Дина Гусейнова, историк, профессор Лондонской школы экономики и Политических Наук. Соосновательница Университета Новой Европы, ассоциации, целью которой является создание новых моделей политического образования и академической солидарности в Европе.

Этот материал — предисловие к разговору, который состоялся в июне 2023 года в пригороде Иерусалима. Чингиз Гусейнов (родился 20.04.1929 в Баку) умер 8 января 2024 года в Иерусалиме. Читайте разговор Чингиза, Гасана и Дины Гусейновых по ссылке.

Более 30 лет назад, во время Перестройки, мой дед, Чингиз Гусейнов, опубликовал книгу «Этот живой феномен» — монографию об истории многонациональной советской литературы. Сейчас книга доступна в оцифрованном виде в библиотеке Im Werden. 

В книге советская литература рассматривается как культурное целое в процессе развития вместе с официальными советскими институтами и обществом. Книга писалась в 1970-е и 1980-е годы, когда еще чувствовались отголоски интернационализма первых советских литературных практик 1920-х, заложенных в самом институте Союза Писателей (основан в 1934 г.) и в таких журналах как «Дружба Народов» (первый номер вышел в 1939 г.). Но в книге деда проговариваются и темные стороны советского проекта, в том числе, репрессии национальных групп и отдельных авторов.

История начинается с Первого Всесоюзного съезда писателей в 1934 году и заканчивается позднесоветской эпохой. После Второго съезда 1954-го года дед поступил на работу в Комиссию по литературам народов СССР. В основе его книги — большой набор документальных, в т. ч. редких публикаций с 1934 по 1980-е годы. Наряду с теоретическими текстами, он обращается к творчеству более двухсот поэтов и прозаиков более пятидесяти народов СССР. 

На первом съезде были авторы, которые писали на пятидесяти с лишним языках. К моменту создания книги это число формально выросло до девяносто одного: из них тридцать один — тюркоязычные литературы народов в составе СССР. 

Однако, это не отражало истинного положения множества литератур СССР в середине 1930-х годов. В действительности, как выявляет книга, в центре управляемого процесса было производство русскоязычных текстов.

Эта книга — документ переходного периода, Перестройки, времени перемен, когда уже можно было говорить о «Лолите» Набокова, но еще нельзя было в открытой печати писать о депортации и репрессиях против крымских татар, калмыков и других народов.

В книге речь идет не только о внутрисоветском литературном процессе. В частности, затрагиваются такие темы как малоизвестная политика поддержки курдской литературы за пределами СССР, но это — особая тема, отголосок советского экспансионизма:

«Есть необходимость, очевидно, при определении советских национальных литератур как общностей различать литературы коренного населения СССР, собранные или разбросанные территориально, однако имеющие национальную культурную почву бытования, и учитывать при этом наличие в СССР также группы писателей, которые творят на языках некоренных народов СССР и не составляют национальные литературные общности в составе советской многонациональной литературы.

Итак, в советской литературе — если принимать во внимание исторический путь, пройденный ею, а не основываться лишь на нынешнем ее состоянии, а тем более на формальном моменте количества языков, на которых пишут члены Союза писателей СССР, — представлены следующие национальные литературы, создающиеся на языках коренного населения СССР: абазинская, абхазская, аварская, адыгейская, азербайджанская, алтайская, армянская, балкарская, башкирская, белорусская, бурятская, венгерская, гагаузская, грузинская, даргинская, долганская, дунганская, еврейская, ингушская, ительменская, кабардинская, казахская, калмыцкая, каракалпакская, карачаевская, карельская, кетская, киргизская, коми-зырянская, коми-пермяцкая, корейская, корякская, кумыкская, курдская (секции курдских писателей функционируют в Союзах писателей Армении и Грузии. За последнее время ЦК КП Грузии принял постановления, в которых, наряду с рассмотрением вопросов состояния и дальнейшего развития культуры и языка грузинского народа, уделяется пристальное внимание развитию курдского, греческого и ассирийского языков, носителями которых являются национальные группы, проживающие на территории республики), лакская, латышская, лезгинская, литовская, мансийская, марийская, мордовская, нанайская, немцев СССР, ненецкая, нивхская, ногайская, осетинская, русская, саамская, селькупская, табасаранская, таджикская, татарская, татарско-крымская, татская, тувинская, туркменская, удмуртская, удэгейская, узбекская, уйгурская, ульмская, украинская, хантыйская, хакасская, цыганская, черкесская, чеченская, чукотская, чувашская, шорская, эвенкийская, эвенская, эскимосская, эстонская, юкагирская, якутская.

