, с конца 1920-х до 1960-х или даже начала 1970-х годов казалось, что кино как технологическая форма состоит из некоторых относительно фиксированных элементов и взаимосвязей. Как я буду говорить в главе 3, телевидение в США с 1950-х по 1970-е годы выглядело чем-то материальным и содержательно устойчивым. В этот период его некоторые ключевые особенности казались неизменными и позволяли критикам развивать теории кино, телевидения или видео, основанные на предположении, что эти формы или системы обладают такими характеристиками, при помощи которых они сами определяли свою сущность. Оглядываясь назад, можно сказать: то, что чаще всего выделялось как сущностное, обычно оказывалось временным элементом более крупных конфигураций, которые менялись с переменной и непредсказуемой скоростью.

Примечания

[1] Deleuze G., Guattari F. A Thousand Plateaus / transl. by B. Massumi. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1987. P. 107–109; Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 180–184.