Также литература создается советскими писателями на языках некоренного населения СССР: английском, арабском, болгарском, голландском, греческом, фарси (иранском), испанском, итальянском, немецком, польском, сербском, финском и французском».

Отдельно Чингиз Гусейнов подчеркивает наличие особой концепции еврейской литературы в советском проекте многонациональных литератур. Так, на первом съезде 1934 года в выступлении И. Фефера отмечалась необходимость различения еврейской литературы, создаваемой в СССР, и литературы, создаваемой евреями, живущими в других странах мира — Америке, Аргентине, Франции и др. Позднее, в 1970 году, еврейская литература рассматривалась вне географических зон», наряду с карельской, молдавской, гагаузской и цыганской. 

Другой принцип деления литератур, которую представляет книга, связан с концепцией стадиального развития обществ. Ее в 1961 году изложил Алексей Толстой в докладе «Четверть века советской литературы». В докладе различается три типа советских литератур: от народов, прошедших «стадии развитого капитализма» (русская, украинская, белорусская, еврейская и народов Прибалтики), до литератур народов, развивавшихся в условиях «феодальных отношений и колониального гнета» и, наконец, литератур так называемых «малых народов» Севера и Средней Азии.

Исследуя литературную политику государства, книга раскрывает разные измерения «имперскости советского».

Характером советской литературы как многонациональной занимаются сегодня с постколониальной, деколониальной, общеисторической точек зрения как филологи, так и историки: от Галина Тиханова и Мадины Тлостановой до Сюзанны Франк и Евгения Добренко. В книге деда и его собственных взглядах на советскую культуру есть важная личная составляющая, поскольку он сам был, в какой-то степени, созидателем институтов и документов своего исследования. Будучи «националом» в советском обществе, профессионально дед стал интересоваться вопросами соотношения национального и советского начиная с 1950х годов. Когда в 1954 году собрали Второй съезд писателей СССР, дед был аспирантом Института востоковедения АН СССР. В 1955 он поступил на работу консультантом в созданной по итогам Второго съезда Комиссии по литературам народов СССР, участвовал в организации национальных декад (с 1936 года таким образом отмечали достижения национальных республик СССР) и юбилейных чествований отдельных классиков литературы на всесоюзном уровне — как русских, так и национальных (Пушкин, Толстой, Фирдоуси, Низами и других). 

С 1959 по 1964 гг. Чингиз Гусейнов преподавал на кафедре теории перевода в Литературном Институте им. Горького, занимался переводами азербайджанской литературы на русский, а в 1967–1972 вёл семинарские занятия по русской и другим национальным литературам. С 1972 года он занимался этими вопросами на научно-педагогической работе в Академии общественных наук при ЦК КПСС, на кафедре теории литературы и искусства до ее роспуска в 1991 году и в дальнейшем, когда АОН была преобразована в АПРИКТ — Академию переподготовки работников искусства, культуры и туризма.

За годы работы в этой области (1975–2013) он подготовил более сорока аспирантов, три доктора наук по специальностям: многонациональная советская литература, литература народов РФ, культурология, философия (эстетика). Среди них: литературовед-исследователь Вячеслав Недошивин, защитивший кандидатскую диссертацию в 1984 году по «антиутопии», в частности, творчеству Оруэлла, его роману — такое совпадение — «1984», и вскоре, уже в перестройку, издал роман в собственном переводе; Шабан Мазанаев, профессор, один из основоположников Агульской письменности, автор первого Агульского букваря, сейчас декан филологического факультета Дагестанского государственного университета; Юлия Хазанкович, профессор Северо-Восточного федерального университета имени М. К. Аммосова в Якутии, специалист по литературам народов крайнего Севера и дальнего Востока.

Об опыте «националов» в советском и постсоветском обществе, в том числе в разрезе в литературного производства, я решила поговорить не только с дедом, но и с отцом — филологом и историком культуры Гасаном Гусейновым, который в последние годы также занимается постколониальной проблематикой.

Отец начал публиковать статьи на тему национальных конфликтов в советском обществе в годы Перестройки. Тогда он активно участвовал в демократических тусовках: выступал на одном из первых крымскотатарских митингов в Москве с кузова грузовика, сотрудничал с Галиной Старовойтовой. В 1988–1991 гг. он был одним из авторов геополитического журнала «Век XX и мир». В 1990 вместе с Денисом Драгунским выпустил книгу «Ожог родного очага», предисловие к которой перепечатал в 1991 журнал New School of Social Research в Нью-Йорке. О структуре советского общества они тогда писали так:

«Срабатывает закон изоморфизма или, проще говоря, закон матрешек. Как всевластие центра вызывает всевластие местных руководителей, так же и неравноправие народов внутри страны отражается в виде попыток создать сходные иерархические структуры уже внутри этноса, по субэтническим, географическим, историческим и т. п. признакам».

Война России против Украины — со всеми проявлениями тотальной бесчеловечности в Буче, Мариуполе, с последствиями разрушения плотины Каховской ГЭС, и другими преступлениями — делает неизбежной темой разговора традицию неуважения и даже презрения россиян к другим постимперским и постсоветским государствам. Многие люди, от обыкновенных граждан РФ до представителей ранее дружественных государств, на фоне войны начали пересматривать свое отношение к России. И речь тут идет о глубоком процессе, в том числе — об отторжении части собственной идентичности. 

В советское и постсоветское время одни ученые старались рельефнее показать экзотичность советского общества, другие — наоборот, выделить в нем черты «типичной восточноевропейской демократизации». Третьи били тревогу: ресурсы перестройки иссякли, и в недрах постсоветского общества зреют новые экзотические угрозы.

При этом имперская иерархия в советской науке не только сохранялась в условиях нового постсоветского суверенитета, но еще и усиливалась. 1990-е были, с одной стороны, декадой, когда постсоветские институты образования и общество вообще потеряли много ресурсов. С другой стороны, Москва и Санкт Петербург стали хабом карьерного роста не только для ученых из условных Канзаса или Мельбурна, но и для ученых из Харькова и Челябинска — и этот централизм только усиливался инструментами международного финансирования науки.

Недавно социолог науки Виктор Вахштайн высказал важную мысль о необходимости пересборки всех научных институтов (по крайней мере, российских) в послевоенном будущем. Необходимость бесспорна — однако, мне кажется, такая пересборка должна начинаться с пересборки памяти, в том числе, личного опыта нескольких поколений. Память воспроизводит соотношение национальностей в постсоветском пространстве согласно имперской иерархии. И есть риск, что при попытке пересборки так или иначе вернется модель иерархической, имперской матрешки.

За последний год я слышала много докладов, на которых выдающиеся слависты признавались, что им стыдно за то, что они годами ездили в Москву и Ленинград/Санкт-Петербург, а студентов посылали в Воронеж, пренебрегая Киевом или Одессой. В спешке переименовываются целые направления исследований, причем Русистика часто меняется на Славистику. Не могу скрыть, насколько велик для меня самой соблазн открыть в себе идентичность «нерусской россиянки» и даже, через память о бабушке из Одессы и деде из Черновцов, установить какую-то духовную связь с Украиной. Однако если задуматься, то в таком поверхностном отмежевании от РФ через идентичность «нерусской» есть много проблем.

Во-первых, такое отношение воспроизводит культуру презрения к искусственно воображаемым «коллективам», которая как раз и приводила, в том числе, к росту антиукраинского шовинизма в России, к советскому антисемитизму, или, например, к расизму в отношении азиатов как в РФ, так и в жертве войны — Украине. Во-вторых, многие признаки «централизма» только усиливаются, парадоксальным образом, через обращение к «славистике» как к науке о культуре славянских народов и как к самой этой культуре в ее воображаемом единстве, а теперь — в расхождении. Да, Москву и Санкт Петербург в фокусе внимания легко заменят украинские или балтийские города, но распространится ли «нечистая совесть» бывшего русиста на Тбилиси, Грозный, Ташкент, Таллинн, Ереван, Баку или Минск? Как именно «новые слависты» будут исследовать историю Украины? Готовы ли по-новому интегрировать историю «инородцев» и евреев в советском обществе? И даже в исследованиях славистики — кто готов исследовать культуру исчезающей русской деревни в советском и постсоветском городе?

Для многих западных ученых «Россия» (в аморфном понимании этого слова) олицетворяла романтические идеи собственной молодости, которая совпала с периодом от Оттепели до Перестройки. 

Те, кто изучал Россию, одновременно искали утопию и какое-то доисторическое прошлое, альтернативную историю и конец альтернатив. Сейчас некоторые из них внезапно увидели, что та Россия, которую они любили, была не только фантомом собственной юности, но вообще не была Россией, во всяком случае — далеко не только ею. Говоря упрощенно, когда-то они купили матрешку «Россия», однако теперь обнаруживается, что в ней скрывались совсем другие страны, например, Украина, Грузия, Узбекистан. 

В советский период каждая из них вписывалась в имперскую иерархию и структурно воспроизводила ее. Потом постсоветские страны стали выбираться из матрицы матрёшки, искать собственные формы суверенности, в том числе, от имперской истории. Однако в исследованиях бывших советологов, так же, как и в психологии многих постсоветских людей, иерархичная матрешка продолжала сохранять свое влияние.

Для собственных размышлений о распутье, на котором находятся сейчас постсоветские общества, мне кажется более честным дополнить процесс «пересборки» взаимоотношений постсоветских государств с обращения к семейной памяти, отложившейся в документах и первоисточниках. Что касается моей семьи, то тема империи в советском и российском аспекте долгое время казалась мне единственно нормальным подходом к советской и российской истории. «Имперское» казалось мне банальной (в ненормативном смысле, в котором Михаэль Биллиг говорит о «банальном национализме»), то есть фундаментальной категорией для осмысления советского. Сейчас я понимаю, что такое банальное понимание империи связано с «многонациональным» бэкграундом моей семьи (дед азербайджанец, который прожил несколько десятилетий в Москве, а последние 11 лет жизни провел в Израиле, другой дед и одна из бабушек — евреи, одна бабушка русская). Тут важно отметить, что дед тоже не был готов полностью отвергнуть «имперское». У него не столько не было чувства «имперской вины», сколько он считал себя, говоря на сегодняшнем языке, бенефициаром этой империи русских — по крайней мере, той формы имперского, которая возникла в институтах многонациональной советской литературы. 

В середине 1990-х шла Первая Чеченская война, и еще недавно закончились погромы армянского населения в Баку и Ходжалинская резня азербайджанцев в Нагорном Карабахе. В эти годы филолог и сотрудник ИНИОНА Елена Твердислова (впоследствии вторая жена моего деда) вела с дедом беседы на тему соотношения национального и советского. Разговоры, в том числе, шли о том, как запрет на исследования движения Шамиля в советской литературе сказался на восприятии русскими Кавказа. Результатом стала её книжка «Чужая тайна», в которой на фоне «нынешней бомбежки Грозного» и памяти о «депортации крымских татар» и «ряда кавказских народов» в 1944 Елена ведет и записывает разговоры с писателем Гусейновым — чей роман «Фатальный Фатали» об азербайджанском деятеле российской империи 19-го века она к моменту знакомства только что прочитала, и который обсуждался с сотрудниками ИНИОНа.

В ходе дискуссий она отмечает, скорее для себя, что «чувство имперской вины нам по сей день мало понятно».

Не только для иностранцев, для меня тоже Россия была своего рода матрешкой — предметом, который сначала выглядел как «моя страна», но потом раскрывал в себе все новые, более «мелкие» сущности: Азербайджан, русскую деревню, историю евреев Австро-Венгрии в СССР, места происхождения моего деда — отца моей матери, бабушки по материнской линии и другого деда со стороны отца. При ближайшем рассмотрении на поверхность всплывали внутреннее неравенства и другие имперские качества, к примеру, Карабахский конфликт, пакт Молотова-Риббентропа. Империя жила «внутри» бытовых событий, биографий друзей и родственников так же, как и в умных книгах. Все эти маленькие матрешки так или иначе воспроизводили империю, а сам процесс разборки матрешки можно было повторять до бесконечности. Границы знаний о новых и новых матрешках определялись лишь чьей-то начитанностью или осведомленностью.

Процесс переосмысления начинается для меня с медленного чтения, с попытки разобраться в логике соотношения между национальными культурами в советских институтах. Последние, в свою очередь, во многом являются наследниками российской империи.

И дед, и отец настолько пропитаны темой соотношения имперского и национального и настолько ее на сегодняшний день «проехали», что я с трудом заставила их ответить на мои вопросы. Многие уточнения вызывали у них — особенно у деда — удивление с нескрываемым подчас раздражением. Неужели это непонятно? Ты опять путаешь национально-культурную автономию и автономные округа-области? Как, ты не знаешь классика огузского (латышского, казахского, …) языка, репрессированного в 1937 году? Тем не менее, я настояла на своем и получила некоторые ответы на вопросы.

Думаю, что так же, как и я, многие люди моего поколения и младше узнают из этого разговора что-то новое о советском прошлом, что особенно важно в контексте жуткой войны.

Это предисловие к разговору, который состоялся в июне 2023 года. Чингиз Гусейнов (родился 20.04.1929 в Баку) умер 8 января 2024 года в Иерусалиме.